Глава 1. Две сестры
Контора Щетинина тонула в ноябрьской хмари. Узкая комната, зажатая между сырых стен, дышала пылью и прогорклым духом старых дел. Потёртые обои в углах отслаивались, обнажая плесень, что расползалась, как тайны этого города. Стол, заваленный мятыми газетами, записными книжками и папками с выцветшими ярлыками, скрипел под весом хаоса. Жестяная пепельница, полная окурков «Северки», отражала тусклый свет газового рожка, что мигал, будто задыхался. В углу громоздился сейф – ржавый, с облупившейся краской, хранящий наган, патроны и бутылку «Смирновской», что ждала своего часа. Карта Петербурга, приклеенная к стене криво, с загнутыми углами, покрылась пятнами от пальцев и кофе, словно сама впитывала грязь улиц. Сквозь щели в рамах вползал холод, а за окном Петербург стонал под ноябрьским ветром – ледяным, с привкусом угля и мокрых листьев. Дождь, мелкий и злой, хлестал по мостовым, размазывая свет фонарей в мутные пятна. Небо, тяжёлое, как чугун, давило на город, и голые ветки деревьев торчали вдоль каналов, точно кости.
Щетинин сидел, откинувшись в кресле, что скрипело при каждом движении. Его угловатое лицо, с резкими скулами и седеющей щетиной, казалось вырезанным из старого дуба. Глаза, усталые, с тёмными мешками, скользили по строчкам «Петербургского листка» – раздел происшествий, где город лил кровь и слёзы. Пьяный дебош на Сенной, кража в Гостином, утопленник в Фонтанке. Ничего нового. Он затянулся папиросой, дым лениво пополз к потолку, смешиваясь с затхлым воздухом. Отложив газету в стопку прочитанных, Щетинин хмыкнул:
– Куда катимся, родной град? В болота или прямиком в ад?
Пальцы, пожелтевшие от табака, постукивали по краю стола, выбивая ритм безнадёжности. Он потянулся к ящику, вытащил блокнот, оторвал лист, написал дату и бросил его поверх макулатуры. Сгрёб газеты, перевязал их бумажной верёвкой, бормоча:
– Ну всё, судари мои, вы наказаны. Ничего интересного не сообщили, – настроение у Щетинина было отличное. – В угол.
Стук в дверь – резкий, но неуверенный – разорвал тишину. Щетинин поднял взгляд от стопки и хрипло бросил:
– Заходите, открыто.
Дверь приоткрылась, впуская сквозняк и женщину. Она замерла в проёме, словно боялась переступить порог. Александра – так она потом представилась – была худощавой, лет тридцати, с лицом, где усталость вырезала тонкие морщины у глаз. Её тёмные волосы, туго стянутые в пучок, блестели от сырости, а серое пальто, аккуратное, но выцветшее, висело на ней, как чужое. Глаза, серые, как петербургское небо, смотрели настороженно, но с затаённой решимостью. Она сжимала потёртую сумочку, пальцы в тонких перчатках дрожали, выдавая нервы. Дешёвые духи – цветочные, с горькой нотой – смешались с запахом мокрой шерсти. Женщина шагнула вперёд, но садиться не спешила, будто контора была ловушкой.
– Вы сыщик? Щетинин? – голос её был низким, с лёгкой хрипотцой, но твёрдым, словно она репетировала слова.
Щетинин знал таких женщин. Те, кто говорит хрипло, как будто только что спорили с жизнью. Те, кто боится прослыть слабой и потому держится прямее, чем требуют обстоятельства. Он отметил себе: будет молчать – не значит, что не знает.
– Он самый, – Щетинин кивнул на стул, гася папиросу. – Садитесь, барышня. Выкладывайте.
Она помедлила, но всё же опустилась на край стула, спина прямая, как у гимназистки перед строгим учителем. Сумочка легла на колени, пальцы стиснули её, будто якорь. Щетинин скользнул взглядом по её лицу – тонкие губы, сжатые в линию, выдавали сдерживаемый гнев. Он ждал, крутя в пальцах спичку, пока она соберётся с духом.
– Меня зовут Александра, – начала она, глядя куда-то в угол. – Моя сестра… пропала. Акулина Соколова. Её все звали Кулей. Неделю её нет, и я… – она осеклась, сглотнула. – Я не знаю, где она.
Щетинин кивнул, придвинул блокнот поближе к себе, карандаш заскрипел по бумаге: «Акулина Соколова, или Куля». Щетинин глянул на запись и подчеркнул для надежности.
– Когда вы её видели в последний раз?
Александра чуть повела плечами, будто стряхивая тяжесть вопроса.
