Венецианский отпуск

Лоренцо замер. В ушах зазвенело. «Птица. Падающая птица». В его сознании мелькнул образ – не память, а нечто вроде отзвука, эха от далёкого взрыва. Огненная фигура, падающая в бездну.

– Что это значит? – прошептал он.

– А кто его знает? – пожала плечами гадалка. – Кишки показывают картинки, а не дают толкования. Может, это метафора. Может, ты в прошлой жизни был жареным фазаном. За дополнительную плату могу покопаться в свиной селезёнке, там подробнее.

Лоренцо покачал головой, отступая. Ему вдруг стало не по себе. Эта женщина, с её примитивным, почти животным колдовством, ткнула пальцем в самую суть его нынешнего состояния. Он отдал ей ещё монету – уже не за гадание, а чтобы она отстала – и поспешил прочь, оставив Мадам Туснельду и Мемфиса спорить о преимуществах их методов.

Он шёл, не разбирая дороги, пытаясь осмыслить происходящее. Рынок, который он всегда презирал, оказался местом силы, своеобразным храмом, где поклонялись божеству по имени Сделка. Здесь за монету можно было купить смерть, будущее или просто фунт гнилых яблок. И всё это было одинаково важно. Абсурд? Да. Но это был великий, блистательный абсурд.

Его желудок напомнил о себе урчанием. Лоренцо вспомнил, что не ел с утра. Он подошёл к прилавку, где продавали горячую лепёшку пиаджину с сыром и прошутто. Торговец, весёлый детина с огненно-рыжими волосами, протянул ему еду.

– Два сольдо, юный синьор!

Лоренцо заплатил и откусил. Это было невероятно вкусно. Просто, грубо, но – божественно. Он стоял, жуя, и наблюдал, как рыжий торговец общается с покупателями. Он был похож на добродушного медведя, его шутки были плоскими, но он всех подкупал своей искренней, почти идиотской жизнерадостностью. Он торговал не просто едой, он торговал хорошим настроением.

– Эй, Тонино! – крикнул ему кто-то. – Как дела?

– Прекрасно! – загрохотал торговец. – Солнце светит, сыр плавится, клиенты толстеют! Какой ещё нужен рай?

«Рай, – подумал Лоренцо, замирая с куском еды в руке. – Рай – это когда сыр плавится».

И в этот момент его взгляд упал на человека, стоявшего в тени под аркой напротив. Он был одет в чёрную, строгую, но качественную одежду, неброскую, но выдававшую в нём человека состоятельного. Его лицо было бледным и абсолютно невозмутимым. Он не торговал и не покупал. Он просто наблюдал. Его глаза, холодные и пронзительные, скользили по толпе, и, казалось, фиксировали каждую деталь, каждую сделку, каждую улыбку и каждую слезу. В его руке был небольшой блокнот, и он что-то в него время от времени записывал.

Этот человек был полной противоположностью всему, что окружало Лоренцо. Если рынок был кипящим котлом жизни, то этот незнакомец был льдиной. Если все здесь – от Мемфиса до Тонино – были эмоциями и страстями, то этот человек был чистым, безэмоциональным расчётом.

Их взгляды встретились. Всего на секунду. Незнакомец не выразил ни удивления, ни интереса. Он просто посмотрел на Лоренцо так, как смотрят на насекомое, попавшее в поле зрения микроскопа. Потом его взгляд скользнул дальше, а рука сделала ещё одну пометку в блокноте.

Лоренцо почувствовал странный холодок. Не страх, а скорее… вызов. Кто этот человек? Счетовод? Шпион? Налоговый инспектор? Или нечто большее?

Он хотел подойти, спросить, но в этот момент с другой стороны раздался знакомый голос, полный паники и ярости.

– Лоренцо! Лоренцо, ты безмозглый щенок! Где ты пропадал?!

Это был его отец, Пьетро ди Арджента. Его лицо было багровым от гнева, дорогой, но уже поношенный камзол заляпан грязью – видимо, он уже обыскал пол-Венеции.

Лоренцо вздохнул. Отпуск, казалось, подходил к концу. Реальность в лице разгневанного родителя врывалась в его новый, прекрасный мир хаоса.

– Я здесь, отец, – сказал он, доедая пиаджину.

– Ты! Ты! – Пьетро схватил его за рукав, с силой стаскивая с места. – Что ты натворил?! Весь город говорит, что ты оскорбил синьора Альвизе Мочениго! Наш самый важный клиент! Клиент, от которого зависит, будем ли мы есть фазанов в следующем месяце или дохлых крыс! Ты понимаешь, что ты сделал?!

Лоренцо позволил себя тащить. Он оглянулся через плечо. Рынок кипел своей жизнью, не обращая на них внимания. Мадам Туснельда что-то кричала Мемфису, размахивая окровавленной бараньей ногой. Тонино, торговец лепёшками, заливаясь смехом, подбрасывал на сковороде кусок теста. А под аркой стоял тот самый незнакомец в чёрном и смотрел им вслед. Его лицо по-прежнему ничего не выражало.

