Жизнь простого человека

направленных на него с броненосцев «Ростислав» и «Три святителя».

Внезапно раздаётся треск, похожий на выстрелы. Толпа на бульваре вздрагивает, но потом

снова замирает в неподвижности. Это не выстрелы, это на «Очакове» лопается раскалённая

броня…

В толпе вполголоса рассказывают о том, как матросы прыгали с охваченного огнём

«Очакова» в море, как их расстреливали из пулемётов и винтовок, когда они подплывали к берегу

или к другим судам, как Шмидт пытался спасать раненых и утопавших. Где он теперь? Никто не

знал этого…

На бронированной башне горящего корабля ясно различимы маленькие чёрные фигурки

людей… До крейсера не очень далеко, и они отчётливо видны при свете пожара. Может быть, и

Шмидт ещё там?..

Только позднее, на другой день, стало известно, что Шмидт с несколькими матросами и

своим сыном покинул крейсер и перешёл на миноносец. Но вырваться из-под огня и добраться

до берега ему не удалось. Выстрелом с «Ростислава» миноносец был подбит, и все находившиеся

на нём арестованы.

В молчаливой толпе на берегу происходит движение…

– Смотрите, смотрите-ка, братцы! – слышатся голоса.

Со стороны Графской пристани появляется лодка. Она отчётливо видна при свете пожара.

Быстро скользит она по чёрной воде, направляясь к горящему крейсеру, оставляя за собой

красную, словно кровавую, дорожку.

Голубой длинный луч прожектора рассекает темноту и останавливается, направленный

прямо на лодку. Теперь лодка кажется серебристо-белой, как крыло чайки. Ясно видны два

гребца. Они дружно гребут, не жалея сил. Один из них – какой-то молодой парень, а другой…

Спазма сжимает мне горло, я не могу вздохнуть – в другом я узнаю Федосеича! Да, это он, это

его коренастая, крепкая фигура, его седая круглая борода. Что задумали эти смельчаки? Лодка

быстро удаляется от берега. Нет никакого сомнения – они плывут к «Очакову», хотят спасти

оставшихся на нём людей!

С берега раздаются выстрелы. Злобно трещит пулемёт. Молодой гребец роняет вёсла и

валится в лодку лицом вперёд. Старик гребёт не оборачиваясь.

– Дедушка! Федосеич! – кричу я во всю силу лёгких и порываюсь бежать.

– Куда, дурачок, куда? Убьют! – слышу я незнакомый голос.

Я пытаюсь вырваться, но чьи-то руки крепко держат меня. Последнее, что я помню, – это

пустая лодка, покачивающаяся на волнах…

Луч прожектора погас. Всё поглотила дымная, клубящаяся темнота, озаряемая порой

багряными отблесками…

9

Когда начался суд над Шмидтом и матросами-очаковцами, а затем ранним весенним утром

на пустынном острове Березани прогремели выстрелы, оборвавшие их героические жизни, нас

уже не было в Севастополе.

Отца снова перевели в Петербург. Он стал работать старшим корабельным сборщиком на

судостроительном заводе.

События, невольным свидетелем которых я был в Севастополе, произвели на меня

неизгладимое впечатление. Теперь я уже ясно понимал: есть два лагеря. В одном – бедные,

обездоленные, рабочие люди, которые тяжёлым трудом зарабатывают гроши на нищенскую

жизнь. В другом лагере – богачи, царь со своими войсками и полицейскими. Рабочие люди не на

жизнь, а на смерть борются за свои права, свою свободу. А царь и богачи за это расстреливают

их, вешают, сажают в тюрьмы. И я научился ненавидеть царя и богачей, чёрную свору

угнетателей народа, как ненавидели их отец, мать и все близкие мне люди.

Я думаю, что уже в то время едва ли кто-нибудь мог убедить меня в том, что жизнь устроена

хорошо и справедливо.

В Петербург мы приехали в ясный морозный день. Сады и парки стояли в серебряном уборе

инея. На этот раз северная столица поразила меня своей красотой. Не боясь заблудиться, я бродил

по широким улицам и проспектам, по гранитным набережным широкой, скованной льдом Невы,

среди старинных дворцов и памятников.

