Сценарий для бесов

Глава I

Вокруг керосиновой лампы, что стояла на столе у окна, кружил мотылек.

Из темноты проема приоткрытой форточки в комнату проникала ночная прохлада. Чуть заметно шевелились занавески, где-то далеко были слышны гудки паровозов, и еле уловимо ухало, тяжело вздыхало, огромное тело спящего города.

За столом сидел человек. Страница за страницей он неторопливо переворачивал пожелтевшие листы толстого, подшитого по-старому, уголовного дела. Одна часть его лица была скрыта полосой мрака, другая выделялась серовато-желтым оттенком—свидетельством бессонных ночей. Высокий лоб, гладкие, зачесанные назад, волосы с едва заметным каштановым отливом, аккуратно подстриженная рыжеватая бородка, тонкая по-женски нежная ладонь, подпиравшая щеку, расстегнутый ворот белой сорочки, устало прикрытые веки. На столе, кроме папки с делом лежала коробка дорогих папирос, часы на серебряной цепочке, стояла массивная бронзовая пепельница, полная окурков, и две книги в потертых старых переплетах.

«Революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. В нем все поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью —революцией», – шепотом прочитал он.

Вдруг за его спиной качнулась чья-то будто пьяная тень и в тот же миг растворилась, исчезла. Он непроизвольно обернулся, почувствовав присутствие существа, уронившего тень, но темнота в глубине комнаты была пуста.

Он снова повернулся лицом к столу, не глядя открыл коробку и вынул последнюю папиросу, привстав, прикурил от лампы. Сизые змеистые струи дыма поползли в открытый проем форточки.

Стоит кто-то? – подумал он и почувствовал, как по телу пробежала волна тревоги. – Чертовщина какая-то! – стал успокаивать он себя. – Конспиративная квартира, трущобы Петербурга, никто не знает, что он здесь. Дела, как будто были улажены, хотя и складывались не так, как хотелось. Все эти рабочие организации под нашим надзором не приносят должных результатов. При всей основательности замысла не срабатывают, рабочие не понимают Бернштейна – не доросли. Зато настоящие революционеры действуют в стороне, агитируют в свои организации и гуляют на свободе. А что ты ждал – полного доверия? Чушь! Они разоблачили нас раньше, чем мы пытались подчинить их себе. Они успешней переманивают рабочих на свою сторону и это быдло лучше понимает Маркса, нежели Бернштейна. Глупая затея, хотя она и получила одобрение сверху. Мы явно идем не тем путем, надо радикально менять тактику…

«Он в глубине своего существа, не на словах только, а на деле разорвал всякую связь с гражданскими порядками и со всем образованным миром и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью этого мира. Он для него —враг беспощадный, и если он продолжает жить в нем, то только для того, чтоб его вернее разрушить», – прочитал он.

В глухих кварталах, на окраине Петербурга, на тайной конспиративной квартире в эту ночь, как и во все предшествующие, не спал начальник Особого отдела Департамента полиции Петр Васильевич Зубов. Некоронованный король русского политического сыска, гроза революционных организаций, смелый новатор и организатор системы внутренней агентуры, провокации и слежки.

Перед ним лежало дело Сергея Нечаева – загадочного узника Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Жертвуя сном, Зубов решил подробно ознакомиться с этой темной личностью и особенно с его «Катехизисом революционера».

Ну как же забыли об этом творении? – переворачивая очередной лист дела, спрашивал он самого себя и продолжал читать дальше: «Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех ее побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него все, что способствует торжеству революции».—Идеальный тип! Этот Нечаев был не революционером, а жандармом. Его Катехизис не для революционеров, для них это памятка о самоубийстве. Это инструкция написана для полиции, с помощью которой следует создавать организацию под нашим надзором.—

«Суровый для себя, – уже вслух продолжал Зубов,– он должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства, дружбы и любви, благодарности и даже самой чести, – каково! – должны быть задавлены в нем холодной страстью революционного дела…» Пробежав глазами часть текста, он снова зашептал, как заклинание: «Революционная страсть, став в нем обыденностью, ежеминутностью должна соединиться с холодным расчетом. Всегда и везде он должен быть не то, к чему его побуждают влечения и личные, а то, что предписывает ему общий интерес революции».—Именно такое чудовище должно быть запущено в революционную среду, и пожирать, пожирать эту нечисть. На плечах агентуры я внесу его туда. Пусть теоретики-идеалисты отвергают то, что создал этот бес с горящими глазами – его не отвергаю я!

Начиная со второй половины 80-х годов XIX века, Зубов прошел путь от сочувствующего революционерам, революционера, и агента-провокатора до сотрудника Департамента и главы Особого отдела.