«Да, отец, – подумал Лоренцо, чувствуя, как в кармане его камзола отдаёт тяжестью пузырёк с «Улыбкой Медузы». – Я понимаю. Я понимаю прекрасно».

И он понял ещё кое-что. Его отпуск только начался. И Венеция, с её рынками, гадалками, торговцами смертью и таинственными незнакомцами, была куда интереснее, чем он мог предположить. Камень был брошен. И круги по воде только начали расходиться.

Глава 3: В котором семейный ужин обретает вкуc серы, а бизнес-план пахнет отчаянием

Путь домой напоминал триумфальное шествие по краю пропасти. Пьетро ди Арджента не вёл сына – он влачил его, как цепной пёс тянет обглоданную кость, попутно огрызаясь на воображаемых обидчиков. Его монолог был шедевром паники и цинизма, сплетённых в причудливую косу отчаяния.

– …И ведь я знал! Я знал, что в тот день, когда твоя мать… ну, в общем, я остался один с тобой на руках, я должен был отдать тебя в монастырь! Или подкинуть в приют для неимущих! Но нет, я, старый дурак, решил дать тебе образование, ввести в дело, вырастить из тебя человека! И что в итоге? Моё собственное чадо, моя плоть и кровь, пытается вогнать нашу семью в такое финансовое болото, из которого и сам Сатана не выберется!

Лоренцо, которого дёргали за рукав, слушал это с отстранённым любопытством. Фраза «сам Сатана» вызвала у него смутную, но приятную ассоциацию, словно отдалённое воспоминание о родном доме. Он не испытывал ни страха, ни раскаяния. Он изучал отца, как антрополог изучает ритуалы аборигена. Пьетро ди Арджента был идеальным воплощением малого бизнеса на грани краха: его паника была столь же яркой, сколь и неэффективной, его угрозы – громкими, но пустыми, а его мольбы к небесам перемежались с откровенно богохульными проклятиями в адрес конкурентов и клиентов.

Их дом, вернее, их жилище, располагалось в районе Каннареджо. Это не было палаццо, но и не лачуга. Небольшое трёхэтажное здание, первый этаж которого занимала лавка отца с вывеской «Ди Арджента. Ткани высшего качества». Вывеска была новой и дорогой, но уже успела потускнеть от влажного воздуха и постоянного стресса своего владельца. Над лавкой жили они сами. Дом пах воском, дорогой, но экономно используемой турецкой камфорой и вечным подвальным сыростью – запах, который Пьетро пытался выдать за аристократический «аромат старины», но который на деле был просто запахом вечной борьбы с плесенью и финансовыми неурядицами.

Пьетро втолкнул Лоренцо в дом и с силой захлопнул дверь, словно опасаясь, что за ними увязалась чума.

– Марта! – рявкнул он, срывая с себя плащ и швыряя его на ближайший стул. – Марта, иди сюда и погляди на своего ангелочка!

Из кухни вышла женщина. Это была не мать Лоренцо – та умерла при его рождении, – а кухарка и экономка Марта, исполнявшая в доме ди Арджента роль и слуги, и громоотвода, и невольного исповедника. Она была тучной, вечно запыхавшейся, с красным от жары и вечного недовольства лицом. В руках она сжимала скалку, как оружие.

– Что он натворил на этот раз? – спросила она, окидывая Лоренцо взглядом, в котором читалось привычное раздражение. – Опять прокутил все деньги? Подрался?

– Хуже! – завопил Пьетро, размахивая руками. – Он оскорбил синьора Альвизе Мочениго! Прямо на улице! При свидетелях! Обвинил его отца в контрабанде и коррупции!

Марта замерла, её глаза округлились. Она понимала масштаб катастрофы лучше кого бы то ни было. Именно она выслушивала ночные стоны Пьетро о том, как трудно заполучить контракт с домом Мочениго, и как сладко будет жить, когда этот контракт наконец-то подпишут.

– О, Господи… – прошептала она, судорожно крестясь. – Мы пропали. Нас разорят. Нас вышвырнут из дома. Я умру под забором, как старая собака!

– Именно! – подхватил Пьетро, находя в её панике подтверждение своим страхам. – И всё благодаря этому… этому юному исчадию ада!

Лоренцо, стоя посреди зала, почувствовал лёгкий укол чего-то похожего на обиду. Не из-за оскорблений – к ним он привык, – а из-за банальности происходящего. Скандал, крики, предсказуемые угрозы… Всё это было до ужаса скучно. Он ожидал чего-то большего. Какого-то творчества. В конце концов, он, по всей видимости, совершил нечто экстраординарное, а в ответ получал стандартный набор родительских клише.

– Отец, – попытался он вставить слово, – если подумать…

– Молчать! – взревел Пьетро. – Я запрещаю тебе думать! С этого момента твой мозг должен быть занят лишь одним – молитвой о том, чтобы синьор Мочениго оказался милосерднее, чем я! А я, между прочим, уже придумал для тебя наказание!

Он подошёл к Лоренцо вплотную, тыча пальцем ему в грудь.