В яркий, солнечный день я проходил мимо величественного Медного всадника. Очень мне

нравилось здесь – широко, просторно, красиво. Сверкающий снег на ветках деревьев, жёлтые

стены Адмиралтейства, высокое, чистое голубое небо.

В сквере возле памятника гуляло много детей под присмотром нянек и гувернанток. Дети

были в нарядных, тёплых шубках, весёлые, краснощёкие, совсем не похожие на ребятишек с

нашей улицы, с которыми мы с сестрой играли на грязном, тесном дворе.

Малыши скатывались с ледяной горки на саночках, дети постарше съезжали, стоя на ногах,

отчаянно крича, визжа и размахивая руками. Я с пренебрежением смотрел на этих вопящих и

визжащих мальчишек и девчонок. Мне очень хотелось прокатиться с горки, – уж я бы показал

им, как надо кататься! – но я понимал, что в своей потёртой шубёнке «на рыбьем меху», в

огромных, разношенных валенках буду выглядеть среди них как ворона. Пошёл я в боковую

аллейку и сел на покрытую оледеневшим снегом скамью.

Вдруг слышу крик. По аллейке в мою сторону бежала девочка в беличьей серенькой шубке,

в пышном розовом капоре (женский головной убор эпохи бидермейера, соединяющий в себе

черты чепца и шляпы. – Прим. ред.), а за ней вприпрыжку, вскидывая на бегу всеми своими

четырьмя лапами, гналась огромная собака, такая огромная, каких я ещё и не видывал.

Не добежав до меня несколько шагов, девочка поскользнулась и упала с отчаянным плачем.

Я вскочил, сорвал с головы шапку и, размахивая ею, бросился навстречу. Собака поджала хвост

и испуганно метнулась в сторону. Остановилась и с виноватым видом стала смотреть, как я

поднял плачущую девочку и отряхнул снег с её пушистой шубки. К нам подбежала молодая,

хорошо одетая женщина. На ней, что называется, лица не было.

– Боже мой! Надин! – всхлипнула она, всплескивая руками и прижимая к себе девочку,

которая уже не плакала, а смеялась. – Надин! Он не укусиль вас, этот ужасный, злой собак?

Тут она быстро-быстро залопотала на непонятном мне языке. Улыбающаяся девочка

отвечала ей, указывая на меня.

– О да, да, да! Я видель, видель! Этот мальшик настоящий герой! – И опять поток быстрых

певучих нерусских слов.

– Вы напрасно беспокоитесь, мадемуазель! – послышался бархатистый мужской голос.

В нескольких шагах от девочки и молодой дамы стоял высокий военный в таких блестящих

сапогах, что в них, как в зеркале, отражались и белый снег, и голубое небо. Он взял собаку на

поводок и продолжал, приятно улыбаясь:

– Мой Джипс никогда не укусил бы ребёнка! Он просто ещё очень молод и хотел поиграть

с такой прелестной девочкой! Уверяю вас, опасности не было ни малейшей! Ну, а за невольный

страх мы с Джипсом приносим наши извинения! Глупый, глупый Джипс! Тебя следовало бы

наказать! Это, сударыня, отличная собака, ирландский дог чистых кровей.

С этими словами военный поднёс затянутую перчаткой руку к щегольской папахе, щёлкнул

каблуками своих зеркальных сапог и величественно удалился со своим Джипсом.

Уходя, он обернулся, сунул руку в карман бекеши (старинное долгополое пальто

сюртучного покроя. – Прим. ред.). Что-то сверкнуло в воздухе. Новенький двугривенный

покатился прямо к моим ногам.

Трудно передать, как оскорбила меня эта маленькая серебряная монета, лежавшая на льду

около моего валенка. С высот героизма я в одно мгновение был низведён до уровня какого-то

побирушки, которому можно было, как собачонке корку хлеба, бросить двугривенный. Я стоял,

не поднимая глаз, красный, злой, несчастный, готовый зареветь от обиды.

Маленькая рука в тёплой перчатке легла на моё плечо.

– О мальшик, хороший, храбрий мальшик! Надин, ви должна благодарить свой защитник,

свой рыцарь!

