Воронья тень
Вечерний туман стелился по улочкам уездного городка, цепляясь за облупленные стены деревянных домов. Фонари, тускло мерцавшие вдоль мощёной дороги, едва разгоняли мглу. Где-то вдали скрипели колёса телеги, а в переулке лаяла собака, но вскоре всё стихло, уступив место тяжёлой тишине. Лишь изредка её нарушал хриплый каркающий крик, раздававшийся с голых ветвей старого вяза на окраине.
Мария Петровна, молодая вдова, кутаясь в шерстяной платок, спешила домой. Её шаги гулко отдавались на булыжниках. Она не любила эти поздние прогулки, но долг перед больной соседкой заставлял её выходить даже в такую погоду. Сегодня, однако, что-то было не так. Воздух казался гуще, а тени – живыми. Она ускорила шаг, стараясь не смотреть на вяз, где, как ей показалось, мелькнула чёрная птица.
Ворона. Та самая, о которой шептались в городке. Говорили, она появилась месяц назад, после того как пропал сын купца Власова. Мальчишка, лет двенадцати, ушёл на реку и не вернулся. Нашли только его шапку, зацепившуюся за корягу у берега. С тех пор ворону видели повсюду: то на крыше церкви, то у старого кладбища, то у дома, где потом кто-нибудь умирал. Старухи крестились, называя её вестником беды. Мужики посмеивались, но в их глазах читался страх.
Мария Петровна не верила сплетням. Суеверия, говорила она себе, для неграмотных. Но сейчас, шагая по пустой улице, она чувствовала, как холод пробирается под кожу. Карканье раздалось снова – ближе, резче. Она остановилась, оглядываясь. Никого. Только тени и туман. Но там, на краю переулка, на покосившемся заборе, сидела она. Ворона. Её глаза, блестящие, как осколки стекла, смотрели прямо на Марию.
– Прочь! – крикнула женщина, махнув рукой. Птица не шелохнулась, лишь наклонила голову, будто разглядывая её. Сердце Марии заколотилось. Она повернулась и почти побежала к своему дому, не оглядываясь. Ключ дрожал в её руках, пока она отпирала дверь. Запершись, она прижалась спиной к стене, пытаясь отдышаться. Тишина. Ни карканья, ни шороха. Может, показалось?
Но ночью сон не шёл. За окном завывал ветер, а в его вое Марии чудились отголоски того же хриплого крика. Она зажгла лампу, но свет только усиливал тени, плясавшие по стенам. Вдруг стекло в окне задрожало – кто-то постучал. Один раз, другой. Медленно, словно дразня. Мария замерла, сжимая одеяло. Стук повторился, теперь громче. Она заставила себя встать и подойти к окну. За стеклом – пустота. Только чёрная тень мелькнула внизу, у крыльца.
Наутро городок гудел. Пропал ещё один. Старик Егор, что жил у околицы, не вышел к колодцу, как обычно. Соседи нашли его в постели, с открытыми глазами, будто он умер от ужаса. На подоконнике его дома обнаружили перо – чёрное, блестящее. Ворона, шептались люди. Мария молчала, но её руки дрожали, когда она заваривала чай.
Дни шли, а страх рос. Городок словно попал в ловушку. Люди избегали выходить после заката, запирали ставни, но ворона находила их. Её видели то тут, то там, и каждый раз за этим следовала беда. Урядник, здоровый мужик с густыми усами, пытался её подстрелить, но ружьё дало осечку, а птица, каркнув, улетела. На следующий день урядника нашли в лесу с перерезанным горлом. Нож лежал рядом, но никто не верил, что он сам это сделал.
Мария больше не выходила из дома. Её мучили кошмары: чёрные крылья, блестящие глаза, голос, шепчущий её имя. Она перестала зажигать лампу, боясь, что свет привлечёт птицу. Но ворона всё равно пришла. В одну из ночей Мария проснулась от звука, похожего на скрежет когтей по дереву. Она лежала, боясь пошевелиться, пока не услышала шорох у двери. Кто-то – или что-то – скреблось, пытаясь войти.
Она не помнила, как схватила икону со стены, как начала шептать молитвы. Скрежет прекратился, но карканье раздалось прямо над крышей. Утром она нашла на крыльце следы – маленькие, когтистые, будто от лап птицы, но слишком большие для вороны. Рядом лежало ещё одно перо.
