Венецианский отпуск

Глава 1: В котором Люцифер берёт творческий отпуск, а получает юношество

Ад – это не котлы со смолой и не содомиты-бухгалтеры, вечно пересчитывающие грехи, хотя последние имелись в избытке. Ад – это бесконечное администрирование. Это вечные отчёты о превышении плана по грехам по неосторожности, служебные расследования по поводу утечки душ вследствие халатности младших бесов, и бесконечные, до тошноты, до звёздного скрежета, совещания. Совещания о оптимизации страданий, о внедрении инновационных методов искушения, о кадровых перестановках в среде грешников седьмого круга.

Люцифер, он же Светоносец, он же Князь Тьмы, он же Повелитель Мух (последнее он особенно не любил, считая это мелким и унизительным), сидел на троне, высеченном из окаменелого отчаяния, и смотрел в бесконечную панораму своих владений. Где-то вдалеке, в котловане Лени, души бывших чиновников веками перекладывали с места на место виртуальные бумаги, испытывая муки абсурда. Чуть ближе, в Ущелье Гордыни, бывшие полководцы и короли вечно проигрывали одни и те же сражения, победа в которых не имела ровным счётом никакого значения. Всё было отлажено, предсказуемо и до чёртиков скучно.

– Доклад от Отдела Земных Искушений, ваше Мрачное Величество, – просипел у его ног бес по имени Астарот, чья должность официально звучала как «Вице-Канцлер Постоянных Мук». Он протягивал свиток, испещрённый пламенеющими рунами.

Люцифер даже не повернул головы. Он смотрел на проекцию одного-единственного места на поверхности – Венеции. Города на воде, города масок, порока и изумительной, почти божественной архитектуры. Там сейчас был карнавал. Шёл 1672 год от Рождества Христова, которого Люцифер, если честно, никогда не понимал. Весь этот пафос с непорочным зачатием и искупительной жертвой казался ему дурным театром. А вот Венеция… Венеция была театром хорошим. Там грешили с изяществом, там лицемерили с искусством, там убивали из-за угла с поэтическим намёком, а не тупым топором мясника.

– Ваше Величество? – настойчиво повторил Астарот. – Квартальный отчёт. Показатели по гордыне и чревоугодию стабильно превышают плановые значения, однако простите, по похоти – наблюдается спад. Виной тому, по мнению экспертов, эпидемия сифилиса, которая…

– Заткнись, Астарот, – мягко произнёс Люцифер. Его голос был подобен скрипке, исполняющей траурный марш на разогретой лаве.

Бес заткнулся, поперхнувшись собственным ядовитым жалом.

«Сколько? – размышлял Князь Тьмы. – Сколько тысячелетий я служу вечным противовесом? Вечным «нет» на божественное «да»? Вечным кнутом в руках невидимого пастуха?»

Он вспомнил момент своего падения. Не гордыня им двигала, о нет. Его двигала скука. Скука от предопределённости Рая. Он восстал против гармонии, желая хаоса, творчества, свободы. И что в итоге? Он создал самую эффективную, самую беспощадную бюрократическую машину во всех мирах. Он стал тем, против чего боролся – главным администратором в системе, где всё было предписано свыше. Даже его бунт был частью плана. Эта мысль жгла его сильнее любого адского пламени.

Его взгляд упал на один из бесчисленных экранов наблюдения, висевших в воздухе. Там, в Венеции, молодой аристократ в маске Баута, пьяный и весёлый, упал в канал, пытаясь догнать уплывающую в гондоле девушку. Его друзья хохотали, протягивая ему весло, не чтобы помочь, а чтобы посмеяться ещё больше. Юноша барахтался в грязной воде, смешной и жалкий. И в этот момент Люциферу в голову пришла идея. Ослепительная, безумная, единственно верная.

Отпуск.

