Мерчендайзер против Тьмы: Колышек Судьбы

Глава 1

Тень с опозданием.

Шершавая, пожелтевшая бумага расходилась под пальцем по шву, который когда-то называли Уральскими горами. Владимир Петрович водил подушечкой указательного пальца по складке, чувствуя легкую пыль и хрупкость столетия. Его город не значился ни на одной карте. Не потому что был секретным – нет. Просто все карты, абсолютно все, стали ложью.

Двести лет назад, после Третьей мировой, их перепечатали на глянцевых станках, перекрасили в жизнеутверждающие зелёные и золотые тона, переврали с таким усердием, что от истины не осталось и атома. Теперь на них Россия была единым, сияющим континентом, упитанным и самодовольным. А за Уралом начиналась пустота, залитая на картах ядовито-розовым – цветом повышенной радиации и морали, опустившейся ниже нуля. В школах учили, что там даже трава растёт в обратную сторону, корнями к солнцу. А Европу аккуратно залили лазурью и подписали каллиграфическим почерком: «Верхнее и Нижнее Белорусские моря». Океаны высохли, континенты сползли и спелись, как воск под беспощадным пламенем, оставив после себя только эту удобную, комфортную ложь.

А Россия – выжила. Не просто выжила, отгородившись от хаоса. Она превратилась в империю скидок и лозунгов, гибрид казармы и распродажи.

Здесь царил буржуазный коммунизм: все были равны, но некоторые, обладатели блестящих карт «Любимый покупашка», были равнее. Их взгляды скользили по «закрытым полкам» в супермаркете «Родина Плюс», где пахло не цикорием, а настоящим кофе и шоколадом. Магазины работали круглосуточно, под неумолкающий гул вентиляторов, но цены рождались каждое утро в результате священнодействия «народных советов потребления» – Владимир Петрович представлял себе группы сонных граждан перед мониторами, голосующих, сколько сегодня стоит хлеб, гречка и та самая надежда, что продавалась на развес рядом с ванильным сахаром.

На каждом доме, на каждой остановке, наклеенные поверх таких же вчерашних, висели плакаты. Их краски выцветали от дождей, но слова врезались в сознание: «Товарищ, не забудь – скидка начинается с тебя!». Рядом улыбалась зубастая семья с полными сумками. Чуть дальше угрожал чёрно-красный щит: «Купи сегодня – завтра будет дороже, а послезавтра – ядерный дождь!». А где-то на уровне сердца, у входа в метро, висел самый пронзительный: «Если ты не веришь в будущее – купи консервы!». Владимир Петрович всегда, проходя мимо, касался его пальцем, будто проверяя на прочность.

Весь город жил по расписанию, как гигантский часовой механизм, выточенный из стали, покорности и дешёвой иронии. А Владимир Петрович жил по собственному. Точному, как швейцарские часы, если бы внутри них тикал советский механизм с трещиной на циферблате и пружиной, которая то заводилась до отказа, то замирала на неопределённый срок без видимой причины.

Его утро начиналось с кофе. Но не с простого кофе – с ритуала, отточенного годами до автоматизма, до священнодействия.

Он просыпался ровно в 5:17. Ни один будильник не смел нарушать этот порядок – их у него не было. Просто тело, этот старый, исправный механизм, знало: пора. Глаза открывались сами, веки поднимались будто невидимым крючком, обнажая потёртый ковёр, пятно на потолке, знакомый до каждой трещинки узор. Первые тридцать секунд он лежал неподвижно, прислушиваясь. К гулу в водопроводных трубах. К скрипу старой пружины под матрасом, отзывавшейся на его малейшее движение. К тихому, мерному сопению кошки Муры, свернувшейся калачиком у него в ногах.

Потом он откидывал одеяло, сшитое ещё его матерью, и вставал. Босые, исхлёстанные жизнью ступни касались линолеума – холодного, обжигающе-влажного, как лёд в феврале. Он не морщился, не позволял себе даже вздрогнуть. Привык. Дорога в ванную была коротким путешествием по личному прошлому. Зеркало, покрытое пятнами и с нами, возвращало ему его же лицо. Он поворачивал кран, и тот, прежде чем подать струю, с хрипом выплёвывал несколько ржавых капель. Вода в умывальнике была всегда, даже когда кран был перекрыт, – монотонная, вечная капель, отбивающая секунды. Он умывался медленно, вдумчиво, будто каждое движение было частью некоего таинства. Холодная вода стекала по щекам, шее, затекала за воротник ночнушки, и в голове, сквозь шум в ушах, проносилась привычная мысль: «Если бы я был моложе… я бы уехал. Куда-нибудь, где не пахнет плесенью и не торгуют надеждой по скидке».