Мария решилась. Она не могла больше жить в страхе. Вечером, закутавшись в платок, она пошла к старой мельнице на краю города. Говорили, что ворона часто кружит там. Ветер хлестал в лицо, а в небе собирались тучи. У мельницы было тихо, только скрипели лопасти, качаемые ветром. И тогда она увидела её. Ворона сидела на крыше, глядя вниз. Но теперь Мария заметила кое-что ещё – тень за птицей, человеческую, но искажённую, словно сломанную.
– Кто ты? – крикнула Мария, сжимая в руке крестик. Ворона каркнула, и тень шевельнулась. Она росла, вытягивалась, пока не стала выше мельницы. Голос, низкий и хриплый, зазвучал в голове Марии: «Ты следующая».
Мария закричала, бросилась бежать, но ноги подкосились. Она упала, чувствуя, как холодная тень накрывает её. Последнее, что она увидела, – блестящие глаза вороны, парящей над ней.
Наутро городок проснулся в тишине. Марию нашли у мельницы, с застывшим лицом, словно она умерла от ужаса. На её груди лежало чёрное перо. Ворона исчезла, но никто не верил, что она ушла навсегда. Где-то в тумане, за старым вязом, всё ещё слышалось её карканье.
Тень над Тверским трактом
Зима 1807 года выдалась в Тверской губернии особенно суровой. Снег валил так, что даже старожилы, привыкшие к русским морозам, качали головами и шептались о дурных знамениях. Тверской тракт, что соединял Москву с Петербургом, утопал в сугробах, и путники, рискнувшие отправиться в дорогу, нередко пропадали без следа. Говорили, что в лесах завелся зверь – не то волк, не то что похуже. Но те, кто возвращался, рассказывали не о клыках и когтях, а о тени, мелькающей среди деревьев, и о леденящем душу шепоте, что доносился из темноты.
Поручик Иван Сергеевич Волков, молодой офицер лейб-гвардии, ехал по этому тракту в ту роковую ночь. Его карета, запряженная четверкой лошадей, скрипела и покачивалась на ухабах, а кучер, старик Фома, то и дело крестился, бормоча молитвы. Иван, закутанный в шинель, смотрел в темное окно, где мелькали заснеженные ели. Его вызвали в Петербург по срочному делу, но подробности приказа были скупы: «Явиться незамедлительно. Секретно». В кармане шинели лежало запечатанное письмо, которое он должен был передать лично в руки генералу Шувалову.
– Фома, долго еще до станции? – спросил Волков, отгоняя тревожные мысли.
– Часа два, барин, ежели пурга не усилится, – отозвался кучер. – Да только неспокойно мне. Лошади-то чуют что-то.
Иван нахмурился. Он не был суеверен, но рассказы о пропавших путниках и странных тенях невольно будили беспокойство. Он поправил саблю на поясе и проверил пистолеты – два заряженных кремневых пистолета лежали в кобуре, готовые к бою.
Внезапно лошади заржали, карета дернулась и остановилась. Фома выругался, натягивая вожжи.
– Что там? – резко спросил Волков, хватаясь за рукоять сабли.
– Поваленное дерево, барин! Прямо поперек тракта! – Кучер спрыгнул с козел и исчез в снежной мгле.
Иван открыл дверцу кареты, холодный ветер ударил в лицо. Он шагнул на дорогу, щурясь от снега. Впереди, в свете фонаря, виднелось массивное бревно, перегородившее путь. Фома стоял рядом, озираясь.
– Не само оно упало, – пробормотал он. – Срез чистый, как топором рубили.
Волков почувствовал, как по спине пробежал холод. Он вытащил пистолет и огляделся. Лес вокруг был тих, но тишина эта казалась зловещей, словно кто-то затаился, наблюдая.
– Фома, назад в карету. Объедем через обочину, – приказал он.
Но не успел кучер ответить, как из темноты донесся звук – низкий, протяжный вой, больше похожий на человеческий стон, чем на звериный рык. Лошади забились в упряжи, а Иван поднял пистолет, вглядываясь в лес. Там, среди деревьев, мелькнула тень – высокая, сутулая, не похожая ни на человека, ни на зверя.
– Кто там?! – крикнул Волков, но голос его потонул в вое ветра.