Я исподлобья взглянул на говорившую всё это молодую даму. У неё было круглое румяное

лицо, приподнятые брови, словно она чему-то удивилась, весёлые, блестящие глаза, блестящие

зубы. Говорила она, смешно и мило коверкая слова.

Неужели она не видела, что мне, как нищему, швырнули монету? А если видела, то… то,

значит, поняла, почему я не поднял её? Я с благодарностью взглянул на молодую даму.

Девочка в серой шубке и розовом капоре, которую как-то по-чудному называли Надин, –

Надя, что ли? – подошла ко мне и, серьёзно глядя на меня голубыми, как у куклы, глазами, вдруг

быстро присела, словно у неё подвернулась нога, и сейчас же выпрямилась. Мне это показалось

таким смешным, что я не выдержал и улыбнулся. Ко мне вернулось хорошее настроение.

– Ты вот что запомни, Надя, – сказал я, не желая коверкать имя девочки, – никогда от собаки

не бегай, она всегда за тобой побежит… А пёс-то здоровый, с хорошего телка будет!

– Телка? Что это – телка? – переспросила молодая дама, и на лице её появилось выражение

беспокойства. – Надин! – Она взяла девочку за руку, кивнула мне головой; девочка опять присела

передо мной, и они ушли.

Я долго смотрел им вслед. Вон ещё мелькает между чёрными стволами деревьев и

покрытыми снегом кустами розовый капор… Потом изо всех сил наподдал валенком

двугривенный – чуть валенок не слетел с ноги! – и побежал домой. Мне было хорошо, радостно.

И всё время вспоминались то круглое румяное лицо молодой дамы, – что она, немка, что ли, или

француженка? – то кукольное личико девочки с голубыми серьёзными глазами. У неё на левой

щёчке, около рта, было чёрное родимое пятнышко, придававшее её улыбке лукавый вид…

Дома я рассказал всю эту историю. Отец был очень доволен, что я не взял деньги. Он весело

смеялся, слушая, как я наподдал двугривенный ногой.

– Наградить, значит, хотел тебя их благородие, а ты его награду – ногой! Правильно, сынок!

Жаль только, что не видел он, как ты с его наградой расправился. Небось, невдомёк ему, что не

в деньгах тут дело…

Я случайно взглянул на мою сестрёнку, слушавшую с таким вниманием, словно я

рассказывал какую-то чудесную сказку, до которых она была великой охотницей. Она сидела за

столом, освещённым керосиновой лампой, положив гладко причёсанную головку на согнутую в

локте худенькую руку. И личико у неё было худенькое, бледненькое, а под глазами лежали тени.

Острая жалость кольнула сердце, когда я сравнил её с девочкой в беличьей шубке…

Далёкая, далёкая пора детства! Как в тумане, выступают передо мною полузабытые люди,

события. Но эту самую Надин помню хорошо; хорошо помню всё, что связано с ней. Помню,

вероятно, потому, что детские радости и огорчения очень живучи и память о них хранится

крепче, чем о людях и вещах. А с девочкой в беличьей шубке и розовом капоре связано одно из

самых жгучих огорчений моего детства.

Приближались рождественские праздники. Вероятно, и в нашей семье, по старому

русскому обычаю, как-нибудь отмечались такие праздники, как рождество и пасха. Но ёлку нам

с сестрой никогда не устраивали, не помню я, чтоб нам и дарили что-нибудь, разве что делали

какую-нибудь обновку «к празднику». Тем с большим нетерпением и волнением ждал я

рождественских праздников в этом году. И не удивительно: я был приглашён на ёлку к Надин!

Как же могло случиться, что меня, простого, что называется, «уличного» мальчишку, сына

рабочего, позвали в гости к богатому, известному в городе адвокату?

После того памятного дня, когда я «спас» Надин от страшного дога, я много раз встречал

её с бонной (воспитательница маленьких детей в семье, с положением выше няньки и ниже

гувернантки. – Прим. ред.), мадемуазель Рибо, в том же сквере. Что греха таить, на следующий

же день в то же самое время я вертелся в сквере, поджидая, не появится ли девочка в беличьей

шубке и розовом капоре.