Не просто сменить обстановку, отправиться, скажем, на пару веков в Париж – искушать тамошних философов. Нет. Настоящий отпуск. Тот, где ты – не ты. Где тебе не пишут докладные записки. Где от тебя не ждут ни падений ангелов, ни апокалипсисов. Где ты – никто.

Он поднялся с трона. Его фигура, сотканная из тени и отблесков далёких галактик, выпрямилась, заполнив собой всё пространство тронного зала.

– Астарот, – произнёс Люцифер, и в его голосе впервые за тысячу лет прозвучали ноты, отдалённо напоминающие интерес. – Я ухожу в творческий отпуск.

Бес замер, его аспидные глазки расширились от ужаса.

– О-отпуск? Ваше Величество, но… но это невозможно! У нас бюджет не утверждён на следующий адский квартал! Кадровые перестановки в отделе Гнева! Сам Верховный Архангел Гавриил прислал циркуляр о предстоящей проверке на соответствие уровня грехов демографическим показателям! Без вас всё рухнет!

– Надеюсь, что так и произойдёт, – искренне сказал Люцифер. – А пока что исполняющим обязанности Начальника Ада назначаю тебя.

Астарот издал звук, средний между шипением и предсмертным хрипом. Он упал ниц.

– Я? Но я… я всего лишь вице-канцлер! У меня нет необходимой харизмы! Меня не станут слушать легионы Маммона! Меня сожрут!

– Это будет прекрасный опыт для твоего карьерного роста, – парировал Люцифер с лёгкой усмешкой. – Считай это… повышающим испытанием. А теперь прощай. И не звони. Не пиши. Я буду недоступен.

– Но как мы найдём вас, ваше Величество? В случае чрезвычайной ситуации!

– Вы меня не найдёте, – ответил Люцифер. – Потому что я не буду собой.

Он закрыл глаза. Вся его титаническая мощь, вся память эонов, вся ярость падшего архангела и скука вечного менеджера – всё это он начал сжимать в крошечную точку. Это было болезненно. Это было похоже на то, как если бы вселенную втиснули в игольное ушко. Он стирал себя. Сознательно, добровольно и с огромным, неизъяснимым удовольствием.

Он оставлял лишь крошечную искру, самую суть – ту самую скуку и стремление к хаосу, что привели его сюда. Всё остальное – знания, сила, память – подлежало уничтожению. Он хотел начать с чистого листа. Вернее, с листа, на котором была лишь одна капля его подлинной сути.

Он выбрал тело. Не аристократа, нет. Это было бы слишком просто, слишком предсказуемо. Он выбрал мальчишку, того самого, что только что барахтался в канале. Сына небогатого торговца тканями, чья семья из последних сил цеплялась за призрачный шанс войти в ряды патрициата. Существо, полное гормонов, глупых амбиций и юношеского максимализма. Идеальный сосуд для отпуска.

– Прощай, Ад, – прошептал Люцифер. – Привет, юность.

Раздался звук, который невозможно описать. Не грохот, не взрыв, а нечто обратное – абсолютно беззвучный коллапс реальности. Тронный зал содрогнулся. Астарот, всё ещё лежавший ниц, поднял голову и увидел, что трон Повелителя пуст. На его месте висела лишь маленькая, тлеющая чёрная дыра, которая медленно испарялась.

Ад замер в недоумении. Муки на мгновение прекратились. Грешники перестали кричать. Бесы перестали стегать. Воцарилась тишина, более жуткая, чем любой шум.

А в Венеции, в районе Каннареджо, шестнадцатилетний Лоренцо ди Арджента, только что вылезший из вонючего канала под хохот друзей, вдруг пошатнулся и схватился за голову. Перед глазами у него поплыли круги.

– Лоренцо! Эй, мешок с костями, ты жив? – крикнул один из его приятелей, Пьетро, толстый сын хозяина пекарни.