Ответа не последовало. Только шепот, едва различимый, но пробирающий до костей: «Иван…»
Кое-как обогнув бревно, карета двинулась дальше, но лошади шли неохотно, а Фома не переставал креститься. Иван молчал, сжимая пистолет. Шепот, назвавший его по имени, не выходил из головы. Он пытался убедить себя, что это ветер или усталость сыграли с ним шутку, но сердце билось чаще обычного.
Через час пурга усилилась, и Фома объявил, что до станции им не добраться – лошади выбились из сил. К счастью, неподалеку виднелся огонек – заброшенная усадьба, о которой ходили дурные слухи. Говорили, что ее хозяин, граф Долгорукий, исчез при странных обстоятельствах лет десять назад, а слуги покинули дом, утверждая, что в нем поселилась нечисть.
– Барин, не к добру туда идти, – пробормотал Фома, но Волков отмахнулся.
– Лучше крыша над головой, чем замерзнуть в лесу. Вперед.
Усадьба встретила их мрачной тишиной. Окна были заколочены, но дверь оказалась приоткрытой, словно кто-то ждал гостей. Иван вошел первым, держа фонарь в одной руке и пистолет в другой. Внутри пахло сыростью и плесенью. Мебель, покрытая пылью, стояла нетронутой, а на стенах висели портреты – строгие лица вельмож смотрели на незваных гостей.
– Разведи огонь, Фома, – приказал Волков. – А я осмотрю дом.
Он прошел по коридору, проверяя комнаты. Везде царил запустение, но в одной из спален он заметил странность: на столе лежала свежая свеча, еще не зажженная, а рядом – лист бумаги с единственным словом, написанным кроваво-красными чернилами: «Иван».
Волков замер. Это уже не могло быть совпадением. Он развернулся, готовый к бою, но коридор был пуст. Только где-то наверху скрипнула половица.
– Кто здесь?! – крикнул он, поднимая пистолет.
В ответ – тишина. Но затем, словно издалека, донесся тот же шепот: «Иван… найди меня…»
Волков вернулся в гостиную, где Фома разжег камин. Старик выглядел напуганным, но молчал, лишь изредка бросая взгляды на темные углы.
– Фома, что ты знаешь об этой усадьбе? – спросил Иван, стараясь говорить спокойно.
Кучер вздохнул и поведал историю, которую слышал от местных. Граф Долгорукий, человек угрюмый и нелюдимый, увлекался оккультизмом. Он собирал старинные книги и проводил в усадьбе странные ритуалы. Однажды зимней ночью он исчез, а вместе с ним – его единственная дочь, юная Анна. С тех пор усадьбу обходили стороной, а те, кто осмеливался войти, либо не возвращались, либо сходили с ума, бормоча о тени, что ходит по дому.
– Говорят, граф вызвал что-то… не от мира сего, – закончил Фома, понизив голос. – И оно до сих пор здесь.
Иван слушал, но его мысли были заняты письмом в кармане. Он достал его и сломал печать. Внутри был приказ: найти и уничтожить некий артефакт, спрятанный в усадьбе Долгорукого. Подробностей не было, только предупреждение: «Оно видит тебя».
В ту ночь Волков не спал. Он сидел у камина, держа саблю на коленях. Фома дремал, но его сон был тревожным. Где-то в доме хлопнула дверь, и Иван вскочил. В коридоре снова мелькнула тень, и на этот раз он был уверен – это не игра света. Он бросился следом, поднимаясь по скрипучей лестнице на второй этаж.
В конце коридора была дверь, которой он раньше не замечал. Она была приоткрыта, и изнутри лился слабый свет. Волков вошел и оказался в библиотеке. Полки ломились от книг, а в центре комнаты стоял стол, на котором лежал медный амулет в форме глаза. Рядом была записка: «Иван, ты избран».
Он не успел взять амулет. Половицы заскрипели, и в дверях появилась фигура – высокая, сутулая, с горящими глазами. Это была не тень, а нечто осязаемое, но не человеческое. Оно шагнуло к нему, и шепот заполнил комнату: «Ты мой…»
Тень в усадьбе
Волков выстрелил. Пуля угодила в существо, но оно лишь покачнулось, не издав ни звука. Иван бросился к столу, схватил амулет и побежал. Существо следовало за ним, его шаги гулко отдавались в коридоре. Он спустился в гостиную, где Фома уже проснулся и смотрел на него с ужасом.