Она, конечно, появилась. Долго не решался я подойти к ней, а потом всё-таки подошёл и,

наверно, больше часа катал её на щегольских, с красными помпонами и серебряными

бубенчиками саночках. Изображая лихого коня, я ржал, брыкался. Надин заливалась счастливым

смехом. Мадемуазель Рибо тоже, кажется, была довольна мною – вероятно, главным образом

потому, что я избавлял её от необходимости играть с Надин, развлекать её. Я забыл, что на мне

старая, потрёпанная шубейка, а на Надин дорогая беличья шубка. Мы были детьми, мы играли.

Чуть ли не каждый день в течение двух недель приходил я в этот сквер, хотя мне нужно

было проделывать – и, уж конечно, пешком – большой, утомительный путь с Выборгской

стороны, где мы жили, до памятника Петру.

Надин привыкла ко мне, да и я освоился с нею и с француженкой и уже не смущался в их

присутствии, не дичился их. Я катал девочку по всему скверу, а однажды, в пасмурный, тёплый

день, когда с запада дул влажный ветер и снег стал мокрым, липким, я слепил из снега дворец –

с окнами, башенками, мостами, вроде такого, какой я видел на картинке в дешёвом издании

сказок Пушкина. Надин и мадемуазель Рибо были удивлены моим «талантом», – так сказала

француженка. Надин, хлопая в ладоши, повторяла:

– Это дворец Снежной королевы, не правда ли? Это настоящий дворец Снежной королевы,

как у Андерсена…

Я не знал, кто такой Андерсен и что за Снежная королева, но был очень горд похвалами.

Вот так и получилось, что в один прекрасный день, незадолго перед рождественскими

праздниками, прощаясь со мной, Надин сказала мне:

– Мальчик, – она всегда так называла меня, хотя и знала моё имя, – мальчик, приходи к нам

на ёлку. Обязательно приходи. Слышишь?

– Надин!.. – Мадемуазель Рибо стала быстро говорить ей что-то по-французски, сердито

глядя на меня, словно я был в чём-то виноват.

– Нет, нет! Он придёт, придёт! Я скажу мама! Он придёт, я так хочу! – перебила её девочка

и даже топнула ножкой, обутой в меховой башмачок.

А ещё через день я получил уже, так сказать, «официальное» приглашение на ёлку,

подтверждённое и мадемуазель Рибо. По кислому выражению лица, с которым молодая

француженка говорила со мной, я понял, что Надин настояла на своём против её воли.

Француженка оглядела меня с ног до головы, словно видела в первый раз, покачала головой,

поджала губы.

– Ты должен хорошо вести себя в гостях у почтенных людей, – сказала она, – тихо, скромно

и всегда благодарить. У тебя есть носовой платок? Обязательно, чтобы ты имел носовой платок!

Дома по-разному отнеслись к тому, что я получил приглашение на ёлку. Отец досадливо

нахмурился.

– Нечего мальчишке шляться по богатым домам, не его это компания, и ничего хорошего

из этого не получится! – сказал он.

Матери же льстило, что её сын приглашён в богатый дом, она была на моей стороне. А мне

до смерти хотелось побывать на ёлке. В моём воображении это был сказочно-прекрасный,

весёлый праздник, о котором я знал только из книжек.

У меня были довольно приличные чёрненькая курточка и брючки. Мать заботливо

вычистила их, подштопала, выгладила, они были совсем как новенькие, только узковаты.

Выстирала лучшую мою рубашку, потихоньку от отца купила мне новые ботинки. Это были

очень дешёвые ботинки, но я был счастлив. Правда, сколько я ни тёр их суконкой, они не

блестели, как сапоги у военного, но зато, когда я ходил в них, они издавали оглушительный

скрип, и это казалось мне верхом шика.

И вот настала решительная минута: одетый во всё чистое, вымытый, причёсанный, с

большущим носовым платком в кармане, вечером в первый день рождества я стоял на

освещённой площадке лестницы перед дубовой дверью, на которой блестела медная дощечка с

надписью:

«Присяжный поверенный Алексей Анатольевич Доброленский».

Я вспотел от волнения и страха, сердце у меня замирало, и я долго не решался нажать

беленькую пуговку звонка.