Но он не был моложе. Возраст был не цифрой, а физическим ощущением – тяжестью в костях, одышкой на лестнице, этим холодом линолеума. И он не уезжал. Куда, собственно?

На кухне, на единственном свободном углу стола, стояла Она. Кофеварка. Не аппарат, а ветеран труда, поцарапанная, с облупившейся до ржавчины эмалью, с ручкой, которую он чинил трижды – сначала алюминиевой проволокой, потом синей изолентой, а теперь – куском медной жилы от старого провода, торчавшим, словно обнажённый нерв. Он брал пакет с надписью «Кофе №7. Для особо стойких» и насыпал в фильтр молотый порошок, больше похожий на пыль. Пахло это не кофе, а жжёным цикорием, подгоревшим ячменём и чем-то ещё, неуловимо химическим. По слухам, эта добавка раньше шла на корм кроликам, но Владимир Петрович предпочитал не думать об этом.

Но когда он спичкой, с треском, чиркая о коробок, зажигал газ, и синий огонь лизал дно кофеварки, начиналось волшебство. Сначала тихое потрескивание, потом глухое бульканье, и, наконец, пар, густой, ароматный, поднимался к потолку, размывая очертания люстры. И в этот миг, закрыв глаза, можно было уловить запах… почти что надежды. Почти.

Пока варился кофе, он подходил к окну, прикладывал ладонь к холодному стеклу. За ним разворачивалось серое утро. Серые панельные дома стояли частоколом, в них мигали редкие жёлтые квадраты окон. Внизу, как муравьи, спешили на работу прохожие, подняв воротники, уткнувшись в телефоны. Никто не смотрел вверх. Никто не видел, что сегодня облака, разорванные ветром, сложились в подобие лиц – скорбных, безразличных, удивлённых.

«Новая кофеварка», – думал он, глядя на запотевшее стекло, за которым копился его собственный пар. – «С таймером, чтобы просыпаться под её бурлящую песнь. С капучинатором, чтобы взбивать пену из этого пойла. С голосовым помощником…». Он фыркнул. Говорят, эти умные машины могут предсказывать погоду. Может, его будущая кофеварка, вместо «доброго утра», сиплым электронным голосом скажет: «Сегодня не твой день, Владимир Петрович. Останься дома. Запри дверь. Пусть этот мир подождёт».

Он называл свои сбережения «меценаторством». Благотворительность – когда отдаёшь. Меценаторство – когда берёшь, но делаешь вид, что отдаёшь. И делает это так убедительно, что даже налоговая поверила. Дважды.

Но каждый раз, когда сумма почти сходилась – случалось несчастье. То кошка сломала лапу и нужна была операция. То соседский подвал затопило, и пришлось помогать с откачкой. То просто… день был плохой, и он тратил всё на бутылку дешёвого вина, чтобы не слышать тишину.

А кофеварка оставалась мечтой.

Но мечта – это не то, что можно купить. Это то, что держит тебя на плаву, когда мир пахнет плесенью и влажной землёй.

После кофе – работа.

Владимир Петрович был мерчендайзером с двадцатилетним стажем. Он не расставлял товар – он читал полки. Каждая банка с огурцами, каждый пакет гречки имели свой голос и своё место. Он знал, что если поставить макароны на уровень глаз, продажи взлетают на 17% – ровно настолько, насколько люди не любят нагибаться. А если подсунуть рядом соус – уже на 34%. На столько же они не любят думать.

Он знал, что люди покупают не то, что нужно, а то, что кажется нужным.

Поэтому он и не любил свою работу. Но терпел. Стабильность – топливо для настоящей миссии.

– Владимир Петрович! – голос, способный разбудить мёртвых. Даже тех, кто очень старался не просыпаться. – Вы опять забыли про акцию на макароны!

Он не ответил сразу. Стоял у полки с крупами, прищурившись. Что-то было не так. Один из пакетов… казалось, не отбрасывал тени. Или отбрасывал – но слишком поздно, с опозданием в полсекунды, будто свет до него добирался с трудом.