– Барин, что это?! – закричал кучер.
– Бери лошадей! Уходим! – крикнул Волков.
Они выбежали во двор, но пурга не утихала. Лошади рвались из упряжи, а тень появилась в дверях усадьбы, медленно приближаясь. Иван понял, что бежать бесполезно. Он повернулся к существу, сжимая амулет.
– Чего ты хочешь?! – крикнул он.
Шепот ответил: «Верни мне… мою дочь…»
Волков вспомнил рассказ Фомы. Анна, дочь графа. Неужели она была частью ритуала? Он посмотрел на амулет и заметил выгравированные на нем буквы: «А.Д.». Анна Долгорукая.
В отчаянии он швырнул амулет в снег. Существо взвыло, и в тот же миг пурга стихла. Тень растворилась, словно ее никогда не было. Фома упал на колени, шепча молитвы, а Иван стоял, глядя на место, где исчез амулет.
Наутро они добрались до станции. Волков доложил в Петербург, что артефакт уничтожен, но не упомянул о тени. Он вернулся к службе, но каждую зимнюю ночь, когда ветер завывал за окном, ему чудился шепот: «Иван…»
Усадьба Долгорукого сгорела той же зимой. Говорили, что пожар начался сам собой. Но в Тверской губернии еще долго шептались о тени, что бродит по тракту, и о молодом офицере, который смотрел в глаза самой тьме – и выжил.
Туман стелился по земле, словно призрак, укутывая усадьбу Волковых в холодное, сырое покрывало. Старый дом, окруженный вековыми соснами, скрипел под порывами осеннего ветра, будто жаловался на свою заброшенность. Свет в окнах едва пробивался сквозь плотные шторы, а тени внутри казались живыми, шептались, двигались.
Алексей Волков, молодой наследник некогда славного рода, вернулся в усадьбу после долгих лет в столице. Петербург закружил его в вихре балов, карт и сплетен, но письмо от старого управляющего заставило его бросить всё. «Ваша матушка нездоровится, господин. Приезжайте немедля. Здесь… неспокойно», – гласила записка, написанная дрожащей рукой.
Ночь встретила Алексея промозглым холодом. Кучер, бородатый мужик с глазами, полными суеверного страха, отказался подъезжать ближе к воротам, высадив барина у опушки. «Нечисто там, ваше благородие», – пробормотал он, хлестнув лошадей. Алексей, сжимая трость, шагнул в темноту.
Внутри усадьбы пахло сыростью и чем-то сладковато-гниющим. Мать, Елизавета Петровна, лежала в своей спальне, бледная, с запавшими глазами. Она едва узнала сына, шептала бессвязное: «Оно… оно в стенах… оно знает». Доктор, сухонький старичок в пенсне, только разводил руками. «Нервы, батенька, нервы. И, возможно, лихорадка». Но Алексей видел, как доктор торопливо крестился, уходя из комнаты.
Ночью дом ожил. Сквозь сон Алексей слышал шаги – медленные, тяжелые, будто кто-то бродил по коридору, останавливаясь у его двери. Скрежет, похожий на когти, царапающие дерево, заставил его вскочить. В темноте, освещенной лишь слабым лунным светом, он заметил тень – высокую, сгорбленную, неподвижно стоящую в углу комнаты. Сердце заколотилось. Он зажег лампу, но тень исчезла, оставив лишь холод в груди.
Утром он расспрашивал прислугу. Горничная, девчонка с косичками, заикаясь, рассказала о «господине в черном». «Он приходит, когда луна полная. Стоит у пруда, смотрит на дом. А потом… пропадает». Управляющий, седой как лунь, отводил взгляд, бормоча о старых долгах и проклятьях. «Ваш дед, господин, связался с нехорошими людьми. Говорили, продал душу за богатство. И теперь оно за нами следит».
Алексей не верил в бабьи сказки. Он обыскал дом, чердак, подвал. В библиотеке, под слоем пыли, нашел дневник деда. Страницы пестрели именами, цифрами, странными символами, похожими на руны. Последняя запись гласила: «Я видел его. Он требует плату. Прости, Елизавета». Алексей почувствовал, как волосы на затылке шевелятся.