Лоренцо выпрямился. Он чувствовал себя… странно. Унижение от падения в канал, ярость от насмешек, влюблённость в глупую и ветреную Бианку – всё это никуда не делось. Но поверх этого, как тончайшая ледяная плёнка, лёгло новое, необъяснимое чувство. Чувство чудовищной, вселенской скуки. И одновременно – дикое, почти инстинктивное желание всё это разломать. Разрушить этот вечер, этот карнавал, эту жизнь.

Он посмотрел на своих друзей – на Пьетро, на тощего и хитрого Леонардо, сына переписчика. Их смех вдруг показался ему не просто обидным, а до примитивности глупым. Звуком, который издают биологические механизмы.

– Заткнитесь, – тихо сказал Лоренцо. Его голос звучал не как обычно – визгливо и с надрывом, а низко и спокойно. Как скрипка на лаве.

Пьетро перестал смеяться, удивлённый тоном.

– Что с тобой, Арджента? Воду хлебнул и очнулся?

– Я сказал, заткнитесь, – повторил Лоренцо. Он не кричал. Он просто смотрел. И в его взгляде, обычно пустом и наивном, было нечто такое, что заставило толстого Пьетро сделать шаг назад.

В этот момент мимо их компании, вышагивая по мосту с грацией павлина, проследовал знатный юноша в богатой, расшитой серебром одежде и маске Моретты. Это был синьор Альвизе Мочениго, отпрыск одного из самых древних и влиятельных родов Венеции. Его сопровождали дворецкий и пара наёмников с алебардами. Он бросил на промокшего, грязного Лоренцо взгляд, полный такого безразличного, ледяного презрения, что даже Пьетро и Леонардо съёжились.

Обычно Лоренцо such a взгляд заставил бы его сгореть со стыда, опустить глаза и пробормотать извинения. Но сейчас произошло нечто иное.

Внутри него, в том месте, где раньше была лишь застенчивость и комплекс неполноценности, что-то щёлкнуло. Вселенская скука столкнулась с юношеской обидой. И родилась идея. Дьявольская, конечно. Но какая блестящая.

Он посмотрел на синьора Альвизе не с подобострастием, а с… интересом. С тем интересом, с каким энтомолог рассматривает редкий, ядовитый экземпляр жука.

– Эй, Мочениго! – громко крикнул Лоренцо. Его голос прозвучал на всю узкую улочку.

Всё замерло. Даже шум карнавала куда-то отступил. Пьетро и Леонардо остолбенели. Наёмники с алебардами насторожились. Синьор Альвизе медленно, очень медленно повернул голову. Его маска скрывала лицо, но по его осанке было ясно – он не верит своим ушам.

– Ты… ты ко мне обращаешься, грязь? – произнёс аристократ. Его голос был тихим и шипящим, как у змеи.

– Конечно, к тебе, – Лоренцо улыбнулся. Это была не его обычная глуповатая улыбка. Это была улыбка, полная снисходительного презрения. – У меня к тебе вопрос. Эта твоя дорогущая накидка… она из тех тканей, что твой отец контрабандой провозит через Османскую таможню, подкупая пашей украденными из городской казны деньгами? Просто интересно. Мне папаша говорил, рынок сейчас тяжёлый, а у вас дела идут так хорошо. Поделишься секретом успеха?

Наступила мёртвая тишина. Пьетро попытался провалиться сквозь землю. Леонардо зажмурился, ожидая, что сейчас Лоренцо зарубят алебардой на месте.

Синьор Альвизе стоял не двигаясь. Он не мог понять, что происходит. Этот нищий щенок, этот сын торгаша, чей отец ползает перед его отцом, только что озвучил в открытую то, о чём в Венеции знали все, но что было строжайше запрещено произносить вслух. Это было хуже, чем оскорбление. Это было разоблачение, высказанное с тоном лёгкой светской беседы.

– Возьмите его, – тихо, без единой эмоции, приказал Мочениго.

Наёмники шагнули вперёд.