– Завтра же утром ты отправишься к синьору Мочениго-старшему, в его палаццо! Ты падёшь на колени, ты будешь целовать ему туфли, ты будешь умолять о прощении! Ты возьмёшь всю вину на себя! Скажешь, что это ты, ревнуя к его сыну, оклеветал его! Что угодно! Но он должен простить нас!

Лоренцо поморщился. Идея ползать на коленях и целовать туфли какому-то старику, которого он даже не знал, казалась ему не просто унизительной, но и эстетически неприятной. Туфли, вероятно, были грязными.

– А если я откажусь? – спросил он спокойно.

Пьетро ди Арджента задохнулся от ярости. Его лицо приобрело цвет спелой сливы.

– Откажешься?! Тогда… тогда я… я отрекусь от тебя! Вышвырну тебя на улицу! Лишу наследства!

– Какого наследства? – с искренним любопытством поинтересовался Лоренцо. – У нас же долги. Мне Марта говорила.

Марта ахнула и отшатнулась, как от огня. Пьетро издал звук, похожий на лопнувший мех.

– Ты… ты…

Он не нашёл слов. Вместо этого он схватил со стола первую попавшуюся вещь – дорогой венецианский кубок, подарок давнего компаньона, – и швырнул его в Лоренцо.

Реакция юноши была странной. Он не отпрыгнул, не уклонился. Он просто наблюдал за полётом кубка, как наблюдал за полётом мяча во время карнавальных игр. Стеклянный сосуд пролетел в сантиметре от его головы и разбился о стену с мелодичным, почти печальным звоном.

В наступившей тишине было слышно лишь тяжёлое дыхание Пьетро.

– Убирайся с моих глаз, – прошипел он, обессилев. – Иди в свою комнату. И не смей выходить до утра. Я… я решу, что с тобой делать.

Лоренцо молча развернулся и направился к лестнице. Он чувствовал не столько страх, сколько разочарование. Весь этот спектакль был лишён изящества. Грубые эмоции, примитивные угрозы, дешёвые жесты вроде брошенного кубка. «И это лучшие творения Того, на Кого я работал? – мелькнула у него в голове странная мысль. – Неудивительно, что я ушёл в отпуск».

Его комната была небольшим помещением под самой крышей. Здесь пахло по-другому – пылью, старыми книгами, которые он почти не открывал, и одиночеством. Здесь не было ни дорогих запахов, ни запахов борьбы – только нейтральная пустота. Лоренцо закрыл дверь, не запирая её – запираться было бессмысленно, – и подошёл к маленькому оконцу, выходившему на узкую улочку. Где-то там, за стенами, кипела жизнь Венеции – карнавал, рынок, таинственный незнакомец в чёрном. А здесь, в этой клетке, его пытались заставить играть по скучным, предсказуемым правилам.

Он достал из кармана пузырёк с «Улыбкой Медузы». Зелёная жидкость переливалась в сумеречном свете. Идея подлить её в ужин отцу была заманчива, но слишком прямолинейной. Слишком… человеческой. В ней не было изыска.

Он спрятал пузырёк и лёг на кровать, уставившись в потолок. В голове у него, обычно пустой и занятой лишь мыслями о Бианке или собственной неполноценности, теперь роились странные образы. Огненная птица, падающая с неба. Холодные глаза незнакомца на рынке. Слово «хаос», которое Мадам Туснельда произнесла с таким знанием дела. И вселенская, бьющая через край скука, которая была его единственным по-настоящему верным спутником.

Он не знал, кто он такой. Но он начинал понимать, что он – не Лоренцо ди Арджента. Во всяком случае, не только он.

Его размышления прервал скрип двери. В комнату вошёл Пьетро. Но это был уже не разъярённый отец-тиран. Это был сломленный, усталый человек. Его плечи были ссутулены, лицо осунулось. Он нёс в руках два кубка и глиняный кувшин с вином.

– Лоренцо, – тихо сказал он, ставя кувшин на стол. – Мы должны поговорить. По-мужски.

Лоренцо сел на кровати, удивлённый этой переменой. Пьетро налил вина в оба кубка, протянул один сыну, а сам присел на краешек стула. Он выглядел старым.

– Ты не понимаешь, сын, – начал он, и голос его дрожал. – Ты не понимаешь, что такое бизнес в Венеции. Это не просто покупка и продажа. Это паутина. Паутина из долгов, обязательств, услуг и предательств. Один неверный шаг – и ты увяз. Навсегда.

Он отхлебнул вина.

– Дом Мочениго – это не просто клиент. Это… это врата. Врата в мир, где тебя не считают вонючим торгашом. Где твой сын может жениться на аристократке. Где твои внуки будут носить фамилию с приставкой «ди». Я всю жизнь пробивался к этим вратам. Гнул спину, льстил, давал взятки, торговал с дьяволом… – Он осекся и снова отпил. – И вот, когда цель уже была так близка, ты берёшь и рушишь всё. Одним дурацким словом.

Лоренцо молча слушал. Его интерес снова проснулся. Это был уже не крик, а исповедь. И в этой исповеди было больше подлинной боли, чем во всех предыдущих истериках.

– Что же нам делать? – спросил Лоренцо, и в его голосе не было ни капли сарказма. Ему было действительно интересно.