Ночью шаги вернулись. Теперь они были ближе, увереннее. Дверь в его комнату скрипнула, хотя он запер её на ключ. В темноте что-то шевельнулось – не тень, а фигура, высокая, в длинном сюртуке. Лица не было видно, только глаза – белесые, пустые, как у мертвеца. Алексей закричал, но голос утонул в ледяной тишине. Фигура шагнула к нему, и мир погрузился во тьму.
Утром прислуга нашла его в постели, живого, но с седыми висками. Он не говорил, только смотрел в пустоту. Елизавета Петровна умерла в ту же ночь, с улыбкой, будто освободившись. Усадьбу вскоре забросили. Местные обходили её стороной, шептались о тени, что до сих пор бродит у пруда, ожидая новой платы.
Заяц в метели
Снег хрустел под сапогами, а мороз кусал щеки, пока тройка неслась через зимний лес. Ветер завывал, будто стая волков, и сучья голых деревьев цеплялись за полог саней, словно когти. Иван Сергеевич, земский врач, кутаясь в шубу, хмуро смотрел на дорогу. Его вызвали в дальнюю деревню – лихорадка косила крестьян, и священник умолял поспешить. Но сердце ныло от дурного предчувствия.
Вдруг лошади заржали, сани дернулись. Из сугроба, будто призрак, выскочил заяц – белый, с красными глазами, – мелькнул перед мордами коней и исчез в чаще. Кучер, старик с обмороженным носом, перекрестился. «Плохая примета, барин, – пробормотал он, – заяц дорогу перебежал. Не к добру». Иван отмахнулся, но в груди заныло сильнее.
Лес сгущал тьму. Метель закручивала снег в вихри, и дорога, казалось, вела в никуда. Кучер бормотал молитвы, а Иван сжимал в кармане револьвер – на всякий случай. В этих краях рассказывали о разбойниках, о волках, а то и о чем похуже. Старухи шептались о «лесном хозяине», что забирает путников, если те не чтят приметы.
Сани остановились у заброшенной часовни, едва видной в снежной пелене. «Дальше не поеду, – заявил кучер, – лошади неспокойны. А там, за поворотом, деревня». Иван выругался, но спорить не стал. Взял саквояж и пошел пешком, проваливаясь в сугробы. Ветер доносил странный звук – не то стон, не то шепот, будто лес говорил на забытом языке.
У околицы деревни его встретила тишина. Ни лая собак, ни света в окнах. Дома стояли пустыми, двери нараспашку, будто жители сбежали в спешке. В центре площади чернел крест, увешанный лентами и крестиками, а рядом – свежий след, нечеловеческий, с длинными когтями. Иван почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом.
В церкви, единственном месте, где горел свет, он нашел священника. Старик, сгорбленный, с безумными глазами, шептал: «Оно пришло. Лихорадка – не болезнь, а метка. Заяц – его вестник». Иван пытался расспросить, но священник только указал на алтарь, где лежала старая книга, раскрытая на странице с выцветшими символами. «Оно требует жертвы, – бормотал старик, – иначе всех заберет».
Ночью метель усилилась. Иван остался в церкви, но сон не шел. Сквозь вой ветра он слышал шаги – тяжелые, хрустящие, будто кто-то кружил вокруг стен. В щели ставен мелькнула тень – высокая, сгорбленная, с глазами, горящими, как угли. Иван вскинул револьвер, но тень исчезла. На полу, у двери, он заметил следы – те же, что на площади, и клочок белой шерсти.
К утру священник исчез. Книга на алтаре была раскрыта на новой странице, где кровью – Иван был уверен, что это кровь – было написано его имя. Он выбежал из церкви, но лес, казалось, сомкнулся вокруг. Дорога пропала, а метель рисовала в воздухе фигуры – зайцев, десятки зайцев, что смотрели на него красными глазами.
Иван бежал, пока легкие не горели, но шаги за спиной не отставали. В последний момент, когда он споткнулся о корень, что-то холодное коснулось его шеи. Он обернулся – и увидел. Высокое, в лохмотьях, с лицом, скрытым тьмой, оно улыбалось. Последнее, что он услышал, было хрустом снега и своим собственным криком, заглушённым ветром.