Он медленно моргнул, ощущая, как веки, грубые на ощупь, на мгновение скрывают от него полку. Когда он вновь открыл глаза, тень лежала на своём месте, как ни в чём не бывало. Слишком уж вовремя.

«Игра света», – подумал он. Но пальцы сами потянулись к пакету. Он взял его. Бумага шуршала под его пальцами иначе, слишком шелковисто. Он поднёс его к лицу, втягивая воздух носом. Да, запах. Слишком сладкий, приторный, как запах гниющих под солнцем фруктов. Внутри явно была не гречка, а что-то, что медленно разлагалось под маской сахарной пудры.

– Марина Вальдемаровна, – сказал он, не оборачиваясь, – я не забыл. Я просто считаю, что акции – это зло. Люди должны покупать то, что им нужно, а не то, что им навязывают.

– Вы опять философствуете! – фыркнула она, но уже смягчённо.

– Это не философия. Это экономика с этикой.

Она махнула рукой и ушла, бормоча что-то про «безумного старика», но в её голосе не было злобы – только усталая привязанность.

Он остался один. Положил пакет на место. Но рука дрожала.

«Ты снова это чувствуешь», – прошептал внутренний голос. – «Ты не сошёл с ума. Просто мир – не такой, каким кажется».

Вечером начиналась охота.

Владимир Петрович не знал, откуда взялась эта одержимость. Может, из детства – из «Дракулы», прочитанного с фонариком под одеялом, пока за окном шёл кислотный дождь. Может, после того, как сосед пропал, оставив на кухне тапок и записку: «Простите, уехал в Европу». (Государственная пропаганда утверждала, что за границей – только пустота и смерть. Но иногда находились те, кто всё равно уезжал. Их больше не видели. Ни тел, ни писем. Только слухи: «Говорят, в Европе теперь море из крови…»)

А может, просто потому, что в этом мире кто-то должен был держать порядок. И если не он – то кто? Налоговая инспекция? Совет потребления? Те, кто верит, что «скидка – путь к спасению»?

Его квартира напоминала музей паранойи. Стены увешаны картами – не теми, что в школах, а старыми, из библиотеки, где ещё хранятся книги, напечатанные до войны. На них – границы, которые больше не существуют, города, ставшие морем, дороги, ведущие в никуда.

Полки ломились от томов по фольклору, алхимии, демонологии. В углу стоял самодельный детектор нечисти – жутковатая штуковина из старого радиоприёмника, медной проволоки, куска чеснока и лампочки от фонарика. Он молчал почти всегда. Но Владимир Петрович верил: рано или поздно он заговорит.

Иногда ночью ему снилось: он маленький, стоит в подвале, а перед ним – человек без отражения. Тот улыбается и говорит: «Ты будешь помнить, когда придет время». Просыпается в холодном поту. Кошки жмутся к нему, как будто чувствуют – что-то не так с миром. С ним.

– Сегодня я тебя найду, – бормотал он, прочёсывая заброшенный парк на окраине.

Парк был мёртв. Деревья – как скелеты, скамейки – в плесени. Но именно здесь, по слухам, исчез последний человек.

Владимир Петрович шёл медленно, прислушиваясь. Его глаза, привыкшие к темноте, ловили малейшее движение. Он знал: вампиры не прячутся в гробах. Они живут в офисах, едят веганские бургеры и платят налоги. Но рано или поздно выдают себя. Взглядом. Или тем, как пьют кофе – без сахара, но с кровью в сливках.

Детектор молчал. Два часа, промокшие ноги и ноль результата.

«Может,они все вымерли? Или просто стали умнее?» – с горечью подумал он.

Затем он шёл к метро. Там, в тени рекламного щита «Скидки до 70% – пока вы ещё человек!», садился на корточки, ставил картонку «Помогите бедному старику» и начинал просить.

Каждая минута, проведенная на корточках у стены, жгла его изнутри. Он чувствовал на себе взгляды – одни скользили мимо, пустые, другие задерживались, наполненные едкой жалостью, третьи – колючим подозрением. Но хуже всего было молчаливое презрение, которое он читал в сжатых губах спешащих мимо людей. Оно обжигало сильнее февральского ветра. Он ненавидел это: быть объектом, пятном на фоне блестящей рекламы. Но терпел. Каждая монета, падавшая в шапку с глухим стуком, была шагом к новой кофеварке. А кофеварка – к новому началу. Хотя это «начало» длилось уже несколько лет.