Дело в том, что, когда я вошёл в ярко освещённый подъезд высокого серого дома на

Литейном, меня остановил важный усатый швейцар в мундире с золотыми галунами. Он не хотел

пускать меня в дом. Я сказал, что иду к Доброленским на ёлку. Он нахмурился, с сомнением

покачал головой и пробасил: «Ну, иди, да только не балуй».

За дверью слышались голоса, смех… Может быть, уйти, пока не поздно? Но ведь внизу был

грозный швейцар… Наконец я решился – позвонил. Дверь открыла красивая строгая девушка в

белом фартучке и с белой, похожей на бабочку кружевной штучкой на голове. И сразу я попал в

какой-то удивительный, совершенно чуждый и непонятный мне мир. Только успел я сдёрнуть

шапку с головы, как меня окружили нарядные, смеющиеся дети.

– Мой мальчик пришёл! Мой мальчик пришёл! – кричала, хлопая в ладоши, девочка в

голубом воздушном платьице. Золотые локончики так и прыгали по её плечам. Я с трудом узнал

в этой красавице мою приятельницу Надин.

Меня окружили, тормошили, тянули со всех сторон. Потом в переднюю вышли полный

господин с чёрной шелковистой бородой и сигарой, которую он бережно держал в руке, и

худенькая дама в узком лиловом платье, с бледным, печальным лицом и точно такими же

большими, кукольными глазами, как у Надин. Эти глаза смотрели на меня холодно, отчуждённо.

Появились ещё какие-то расфранченные мужчины и женщины. Я так растерялся, что плохо

соображал, где я и что со мной. Полный господин подошёл ко мне и осторожно, одним пальцем

ткнул меня в плечо.

– Ну, вот и отлично, что пожаловали к нам, милостивый государь! – весело проговорил он.

Послышались смех, шутки, меня куда-то повели по огромным, богато убранным комнатам.

Я очутился в просторной комнате, в которой стояла беленькая кроватка Надин. Здесь я увидел

француженку в пышном малиновом платье.

Она, молча внимательно, оглядела меня с головы до ног, поднеся к глазам смешные

маленькие очки на длинной ручке, и так же молча отошла от меня.

Надин совала мне в руки книжки с ярко раскрашенными картинками, что-то говорила мне.

Я молчал, не зная, что отвечать.

– Что же ты молчишь? Что ты всё молчишь? – удивлённо и недовольно спрашивала она.

Потом появился высокий белобрысый мальчик, старше меня тремя-четырьмя годами, в

парадном гимназическом мундире, обшитом галуном, – брат Надин. С ним были ещё два

мальчика его возраста. Поглядывая на меня, они о чём-то говорили, смеялись. «Должно быть,

проезжаются на мой счёт!» – подумал я с чувством полной беззащитности.

Вот и Надин отвернулась от меня…

Здесь, в большой, богатой квартире, среди этих людей, этих детей, я почувствовал такую

щемящую тоску, что слёзы навернулись мне на глаза. Душа моя рвалась отсюда домой, в нашу

тесную комнатку, где сейчас, вероятно, сидели и ужинали за некрашеным, чисто выскобленным

столом отец, мать, сестрёнка…

В комнату вошла мадемуазель Рибо с целым ворохом цветного тряпья в руках и бросила

его на стол.

– Дети! Маскарад! Одеваться! Живо! – крикнула она своим звучным голосом и хлопнула в

ладоши.

Дети окружили её, подняли визг, началась весёлая возня. Несколько минут – и по комнате

бегали девочки с прикреплёнными к спине пёстрыми крылышками и с блестящими усиками на

голове, бабочки. Вот цыганочка в алой повязке на чёрных локонах, вся в пёстрых лентах, бусах,

с бубном в руке. Вот гномик в красном колпачке, с длинной седой бородой. Надин нарядили

Снегурочкой – в белой шапочке, в белом плаще, украшенном серебряными снежинками. Брат

Надин надел набекрень треуголку с пером, прикрепил к плечам пышные эполеты, опоясался

лакированным поясом с саблей.

Дети теснились возле большого зеркала в золочёной раме, каждый хотел полюбоваться

своим костюмом. А обо мне забыли. Я стоял у окна и всё думал: «Зачем, зачем я здесь, зачем?»

– А мой мальчик? – услышал я весёлый голосок.