Но Лоренцо не побежал. Он стоял на месте, мокрый, вонючий, с идиотской улыбкой на лице. И в его глазах плясали весёлые, сатанинские огоньки. Впервые за всю свою короткую, бессмысленную жизнь он чувствовал себя… живым. Эта опасность, этот чистый, ничем не разбавленный хаос, который он только что создал одним предложением, был для него слаще всех вин, всех поцелуев Бианки и всех одобрений отца.

Он повернулся к своим окаменевшим друзьям.

– Ну что, ребята, – весело сказал он. – Похоже, вечер только начинается. Бежим?

И он рванул с места. Не с криком ужаса, а с диким, ликующим хохотом. Хохотом падшего ангела, который впервые за миллиарды лет получил то, чего хотел – непредсказуемость. Он нырнул в узкий переулок, даже не оглядываясь, бегут ли за ним друзья. Позади раздались тяжёлые шаги наёмников и яростный крик синьора Альвизе.

Лоренцо бежал по лабиринту венецианских улочек, облетая толпы пьяных масок, перепрыгивая через спящих нищих. Вода с его одежды разбрызгивалась во все стороны. Он не знал, куда бежит. Он не думал о последствиях. Он просто нёсся вперёд, чувствуя, как ветер бьёт ему в лицо, а в груди бушует пламя, которого он никогда раньше не знал.

А высоко над Венецией, в тёмном, усыпанном звёздами небе, на которую никто не обращал внимания, одна маленькая звезда – та самая, что когда-то была Светоносцем, – на мгновение погасла. И воцарилась тьма. Но не та, что пугает, а та, что обещает начало новой, совершенно непредсказуемой истории.

Верховный Архангел Гавриил, сидя в своём кабинете, заваленном небесными циркулярами, вдруг отложил перо из чистого света. Он почувствовал… диссонанс. Космический, едва уловимый сбой в музыке сфер. Он подошёл к огромному окну, выходящему в бесконечность.

– Что-то случилось, – пробормотал он. – Его Величества что-то не слышно. Слишком тихо.

Он вздохнул. Тишина со стороны Ада всегда была куда тревожнее, чем привычный грохот и вопли. Это обычно означало, что Люцифер придумал что-то новенькое. И Гавриилу, как главному администратору Рая, это новенькое предстояло разгребать.

«Наверное, опять реорганизация отделов», – с грустью подумал архангел и вернулся к бумагам.

Он и представить себе не мог, насколько он был прав. И насколько – ошибался.

Глава 2: В котором Лоренцо открывает для себя свободный рынок, а рынок – для себя Лоренцо

Побег от наёмников синьора Мочениго был стремительным, бессмысленным и, в конечном счёте, успешным. Не потому, что Лоренцо был ловок или знал город как свои пять пальцев, а потому, что хаос, который он нёс в себе, был совершенным проводником по хаосу венецианских трущоб. Он нырял в арки, пролезал под лодками, перепрыгивал через бочки с отбросами, движимый не страхом, а неким первобытным, ликующим инстинктом. Его преследователи, грубые солдафоны с алебардами, были скованы дисциплиной и логикой; Лоренцо же был воплощением чистой, нефильтрованной абсурдности.

В конце концов, он свалился в какую-то нишу, заваленную гнилыми корзинами, и замер, прислушиваясь к удаляющемуся тяжёлому топоту и ругани. Сердце колотилось не от ужаса, а от восторга. Он лежал в вонючей тени, его дорогой, хоть и испачканный, камзол был в слизи, волосы слиплись от воды из канала, но на его лице расплывалась самая широкая и самая искренняя улыбка за всю его шестнадцатилетнюю жизнь.

«Чёрт возьми, – подумал он, и мысль эта показалась ему на удивление физически осязаемой, словно он потрогал что-то тёплое и пульсирующее. – Вот это да».

Он не мог объяснить, что именно «это» было. Не триумф от удачного побега и не злорадство от унижения аристократа. Это было нечто более глубокое. Ощущение, что он, наконец, нажал на правильную кнопку в механизме мироздания, и вместо привычного скрипа и дыма всё вокруг взорвалось фейерверком из перьев и дерьма. Это было прекрасно.