– Молодой человек, есть мелочь? – спрашивал он парня в косухе.

– Угу, – тот буркнул, роняя в шапку пару монет.

– Спасибо, – говорил Владимир Петрович. А внутри кипел. Он ненавидел просить. Ненавидел быть зависимым. Но знал: это временно. Вот только «временно» затянулось.

Ночью он возвращался домой. В маленькую, тесную двухкомнатную квартиру-нору. В углу – старый диван. Вокруг – семь кошек и три собаки, которых он подобрал. Он ненавидел животных. По крайней мере, так говорил. Но каждый раз, видя на улице щенка или котёнка, не мог пройти мимо.

– Ну зачем ты опять это сделал? – ворчал он, глядя на новую кошку у себя на коленях. – Ты же меня разоряешь! На эти деньги можно было купить полкофеварки!

Но кошка мурлыкала, уткнувшись мордочкой в его поношенную жилетку. И в этом мурлыканье было что-то, от чего он таял, как лёд под весенним солнцем.

Он почесал её за ухом. Пальцы коснулись тёплой шерсти, и вдруг – вспомнил мать. Она тоже так мурлыкала, когда гладила кошек. Говорила: «Они не просят много. Только чтобы их любили».

– Ладно, оставайся, – бормотал он. – Но помни – ты у меня на птичьих правах.

Он знал, что завтра всё повторится. Работа, охота, милостыня, животные. Но не жаловался. Это была его жизнь.

А вампиры?..

Может, их и нет.

Может,это просто голос в его голове, оставшийся от детства, от той ночи в подвале, от чего-то, что он не помнит, но чувствует.

Глава 2

Я был прав.

После особенно удачного дня попрошайничества Владимир Петрович вернулся домой с лёгким, почти праздничным чувством удовлетворения, которое теплилось в груди, словно последний лучик заходящего солнца. Кто-то – может, прохожий с добрым сердцем, а может, просто пьяный – бросил ему целую тысячу рублей. Редкая удача!

Он долго стоял у подъезда, пересчитывая хрустящую купюру трижды, будто боялся, что она исчезнет, если отвести взгляд. Пальцы дрожали – не от осеннего холода, а от странного, почти детского волнения, сжимающего горло. «Тысяча. Целая тысяча. За пять минут. Без унижения. Без „у меня нет сдачи“».

Он даже позволил себе бутылку дешёвого вина – тёмного, кисловатого, но настоящего – чтобы отметить этот маленький триумф. Не для опьянения. Просто чтобы почувствовать тепло в желудке и мысленно произнести: «Я ещё могу позволить себе роскошь».

Едва скрипнул ключ в замке и он переступил пород, его встретил настоящий хор: кошачье мяуканье, собачий лай, шуршание десятков лап по потёртому линолеуму. Кошки и собаки, как по команде, выстроились у порога – хвосты дрожали, глаза горели, усы подрагивали. Маленькая армия, требующая своей доли внимания, еды и тепла.

– Опять вы! – проворчал он, швыряя в сторону кошек пакет с дешёвым кормом, который те тут же принялись рвать когтями. – Едите мои деньги, паразиты! Сколько можно? Я же не Рокфеллер, чтобы вас всех кормить!

Но кошкам было плевать на его жалобы. Они терлись о его поношенные брюки, вспрыгивали на колени, мяукали жалобно и настойчиво, смотрели на него большими, влажными глазами. Собаки, в свою очередь, виляли хвостами так, будто их хребты вот-вот отвалятся, и с надеждой поглядывали на поводки, висящие у двери.

Владимир Петрович вздохнул – глубоко, с досадой, но без злобы – и начал раздавать корм по мискам, приговаривая хриплым голосом:

– Вот умру, а вы даже на могилу не придёте. Хотя нет… придёте. Потому что я завещаю всё своё состояние на ваш корм. А вы будете есть его прямо на моих костях. Вот тогда поймёте, какого человека потеряли.

Он говорил это с привычной долей сарказма, но в груди щемило. Он знал – никогда не бросит их. Они были его семьёй. Пусть он и не признавался в этом даже самому себе.

Когда последняя миска была опустошена, он тяжело опустился на край продавленного дивана, вытащил из кармана ту самую тысячерублёвую купюру и положил её на ладонь. Свет лампы с абажуром, засиженным мухами, отражался в её глянце. «Полкофеварки», – подумал он. «Может, даже треть. Если повезёт с распродажей».