Деревню нашли пустой весной. Ни тел, ни следов. Только у часовни, в сугробе, лежал револьвер, а рядом – заячий след, ведущий в лес.
Падающая звезда
Августовская ночь дышала теплом, напоенным запахом скошенной травы и хвои. Вдалеке, за рекой, мерцали огоньки деревни, но здесь, на холме у старой усадьбы, царила тишина, нарушаемая лишь стрекотом кузнечиков. Григорий Павлович, отставной офицер, сидел на веранде, потягивая трубку. Небо над ним пылало звездами, и он, привыкший к суете столичной жизни, невольно замирал перед этой вечной красотой.
Внезапно небо прочертила яркая полоса – падающая звезда, ослепительно-белая, с длинным хвостом. Она рухнула где-то за лесом, и на миг Григорию показалось, что земля дрогнула. Он усмехнулся, отгоняя детскую мысль о желаниях, но в груди шевельнулось беспокойство. В деревне говорили, что падающие звезды – дурной знак, вестники беды. «Суеверия», – пробормотал он, но трубка в руке задрожала.
Наутро в усадьбу явился староста, мужик с лицом, изрезанным морщинами. «Барин, беда, – выдохнул он, теребя шапку. – В лесу, где звезда упала, неладно. Скотина воет, люди пропадают». Григорий нахмурился. Староста рассказал о пастухе, что ушел искать заблудшую корову и не вернулся, и о странном свете, что видели над лесом ночью. «Как болотный огонь, только ярче, и шевелится».
Любопытство пересилило скептицизм. Григорий взял ружье, фонарь и отправился к лесу. Днем он казался обычным – сосны, мох, пение птиц. Но чем ближе к месту, где, по словам старосты, упала звезда, тем тише становилось. Птицы замолкли, воздух сгустился, пропах чем-то металлическим, чужим. На поляне он нашел воронку – сажени две в ширину, с оплавленной землей по краям. В центре лежал камень, черный, с зелеными прожилками, испускающий слабое сияние. Григорий шагнул ближе, но остановился: кожа зудела, а в ушах нарастал низкий гул.
Ночью он не спал. В окно стучали ветки, хотя ветра не было. За рекой выли собаки, а в небе, там, где упала звезда, мерцал зеленоватый свет. На рассвете Григорий нашел на крыльце следы – нечеловеческие, с длинными пальцами, будто от огромной лапы. Ружье он теперь не выпускал из рук.
В деревне началась паника. Люди шептались о «госте с неба», о проклятье, что принесла звезда. Двое охотников, отправившихся к воронке, пропали. Их нашли на третий день – живыми, но безумными, с пустыми глазами, бормочущими о «голосе в голове». Григорий, стиснув зубы, решил вернуться к воронке. Он не верил в чертовщину, но чувствовал, что камень – ключ ко всему.
На поляне его ждала тишина, тяжелая, как перед грозой. Камень светился ярче, а вокруг него воздух дрожал, словно мираж. Григорий поднял ружье, но замер: из леса выступила тень. Высокая, худая, с конечностями, слишком длинными для человека, она двигалась рывками, будто марионетка. Глаза – два зеленых огня – смотрели прямо на него. Гул в ушах стал невыносимым, в голове зашептал голос, чужой, холодный: «Ты видел. Ты наш».
Григорий выстрелил. Тень дернулась, но не упала, а растворилась в воздухе. Камень в воронке вспыхнул, и волна жара отбросила Григория на землю. Он очнулся на закате, один, с кровоточащим носом и звоном в ушах. Камень исчез, воронка заросла травой, будто ничего не было. Но в кармане он нашел осколок – черный, с зелеными прожилками, пульсирующий, как живое сердце.
Он вернулся в усадьбу, запер двери, но тени теперь жили в углах комнат. Каждую ночь он слышал шаги, видел глаза в темноте. Деревенские обходили холм стороной, шептались о барине, что «принес беду». Григорий перестал выходить, только сидел у окна, сжимая осколок, который шептал ему о звездах и вечности. В последнюю ночь, когда небо снова загорелось падающей звездой, он исчез. Усадьба осталась пустой, а в лесу, говорят, до сих пор мерцает зеленый свет.