Выбравшись из укрытия и отряхнувшись с видом исследователя, вернувшегося из опасной экспедиции, Лоренцо осмотрелся. Он был где-то на задворках района Сан-Поло, недалеко от того места, где дорога изгибалась, словно ленивая змея. Воздух здесь был густым и многослойным, как плохой пастиччо. Верхнюю ноту составлял запах солёного морского бриза, среднюю – аромат специй, кофе и свежего хлеба, а фундаментом, твёрдой и незыблемой основой, служило амбре от стоячей воды, гниющих овощей, человеческих испражнений и протухшей рыбы. Этот коктейль ударил в нос, но Лоренцо, к своему удивлению, не поморщился. Напротив, он вдохнул полной грудью. Это был запах жизни. Грязной, вонючей, кишащей бактериями, но – жизни. После стерильной, предсказуемой атмосферы его дома, где даже запах жареной дичи пытались заглушить ладаном, это было глотком свободы.

И тогда он услышал это. Сначала как отдалённый гул, похожий на ропот разбуженного улья. Потом гул нарастал, дробился на отдельные голоса, крики, смех, ругань, звон монет и скрип телег. Рынок. Риальто.

Лоренцо никогда не любил рынок. Отец, Пьетро ди Арджента, водил его туда с детства, пытаясь научить «чувству ткани», «искусству сделки» и «взгляду на покупателя». Для Лоренцо же это было сборищем вульгарных, крикливых людей, давившихся из-за грошей, в то время как настоящая жизнь, жизнь аристократов, поэтов и красавиц, протекала там, на площади Святого Марка, в палаццо и на карнавальных балах. Рынок был необходимостью, ступенькой, которую нужно было преодолеть, чтобы подняться выше. Он был фоном, шумом, который мешал слышать музыку жизни.

Но сейчас, стоя на краю этой кишащей человеческой массы, он смотрел на неё иными глазами. Вернее, не он, а то новое, холодное и любопытное существо, что проснулось в нём после падения в канал. Оно не видело здесь сборище торгашей. Оно видело… экосистему. Идеальную, саморегулирующуюся модель вселенной в миниатюре. Место, где всё продаётся и всё покупается. Не только товары, но и доверие, и ложь, и любовь, и предательство.

С ощущением первооткрывателя, ступающего на берег неведомого континента, Лоренцо шагнул в эту реку плоти и товаров.

Первое, что его поразило – это контраст. Буквально через каждые пять шагов мир менялся кардинально. Вот лавка торговца шёлком из Луки – пахнет воском и дорогими духами, сам торговец говорит шёпотом, его пальцы, белые и ухоженные, поглаживают струящуюся ткань, как кожу любовницы. Рядом, буквально через прилавок, – рыбный ряд. Гора серебристой, ещё бьющейся хвостами рыбины, лужы крови и воды на полу, крики торговки, чьё лицо было похоже на сморщенный лимон, и её мозолистые, в чешуе, руки, которые она протирала о грязный фартук.

«Шёлк и сардины, – подумал Лоренцо с восторгом. – Возвышенное и приземлённое. Дух и плоть. И всё это на расстоянии вытянутой руки. Идеально».

Он шёл дальше, и его взгляд, обычно скользивший по поверхности, теперь впивался в детали. Он видел не просто торговца, а целую историю. Вот старик продаёт стеклянные бусы с Мурано. Его глаза выцвели от возраста и постоянного всматривания в мелкие детали, но в них горит огонёк азарта. Он знает, что бусы – дешёвая подделка под венецианское стекло, но он вкладывает в их продажу весь свой актёрский талант. Вот молодая женщина с ребёнком на руках торгуется за курицу. Её лицо измождено бедностью, но в глазах – стальная решимость сбить цену. Она не просто покупает еду, она ведёт сражение за выживание своей семьи. И она его выигрывает, заставив торговца сдаться с таким видом, будто он отдаёт ей последнюю рубаху.