Но вместо того чтобы спрятать деньги, он потянулся к потрёпанному блокноту, лежавшему под подушкой, – тому, что служил ему «охотничьим журналом». На последней странице желтела вырезка из газеты: «Третий молодой человек пропал за месяц. Все – с бледной кожей и странными отметинами на шее». Врачи называли это «аллергией» или «подростковыми играми».

Он провёл мозолистым пальцем по фотографии пропавшего. Парень, лет двадцати, с улыбкой до ушей и глазами, полными будущего. «Ты не играл», – прошептал Владимир Петрович. – «Ты знал. И поэтому ушёл».

Он закрыл блокнот с глухим шлепком. Встал, кости затрещали. Подошёл к старому шкафу и вытащил оттуда потрёпанный кожаный чемоданчик – тот, что всегда стоял у двери, как верный пёс.

Внутри, на бархатной подкладке, выцветшей от времени, лежали деревянные колышки, острые и гладкие от частого использования; пучок чеснока, уже подсохший, но всё ещё пахнущий резко и живо; бутылка святой воды с потрескавшейся этикеткой; и самодельные амулеты – кривые, но прочные, вырезанные по старым книгам, которые он берёг, как святыню.

Он провёл пальцем по заострённому кончику колышка. Сколько раз он вынимал тебя, надеясь… И каждый раз – пустота. Тени, сквозняки, крысы. А ты всё равно веришь. Дурак.

Но рука не дрожала. Потому что сегодня – сегодня что-то изменилось.

Он натянул свой старый кожаный плащ – тот самый, что, по его мнению, придавал ему сходство с охотником на нечисть из старых фильмов ужасов. Поправил воротник и вышел на улицу.

Ночь была тёмной, как смоль. Воздух – прохладный, с лёгким запахом сырости и осеннего листа. Город затих: фонари мерцали, машины проезжали редко, а прохожие спешили мимо, не замечая странного мужчину с чемоданчиком в руке.

«Ты идиот», – шептал внутренний голос. – «Ты потратишь ночь, простудишься, завтра Марина Вальдемаровна опять будет орать про макароны, а ты будешь думать: „А вдруг?“ Всё та же песня. Только ты всё ещё поёшь её».

Но ноги несли его вперёд. Потому что если это не реально – тогда зачем жить?

Владимир Петрович направился в район, где последний раз видели пропавшего. Это был заброшенный квартал на окраине – дома с выбитыми окнами, облупившейся штукатуркой и покосившимися заборами. Улицы освещались лишь редкими фонарями, да и те мигали, будто боялись смотреть в темноту.

Он шёл медленно, ступая осторожно, чтобы не хрустнуть под ногами стеклом или сухой веткой. Глаза уже привыкли к темноте, и каждая тень казалась живой. Он знал: вампиры любят такие места – забытые, пустые, где никто не услышит крика.

– Ну где же ты? – бормотал он себе под нос, сжимая ручку чемоданчика до побеления костяшек. – Неужели опять промах?

Вдруг – шорох. Тихий, почти неуловимый, но резкий, как скрежет ногтя по стеклу.

Его рука мгновенно метнулась к застёжкам чемоданчика. Пальцы нащупали знакомую гладкость деревянного колышка. Сердце заколотилось – глухо, тяжело, как будто пыталось вырваться из груди.

Шорох повторился. Ближе.

Из-за угла выдвинулась тень – длинная, извивающаяся, будто живая.

– Кто здесь? – крикнул он, стараясь, чтобы голос не дрожал и звучал твёрже.

Из тени вышел человек. Молодой парень в кожаной куртке, с длинными, растрёпанными волосами и лицом, белым, как мел. Он улыбался – но улыбка была странной, натянутой, почти механической. А глаза… глаза блестели в темноте, как у кошки.

– Привет, старик, – сказал парень, голос его звучал мягко, но с металлическим оттенком. – Что ты тут делаешь в такое время?

Владимир Петрович насторожился. В груди сжалось что-то холодное. Парень выглядел… неправильно. Слишком бледный. Слишком тихий. Слишком… голодный.

«Нет. Не может быть. Это просто… подросток. Наркоман. Косплейщик. Всё, что угодно, только не…»

– Я… гуляю, – ответил он, сжимая колышек так, что костяшки побелели. – А ты?

– Я тоже гуляю, – парень сделал шаг вперёд, плавный, почти змеиный. – Может, составишь мне компанию?