Все повернулись в мою сторону и молча смотрели на нахохлившегося мальчика с красным

насупленным лицом, в узенькой чёрной курточке с коротковатыми рукавами, – таким я видел

себя в зеркале.

– А ему мы наденем дурацкий колпак! – крикнул гимназист и, подскочив, напялил мне на

голову колпак из синей бумаги.

Я обиделся, сорвал колпак с головы и бросил на пол.

– Лучше мы нарядим его огородным пугалом! – крикнул другой мальчик.

Кто-то засмеялся, кто-то захлопал в ладоши. Не знаю, что было бы дальше, – наверно, я

подрался бы с мальчиками, – но в это время рядом шумно заиграла музыка, дети бросились к

дверям. Мне ничего не оставалось, как пойти следом за ними.

В большой комнате свет был погашен, горели только свечи на ёлке. Большущее, до потолка,

зелёное пушистое дерево сверкало огнями, словно облитое жидким струящимся золотом. Это

было так неожиданно и красиво, что невольно вздох восхищения вырвался и у меня.

Толстая седая дама сидела за роялем и играла марш. Взрослые стояли в дверях, любуясь

весельем детей. А дети, как стайка воробьёв, кинулись под ёлку, где в пёстрых красивых пакетах

лежали подарки. Мадемуазель Рибо следила за тем, чтобы каждому досталось именно то, что

было предназначено ему.

Она и мне сунула маленький свёрток, в котором лежало что-то жёсткое. Дрожа от

нетерпения, я сорвал бумагу. У меня в руках была дешёвая, копеечная куколка – паяц. Он

противно пискнул и взмахнул руками, когда я надавил ему на живот. Растерянно смотрел я на

дурацкую, грубо размалёванную рожу паяца, не зная, что с ним делать. В душе поднималось

чувство такой же жгучей обиды, как тогда, в сквере, когда военный швырнул мне двугривенный.

Положил я паяца на ближайший ко мне стул и тихонько выскользнул в коридор из залитой

золотыми огнями, гремящей музыкой и весёлыми голосами комнаты.

Моё отсутствие не сразу было замечено. Я прошмыгнул по коридору в переднюю. Никого!

Какое счастье!.. Вот и моя шубёнка, и шапка, они лежали отдельно на стуле. В эту минуту в

коридор открылась дверь, вышли француженка и мать Надин. Я едва успел спрятаться за шубы,

висевшие в передней.

– Здесь его тоже нет! – услышал я встревоженный голос матери Надин. – Где же он, этот

ужасный мальчик?

Стуча каблучками, к ним подбежала горничная.

– Он, барыня, не мог уйти, вот и одежонка его здесь… Он где-нибудь спрятался… Нет ли

его в комнате у барышни?

– Ах, я так и знала! – раздражённо проговорила мать Надин, – Ещё украдёт что-нибудь?

Она сердито заговорила по-французски, обращаясь к мадемуазель Рибо. Все трое быстро

прошли по коридору.

Я выглянул из своего душного убежища. Передняя и коридор были пусты. Раздумывать

было некогда. Выбрался я из-за шуб, схватил свою одежонку. Открыть английский замок для

меня не составляло труда, уже в то время я мог разобрать и собрать любой замок! И вот я на

пустой площадке. Осторожно прикрываю за собой дверь. Скорей, скорей вниз! На ходу надеваю

шубейку, нахлобучиваю шапку. Не торопясь прохожу мимо швейцара. Вот я на улице.

Крупными мягкими хлопьями падал снег. Всё бело. Весело горели фонари, светились окна

домов. Рождество!..

Тугой комок стоял у меня в горле, мешая вздохнуть всей грудью. Я вдруг вспомнил паяца,

его глупую рожу, противный писк. Я начал смеяться и не мог остановиться. Смеюсь, а слёзы так

и текут, так и текут по лицу.

– Проклятые дураки, – шептал я про себя, – проклятые, проклятые…

Долго ходил я в тот вечер по улицам, домой пришёл, уже успокоившись.

Сестрёнка спала. Мать что-то шила, низко наклонив голову над пёстрым ситчиком. Отец,

положив локти на стол, читал книгу. И всё показалось мне таким милым, родным – и эти горячо