Тени в тростниках
Летний вечер в Полесье дышал сыростью и тиной. Туман стелился над болотами, цепляясь за тростники, а луна, бледная, как утопленница, отражалась в черной воде. Семен, местный охотник, возвращался с пустыми руками, шагая по тропе вдоль трясины. Его сапоги чавкали в грязи, а сердце колотилось – не от усталости, а от того, что он увидел час назад. В заводи, где вода была глубже, он заметил их: три фигуры, тонкие, с длинными волосами, что струились, как водоросли. Они пели – тихо, завораживающе, и их глаза, зеленые, как болотный огонь, смотрели прямо на него. Русалки. Семен перекрестился и бросился прочь, но их смех, холодный и звонкий, преследовал его до самой деревни.
В кабаке, куда он зашел, чтобы унять дрожь, мужики подняли его на смех. «Русалки, говоришь? То водка в голове поет, Семка!» – гоготал кузнец, хлопая его по плечу. Бабы, слушавшие у стойки, качали головами, шептались о «болотной нечисти», но никто не верил. Даже попадья, к которой Семен побежал за советом, только велела молиться и не гневить Бога байками. Но он знал, что видел. Их лица – нечеловечески красивые, но мертвенно-бледные – снились ему ночью, а смех звенел в ушах.
На следующий день Семен решил вернуться. Он не мог жить с этим наваждением, с насмешками, с мыслью, что, может, и правда сходит с ума. В сарае он нашел старые сети, взял нож, крест на шею и пошел к болоту. «Поймаю одну, – бормотал он, – покажу всем». Солнце клонилось к закату, окрашивая трясину багрянцем. Тростники шептались, будто переговаривались, и воздух пах гнилью.
У заводи он остановился. Вода была неподвижной, как зеркало, но в глубине что-то шевельнулось. Семен затаил дыхание. Песня – та самая, тягуче-сладкая – поплыла над болотом. Он увидел её: она сидела на кочке, расчесывая волосы, что светились в лунном свете. Её кожа была белее мела, а глаза – бездонные, манящие. Семен шагнул вперед, забыв о страхе, забыв о кресте. Сеть в его руках казалась тяжелой, но он был полон решимости.
«Эй, ты!» – крикнул он, но голос сорвался. Русалка повернула голову, улыбнулась – и исчезла в воде, оставив круги на поверхности. Семен бросился за ней, не думая о топи. Сеть зацепилась за тростник, он рванул её, проваливаясь по колено в грязь. Песня звучала громче, теперь со всех сторон, и в воде мелькали тени – их было больше, чем одна. Он видел их руки, тонкие, с перепонками, видел их глаза, что звали его глубже.
«Я докажу!» – хрипел он, шаря в воде. Но болото тянуло вниз. Грязь засасывала сапоги, холодная вода заливала грудь. Он чувствовал, как что-то коснулось его ноги – скользкое, живое. Паника сдавила горло. Он закричал, но тростники заглушили звук. Песня стала оглушительной, и в последний момент, когда вода сомкнулась над его головой, он увидел их – десятки русалок, окруживших его в глубине. Их смех был последним, что он услышал.
Наутро деревенские нашли только сеть, зацепившуюся за корягу, и крест, утонувший в грязи. Семена искали неделю, но болото молчало. Старухи шептались, что он стал добычей «болотных дев», а мужики в кабаке больше не смеялись, только крестились, глядя на трясину. В ясные ночи, говорят, над заводью всё ещё звучит песня, а в воде мелькают тени, что ждут новых гостей.
Старик в чаще
Лес стонал под напором осеннего ветра, и листья, багряные, как кровь, кружились в воздухе. Дмитрий Иванович, купец из губернского города, шагал по тропе, проклиная всё на свете. Его карета сломалась на тракте, кучер сбежал за помощью, а он, не желая мёрзнуть в одиночестве, решил срезать путь через лес до ближайшей деревни. Теперь, когда солнце клонилось к закату, а тропа растворялась в чаще, он понял, что заблудился. В кармане отяжеливал револьвер, но против лесной тьмы он казался бесполезным.
Сумерки сгущались, и холод пробирал до костей. Дмитрий, сбивая дыхание, ломился сквозь кусты, пока не наткнулся на огонёк. В ложбине, у костра, сидел старик – тощий, в лохмотьях, с бородой, белой, как первый снег. Его глаза, глубоко запавшие, блестели в свете пламени. На коленях лежала резная трость, а рядом – котомка, будто он был странником, вечным скитальцем.