– Неделю назад. Мы живём вместе. Точнее, я снимаю комнату, а она… приходит иногда переночевать. – Её губы дёрнулись в горькой усмешке. – Не всегда, конечно. Бывало, пропадала на день-два, но всегда возвращалась. А теперь – неделя. Ничего.
Щетинин постучал карандашом по блокноту, глаза прищурились.
– Как она вела себя в последние дни? Странности были?
– Странности? – Александра хмыкнула, в голосе мелькнула злость. – Да она вела себя, как всегда. Без царя в голове она. Вечно с мужчинами крутилась, гуляла, смеялась, будто… Ой, не хочу говорить. Никаких забот, только платья, танцы да мужчины.
Он записал пару слов, не отрывая взгляда от её лица.
– Долги у неё были? Или, может, она у кого занимала?
– Долги? – Она покачала головой, но в глазах мелькнула тень сомнения. – Не думаю. Хотя с её поведением… всякое могло быть. Но денег у неё не водилось. Сама не зарабатывала – жила под чьей-то опекой, чаще добровольной. У неё занимать нечего, да и сама она – не из тех, кто одалживает.
– Может быть она у кого-то занимала?
– Могла, конечно. Но она тоже занимать не любит. Говорила: “Берешь чужие деньги на время, а свои отдаешь навсегда”. Может кто-то из мужчин думал, что дает ей деньги с возвратом… Не знаю, господин сыщик. Скорее нет, чем да, но уверенной быть не могу.
Щетинин кивнул, карандаш замер над страницей.
– Расскажите про её любовные связи.
Александра вздохнула, пальцы стиснули сумочку сильнее.
– Мужчин у неё – тьма. Я уж там не разбираюсь, но их было много, разных. В последнее время болтала про какого-то купца из Москвы. Может, привирала, но мужчина явно не бедный. Водил её в театр, подарки, поди, дарил. – Она скривилась, будто проглотила что-то кислое.
– Про театр откуда узнали? – Щетинин прищурился, уловив зацепку.
– Она трещала про «Грозу» Островского, – Александра фыркнула. – Куля отродясь книги в руки не брала. Я удивилась, спросила, а она мне: «Читают только те, кто в театр сходить не может». – Её голос сочился презрением. – Вот такая она.
Щетинин хмыкнул, записал «театр» и обвёл слово. Плохенькая, но зацепка.
– Чем она вообще занималась?
– Дуростью! – Александра всплеснула руками, маленькая сумочка чуть не соскользнула с колен. – Не работала, денег не имела, только на шею мужчинам садилась и каталась, пока её не скидывали. Танцы, гулянки – вот её жизнь.
– Где она бывала чаще всего? – Он откинулся в кресле, скрипнув пружинами.
– На танцах, в библиотеке – не читать, конечно, а знакомиться, – Александра скривилась. – В театры ходила, в кабаки, поди. Где весело, там и Куле место.
– Подождите. В библиотеке? Она же не любит книги, по вашим словам.
– Я думаю, что она ходила туда знакомиться. Мужчин там много, а коли читают, значит и деньги водятся.
Щетинин записал: “Библиотека” и подчеркнул.
– А деньги откуда брала? – Щетинин постучал карандашом, взгляд стал цепким.
– Мужчины давали, – она ответила резко, щёки слегка порозовели. – Я приличная женщина, господин Щетинин, не знаю, как это у них там устроено. Подарки, платья, деньги… Все это у Кули было, а вот как из чужого кармана в ее перекочевало, я не знаю.
«Приличная» – слово, что Петербург давно съел, выплюнул и забыл. Он слышал его слишком часто – и каждый раз оно звучало по-разному. Иногда как угроза. Иногда как мольба. А чаще – как самозащита, тонкий щит, за которым всё равно проступали пятна.
Он кивнул и записал: “Подарки от мужчин”.
– Конфликты у неё были? С кем-то ссорилась?
– С жёнами, наверное, – Александра пожала плечами. Голос ее стал усталый, как вечерняя улица. – Она ж не скрывала своих дел. Но я ничего такого нового в её жизни не заметила. Куле всё как с гуся вода. Даже если и поругалась с чье-то женой, то нос не вешала.
Щетинин потёр подбородок, щетина зашуршала под пальцами.
– Есть идеи, куда она могла подеваться?
– Нет, – она ответила твёрдо, но глаза выдали тревогу. – Если б знала, сама бы проверила. Я не из тех, кто по сыщикам бегает просто так.
– Документы, личные вещи – что-то пропало вместе с ней? – Он наклонился чуть ближе, голос стал тише.
– Вроде нет, – Александра задумалась, нахмурив брови. – У неё и вещей-то много, но ценных… Я думаю, не так много. Но я в её барахле не рылась, точно не скажу.