Когда он появился в Департаменте, в деле полицейского сыска царил беспросветный застой. Чиновники Департамента отличались поразительным тупоумием, действовали по старинке, как было заведено в Отделении собственного его Величества Тайной канцелярии. У Зубова был дар божий, он владел пером, речь его была страстной и убедительной. Никто так мастерски не мог распорядиться огромным объемом оперативных данных, так ориентироваться в сложной и предельно запутанной игре с агентурой. Это дело вскоре поглотило его целиком. На фоне рутинеров и бездарностей Зубов взошел звездой первой величины, стал продвигаться по службе. Когда в его руках оказалась власть и полномочия, он стал фотографировать арестованных, применять дактилоскопию, разрабатывать и систематизировать дело наружного наблюдения. Благодаря своим выдающимся способностям, он впервые в России создал кадры хороших умных филеров. При нем техника русского полицейского сыска достигла уровня Западной Европы, но для энергичного, умного и честолюбивого Зубова этого было мало.

Он одним из первых стал серьезно изучать революционную литературу. Штудируя Маркса и Плеханова, Каутского и Бернштейна, Ленина и Мартова, он стремился избавиться от собственного дилетантизма, а, возглавив Особый отдел Департамента, требовал этого же от своих подчиненных.

Пока сотрудник тайной полиции не поймет теории, согласно которой строится вся революционная борьба и пропаганда, – не раз повторял Зубов, – ему закрыт вход в святая святых любой революционной организации—ее центральные руководящие органы. Без знания теории, сотрудник слеп и враг может легко провести его, а затем и уничтожить.

Внедрение тайных сотрудников полиции в революционную среду было нелегким делом, но Зубов начал разветвлять агентурные сети в тот момент, когда партии переживали трудный период становления. Только благодаря этому он сумел внедрить в молодые партийные образования десяток своих сотрудников. Он добился главного – ядро агентуры было создано, но чего-то все же не хватало. Чего?

«Когда товарищ попадет в беду, – продолжал читать Зубов, – решая вопрос спасать его или нет, революционер должен собраться не с какими-нибудь личными чувствами, но только с пользою революционного дела. Поэтому он должен взвесить пользу, приносимую товарищем—с одной стороны, а с другой – трату революционных сил, потребных на его избавление и на которую сторону перетянет, так и должен решать.

Революционер вступает в государственный, сословный и так называемый, образованный мир и живет в нем только с волею полнейшего скорейшего разрушения. Он не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире. Если он может остановиться перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека, принадлежащего к этому миру, в котором все и все должны быть ему равно ненавистны.

Тем хуже для него, если у него есть в нем родственные дружеские или любовные отношения, он не революционер, если они могут остановить его руку».

Замечательно! В самую точку! – заключил про себя Зубов, – лучше не придумаешь. Фанатики-революционеры вне контроля станут прекрасной организацией самоубийц, под контролем они будут убивать друг друга, а заодно убьют и сам дух революции в русской среде. Но дальше…

“Революционеры должны проникнуть всюду, во все слои высшие и средние, в купеческую лавку, в церковь, в барский дом, в мир бюрократический, военный, в литературу, в третье отделение (ну это уже слишком, хотя как знать…) и даже в Зимний Дворец».

Этот Катехизис нацелен значительно дальше, чем замышлял его сам Нечаев. Надо же: «Все это поганое общество должно быть раздроблено на несколько категорий. Первая категория— неотлагаемо осужденных на смерть».

Боже мой! Бес, вампир! Но как пишет, какой порядок! “Для уничтожения лиц отнесенных к первой категории необходимо составить список и чтобы предыдущие номера уничтожались прежде последующих”. Но вот место бьет прямо в яблочко: «… прежде всего, должны быть уничтожены люди особенно вредные для революционной организации, и такие, внезапная и насильственная смерть которых может нанести наибольший страх на правительство и, лишив его умных и энергичных деятелей, потрясти его силу».

Канальи, они отвергли Катехизис! Видите ли, он аморален, они хотят делать революцию в белых перчатках. А я вас заставлю по уши испачкать себя грязью – грязью и кровью. Революционер в крови, в путах провокации – это не теоретик-идеалист, он жертва, но не революционной борьбы – он станет нашей жертвой.

Зубов бережно перевернул еще один лист и стал читать уже в голос: «Вторая категория должна состоять именно из тех людей, которым даруют только временно жизнь, дабы они рядом зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта». С этой категорией у него, кажется, все ясно – бланкизм наизнанку. Так, дальше больше:

«К третьей категории принадлежит множество высокопоставленных скотов или личностей, не отличающихся ни особенным умом, и энергиею, но пользующихся по положению богатством, связями, влиянием и силою. Надо их эксплуатировать всевозможными манерами и путами; опутать их, сбить с толку, и, овладев по возможности их грязными тайнами, сделать их своими рабами. Их власть влияние, связи, богатство и сила сделаются, таким образом, неистощимой сокровищницей и сильною помощью для разных революционных предприятий.

Четвертая категория состоит из государственных честолюбцев и либералов с разными оттенками. С ними можно конспирировать по их программам, делая вид, что слепо следует за ними, а между тем прибрать их в руки, овладеть всеми их тайнами, скомпрометировать их донельзя, так, чтоб возврат был для них невозможен, и их руками и мутить государство».

Вот, наконец-то, самое главное – пятая категория: «Доктринеры, конспираторы и революционеры в праздно-глаголящих кружках и на бумаге.