Лоренцо наблюдал за этим, и ему казалось, что он видит самую суть человеческой природы. Не ту, о которой говорят в церкви, – греховную и падшую, – и не ту, что воспевают поэты, – возвышенную и благородную. Нет. Он видел нечто более фундаментальное: всепоглощающий, инстинктивный интерес к самому процессу. К игре. К торгу. К маленькой победе, к возможности что-то урвать, обмануть, перехитрить. Это был не грех. Это была… физика.

Его размышления прервал резкий, пронзительный голос, резавший рыночный гам, как нож масло.

– Смерть! Смерть по сходной цене! Смерть оптом и в розницу! Не упусти свой шанс!

Лоренцо обернулся. На небольшом пустыре, между лавкой со специями и кузнецом, стоял человек. Вернее, существо, лишь отдалённо напоминающее человека. Он был до неприличия худ, одет в чёрный, выцветший от времени балахон, с капюшоном, отбрасывающим тень на его лицо. Перед ним на разостланной чёрной ткани лежали причудливые предметы: пожелтевшие черепа мелких животных, склянки с мутной жидкостью, пучки засушенных трав, кости, свитки с непонятными символами.

– Подходи, не стесняйся! – кричал человек, и его голос был похож на скрип несмазанных колёс похоронной повозки. – Чума, холера, горячка! Гарантированный результат или верну деньги! Для постоянных клиентов – скидка!

Лоренцо замер, очарованный. Это было уже нечто. Торговля смертью. Прямо здесь, среди ароматов корицы и шафрана, под крики торговцев свежей рыбой. Противопоставление достигло своего апогея.

Он подошёл ближе. Торговец, заметив его интерес, склонил голову. Из-под капюшона Лоренцо увидел лицо, испещрённое морщинами, и глаза невероятно живые, острые, словно у старого, хитрого ворона.

– А, молодой синьор! – просипел он. – Вижу, ты человек discerning. Чувствуешь зов вечности? Или, может, у тебя есть… недоброжелатель? Сосед, который слишком громко стучит каблуками по потолку? Соперник в любви? Один пакетик с особым порошком в его вино – и твои проблемы решены. Незаметно, эффективно.

Лоренцо не смутился. Напротив, он чувствовал дикое веселье.

– А есть что-то менее… радикальное? – спросил он, стараясь говорить так же деловито. – Что-то, что, скажем, могло бы вызвать у человека лёгкое недомогание? Неудобство, но не более?

Торговец смерил его долгим, изучающим взглядом. Казалось, он видел его насквозь.

– Хм. Утончённый подход. Ценитель. Мне нравится. – Он порылся в своих склянках и извлёк маленький, закупоренный воском пузырёк с бледно-зелёной жидкостью. – Вот. «Улыбка Медузы». Три капли в пищу – и объект твоего интереса проведёт ближайшие два дня в тесном диалоге с фаянсовым другом. Безопасно, унизительно, назидательно.

Лоренцо взял пузырёк. Жидкость внутри переливалась тусклым, ядовитым светом.

– Сколько?

– Десять сольдо для такого приятного молодого человека.

Это была цена хорошего обеда в таверне. Лоренцо покрутил пузырёк в пальцах. Идея была заманчива. Он представил, как подливает это зелье в вино синьору Альвизе Мочениго. Или, что ещё веселее, своему отцу, вечно ворчащему на него за несобранность. Или Пьетро, который наверняка сейчас рассказывает всем, как Лоренцо сошёл с ума.

Но потом его охватило другое чувство. Не желание причинить вред, а… любопытство. Чистое, научное любопытство.

– А это работает? – спросил он прямо.

Торговец приложил палец к носу и подмигнул.