По спине Владимира Петровича пробежал холодок. Он знал: вампиры умеют быть обаятельными. Они заманивают. Убаюкивают. А потом – раз – и нет тебя.

«Ты мечтал об этом всю жизнь. И вот он перед тобой. А ты – дрожишь, как школьник. Потому что подсознание шепчет: „Это невозможно“. Но глаза видят. И сердце знает».

– Нет, спасибо, – сказал он, делая шаг назад, к ближайшему фонарю. – У меня дела.

Парень засмеялся. Смех был странным – звонким, но пустым, как эхо в пустом колодце.

– Ну что ж, как знаешь, – протянул он, и в его голосе вдруг прозвучала стальная угроза. – Но знаешь, старик… ты выглядишь… аппетитно.

В этот момент всё стало ясно.

Он.Это он. Настоящий. Не миф. Не галлюцинация. Он существует.

Мир как будто накренился. В ушах зазвенело. Руки задрожали – не от страха, а от огромного, всепоглощающего облегчения.

«Я не сошёл с ума. Я был прав. Все эти годы – я был прав!»

Владимир Петрович бросил чемоданчик на землю, выхватил бутылку со святой водой и, не раздумывая, брызнул вперёд широким веером брызг.

– Не подходи!

Вампир зашипел – резко, яростно, как кошка, увидевшая огонь. Его лицо исказилось, глаза вспыхнули алым, а изо рта блеснули клыки, длинные и острые, как иглы.

– Ты пожалеешь об этом, старик! – прошипел он и растворился в темноте, будто его и не было.

Владимир Петрович стоял, тяжело дыша, опираясь рукой о холодную стену. Руки дрожали, ноги ныли от напряжения, но в груди разливалось странное, тёплое чувство – удовлетворение. Он был прав. Вампиры существуют. И один из них только что стоял перед ним.

Он не пошёл домой сразу.

Он сел на обломок кирпичной стены,достал из кармана помятую сигарету (хотя не курил уже десять лет, но зачем-то носил их с собой всё это время), закурил и смотрел, как дым поднимается в чёрное небо, растворяясь в нем.

«Он вернётся», – думал он. – «Они всегда возвращаются. А я… я теперь знаю: я не одинок в своей вере. Мир не такой, каким кажется. И моя жизнь… моя жизнь имела смысл».

Только через час он встал, кости с хрустом протестовали, собрал чемоданчик и пошёл домой.

Но не просто пошёл.

Он готовился.

Колышки – заточил до игольной остроты на старом точильном камне.

Чеснок— заменил на свежий, купленный у бабки на рынке («с молитвой и без ГМО»).

Святую воду— долил из запасной бутылки, освящённой ещё в прошлом году, когда он случайно попал в церковь во время дождя.

Амулеты— переплёл заново, добавив нити красного шёлка и каплю собственной крови. «Пусть знает – я не шучу».

Потом достал засаленную карту города. Отметил место встречи жирным крестиком. Провёл линии возможных путей отступления и нападения.

«Он оценил меня. Значит, вернётся. Не сегодня – так завтра. А я… я встречу его не с бутылкой воды, а с планом».

Когда часы показали два ночи, он снова вышел на улицу.

Ночь была холодной и безлунной. Улицы города, обычно оживлённые даже в поздний час, сегодня казались пустынными. Фонари мигали, словно не решаясь осветить тёмные переулки, где тени двигались сами по себе. Его ботинки скрипели по асфальту, но шаг был твёрдым. В руках – чемоданчик, теперь тяжелее, плотнее, живой.

Он шёл в тот же квартал. Туда, где вампир исчез.

«Если ты вернёшься – я буду ждать. Если не вернёшься – я найду тебя».

Город затих. Даже ветер замер.

И вдруг – звук. Не шорох. Не скрип. А шипение, смешанное со смехом. Низкое, зловещее, будто из-под земли.

Владимир Петрович остановился. Медленно обернулся.

Из тени выплыл тот же самый парень. В той же кожаной куртке, с теми же растрёпанными волосами и лицом, белым, как мел. Только теперь его улыбка была шире, а глаза горели холодным, нечеловеческим светом.

– Наконец-то, – прошипел он. – Я ждал тебя, охотник.

Владимир Петрович почувствовал, как по спине пробежал холодок. Но он не дрогнул. Вместо этого ухмыльнулся и достал из чемоданчика деревянный колышек, привычно крутя его в пальцах.