«Эй, дед! – рявкнул Дмитрий, подходя ближе. – Где тут деревня? Говори, не тяни!» Старик медленно поднял взгляд, и его улыбка – тонкая, почти нечеловеческая – заставила купца поёжиться. «Далеко, барин, – прошелестел он, – но могу показать… за плату». Дмитрий фыркнул, раздражённый. «Какая плата, старый хрыч? Веди, или пожалеешь!» Он тряхнул револьвером для пущей убедительности. Старик лишь хмыкнул, поднялся, опираясь на трость, и молча указал в темноту. «Туда», – сказал он и исчез в тенях, будто растворился.
Дмитрий, ругаясь, пошёл в указанном направлении. Лес, казалось, ожил: ветки хлестали по лицу, корни цеплялись за сапоги, а где-то в отдалении выл волк – или не волк. Он чувствовал взгляд, тяжёлый, как камень, но, оборачиваясь, видел лишь тьму. Тропа петляла, уводя всё глубже, и вскоре он понял, что идёт по кругу. Огонёк костра мелькнул снова, но старика там не было – только трость, воткнутая в землю, и следы, слишком большие для человека.
Паника сдавила горло. Дмитрий кричал, стрелял в воздух, но лес глушил звуки. Он бежал, спотыкаясь, пока не рухнул на мох, задыхаясь. В темноте над ним нависла тень – высокая, сгорбленная, с глазами, горящими, как угли. «Грубость твоя, барин, – прошелестел голос старика, – плата моя». Дмитрий закричал, но тень сомкнулась над ним, и мир погас.
Наутро его нашли на опушке, у самой деревни. Он лежал навзничь, с широко открытыми глазами, седой, как лунь, и мёртвый. Лицо застыло в гримасе ужаса, а в руке, сжатой до хруста, был клочок мха, пропитанный чем-то чёрным, как смола. Крестьяне шептались, что это дело «лесного деда», хозяина чащи, что не терпит хамства. Трость, говорят, нашли в ложбине, но никто не решился её тронуть. Лес молчал, но в осенние ночи, когда ветер завывал в ветвях, казалось, что кто-то хмыкает в темноте, выжидая новых гостей.
Ночь на тракте
Ночь навалилась на тракт тяжёлой пеленой, и звёзды, будто напуганные, прятались за рваными облаками. Карета, скрипя колёсами, катилась по разбитой дороге, а фонари, качаясь, бросали дрожащие блики на придорожные кусты. Пётр Андреевич, купец средней руки, нервно теребил перчатки, сидя внутри. Его спутник, приказчик Егор, дремал, храпя в углу. Дела в губернском городе пошли скверно, но кошель, спрятанный под половицей кареты, всё ещё оттягивал карман золотом. Пётр надеялся добраться до постоялого двора к утру, но в груди ворочалось недоброе предчувствие.
Кучер, бородатый мужик с обветренным лицом, вдруг натянул вожжи. Лошади заржали, карета встала. «Что там?» – рявкнул Пётр, высунувшись в окно. Кучер, не оборачиваясь, пробормотал: «Огни, барин. Впереди». На дороге, саженях в двадцати, мерцали факелы – три, может, четыре. Тени двигались, и до кареты донёсся хриплый смех. Пётр почувствовал, как холод ползёт по спине. Разбойники.
«Гони!» – крикнул он, но кучер только покачал головой. «Не уйти, барин. Лошади загнаны». Егор проснулся, вытаращил глаза. Пётр нашарил под сиденьем револьвер, но пальцы дрожали. Факелы приближались, и теперь он видел фигуры – человек пять, в рваных армяках, с саблями и ружьями. Один, высокий, с чёрной повязкой на глазу, шагнул вперёд. Его голос, низкий, с хрипотцой, резанул тишину: «Вылезай, купчишка. Добром просим».
Пётр, стиснув зубы, вылез. Егор остался в карете, бормоча молитвы. Разбойники окружили, их лица, освещённые факелами, казались звериными. Одноглазый ухмыльнулся, ткнув саблей в сторону кареты. «Кошель где? Не дури, а то кишки выпущу». Пётр, пытаясь выиграть время, начал мямлить о пустых карманах, но кучер, предательски быстро, указал на половицу. «Там, атаман, всё там!»