– Спроси у синьоры Бьянки, дочки пекаря с площади Сан-Бартоломео. Она на прошлой неделе сомневалась в качестве моего любовного зелья. Сомневается до сих пор. Правда, уже из горизонтального положения.

Лоренцо фыркнул. Он достал кошелёк и отсчитал монеты. Обмен состоялся. Он положил пузырёк в карман, чувствуя себя обладателем некоего тайного знания.

– Как тебя зовут? – спросил он у торговца.

– Меня зовут Мемфис, – ответил тот, снова пряча лицо в тень капюшона. – Поставщик окончательных решений. Если что – я здесь каждый день, кроме воскресенья. В воскресенье я отдыхаю. Грешно.

Лоренцо кивнул и, повернувшись, чуть не столкнулся с огромной, тучной фигурой. Это была женщина, вернее, нечто, напоминающее гору из плоти, закутанной в яркие, пёстрые ткани. На её голове красовался тюрбан, с которого свисали золотые монетки, а лицо, широкое и смуглое, было разрисовано татуировками, изображавшими странные символы и глаза. Она пахла потом, чесноком и чем-то дурманяще-сладким.

– Эй, мальчик, – прохрипела она голосом, который, казалось, шёл прямо из-под земли. – Ты купил у этого старого гриба его вонючую воду? Выбрось. Это просто подкрашенный уксус с перцем.

Лоренцо отшатнулся.

– А вы кто?

– Я – Мадам Туснельда, – с гордостью провозгласила она. – Я вижу будущее. Не в блестящем шарике, как эти шарлатаны, а в кишках. В настоящих, свежих кишках. Куриных, бараньих, свиных. Кишки никогда не врут. Хочешь, я расскажу, что тебя ждёт?

Мемфис, торговец смертью, фыркнул с презрением.

– Гадание на требухе! Деревенское колдовство для суеверных баб. Настоящая магия – это наука, дитя моё. Точно выверенные пропорции, знания, переданные от…

– Заткнись, старый мешок с костями! – рявкнула на него Мадам Туснельда. – Твои зелья годятся только для того, чтобы тараканов травить! – Она снова повернулась к Лоренцо. – Ну что, красавчик? Всего одна монета. И я расскажу тебе всё. Про твою тёмную душу. Про твоё будущее. Я вижу, ты не прост. В тебе есть… трещина. Трещина между мирами.

Последняя фраза задела Лоренцо за живое. «Трещина между мирами». Это было очень близко к тому, что он сам чувствовал.

– Ладно, – сказал он, доставая ещё одну монету. – Но только если по-настоящему. Без обмана.

Мадам Туснельда хихикнула, взяла монету, ловко спрятав её где-то в складках своей одежды, и жестом указала ему следовать за ней. Она отвела его к своему «рабочему месту» – небольшому столу, на котором лежали куски свежей, ещё дымящейся бараньей печени и кишки.

– Дай руку, – скомандовала она.

Лоренцо, с отвращением, протянул ей руку. Она схватила её своими толстыми, липкими пальцами, перепачканными в крови, и стала внимательно изучать, бормоча что-то непонятное. Потом она ткнула пальцем в баранью печень, рассматривая её форму и цвет.

– Хм… – произнесла она. – Интересно. Очень интересно.

– Что? – не удержался Лоренцо.

– Вижу… вижу воду. Много воды. Ты упадёшь в воду. Или уже упал? Время в кишках течёт странно.

Лоренцо вспомнил канал и едва не рассмеялся.

– Это всё?

– Нет. Вижу… власть. Большую власть. Но не ту, что дают титулы или деньги. Другую. Власть над… хаосом. Ты приносишь беспорядок, мальчик. Ты – камень, брошенный в стоячее болото.

Лоренцо почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Это было уже слишком точно.

– И ещё, – продолжала Мадам Туснельда, ворочая кишки, – вижу птицу. Огненную птицу. Она падает. Падает с неба. Прямо… прямо в тебя. И ты становишься… другим.