Их надо беспрестанно толкать и тянуть в практичные голословные заявления, результатом которых будет бесследная гибель большинства и настоящая революционная выработка немногих». – Этот пункт стоит целых томов, в нем та изюминка, которая будет решать все. С революционерами надо бороться изнутри, но не так, как делалось это раньше. Полицейская организация внутри революционной должна быть подобна раковой опухоли, которая стремительно разрастается и поглощает здоровые клетки. Они будут противостоять не нам, а друг другу. Нам нужны ничтожества в облике теоретиков, чтобы он подавляли и ликвидировали талантливых идеалистов. В сети проповедников катехизиса попадут те, кто его не признают, он станет кодексом чести, сводом правил для истинного революционера, ибо вожди под полицейским наблюдением станут олицетворением революционной чести, совести, ума и воли.

Он бегло прочел про себя оставшиеся строки и остановился на двух последних предложениях: «Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России. Сплотить этот мир в одну непобедимую, всесокрушающую силу – вот, вся наша организация, конспирация, задача».

От будоражащих воображения мыслей захватывало дух. Ему уже грезилось реальное воплощение замысла, который родился сегодня на тайной квартире в его воспаленном мозгу.

Он встал, бросил в пепельницу обгоревший мундштук, давно потухшей папиросы, и стал ходить из угла в угол, попадая то в темноту, то в полосу света.

Революционеры это взрослые дети, – размышлял Зубов, – они играют в революцию, не зная, что это такое, как дети, которые играют в войну. О том, что такое настоящая война знают только взрослые. Пусть забавляются. Они получат революцию, которую закажем мы. Идеалисты создадут черте что, они взбунтуют народ, он станет неуправляемым, революция потечет бурным потоком, сметая все на своем пути. Тогда сам Господь Бог ее не сможет остановить. Но тот, кто через агентуру будет держать в руках всю организацию революционеров, сделает революцию управляемой. Она станет скорее бунтом одних идеалистов против других, чем сокрушением устоев династии и государства. Пусть изгаляются, терзая один другого, как бешенные звери. В конечном счете, они станут организацией обреченной на гибель.

Если всевышний управляет миром, а теоретики видят в этом действия объективных законов истории, то мы, с благословения всевышнего, будем управлять этими законами. Это будет наша революция – вот в чем главнейший смысл всей борьбы…

Тень, как тать в ночи, вновь мелькнула на темно-серой стене, словно ужаснулась мыслей и распалась вдребезги, как будто брошенная о стену чернильница разбрызгала чернила, и они потекли в темные угля и провалы.

Зубов сел, всей кожей предчувствуя присутствие рядом живого существа. Он машинально выдвинул ящик стола и достал оттуда свой наган. Не оборачиваясь он долго сидел в полном напряжении, медленно вращая большим пальцем барабан револьвера.—Интересно, к какой категории отнес бы меня Нечаев, к тем кого надо уничтожить в первую очередь или к тем, кому временно даруют жизнь, чтобы потом прикончить, но только не к категории высокопоставленных скотов—богатства и связей у меня не столь уж и много. Все-таки, надо полагать, мне пока еще можно жить…

Когда поселившийся в груди холодок почти исчез, он быстро встал, круто развернулся лицом к темноте, поднял револьвер и крикнул:

–– Кто здесь?!

Звук хриплого голоса ударился о стену, метнулся в узкую щель приоткрытой двери в соседнюю комнату и остался без ответа. Зубов ногой отодвинул тяжелый стул и, сжимая в одной руке рукоять оружия, другой взял со стола лампу и бесшумно двинулся в темноту.

Его собственная тень, метнувшись на стену, стала покачиваться в такт шагов. Стволом револьвера он открыл дверь и вошел в узкий коридор, ведущий в гостиную. Слева от него находилась ванная комната. Зубов остановился возле нее, словно предчувствуя, что кто-то должен быть здесь. В квартире не было электричества, приходилось пользоваться керосиновой лампой и свечами. В нерешительности он застыл у двери, соображая, что делать. В квартире царила тишина, только тревожный шорох ночи доносился из темных углов.

Все-таки надо было выставить охрану, – подумал он про себя, – хотя о том, что я здесь никто не должен знать. Но, предчувствие одолевали его. Острый полицейский ум пульсировал, пытаясь найти ответ на вопрос: «Кто здесь может быть?»

Зубов осмотрелся и поставил лампу на декоративную полочку рядом с комнатным цветком. Теперь свободной рукой он ухватился за гладкую дверную ручку и дернул ее на себя. Свет от лампы всплеснулся в узкий склеп ванной комнаты и Зубов, едва увидев то, что было там, мгновенно отпрянул к стене.

В ванной лежал человек. Широко открытыми глазами он смотрел на Зубова и улыбался. Его рыжие всклокоченные волосы были в крови. Кровь струилась по виску: одна желто-розовая рука неестественно вываливалась из ванны, а с кончика указательного пальца неслышно капала кровь. Ванная была переполнена ею до краев. Весь ужас представшей перед ним картины никак не вязался с этими смеющимися глазами и неподвижной улыбкой. Казалось, живой человек истекает кровью, но не чувствует ни боли.

Зубов хотел что-то сказать, но челюсть будто свело судорогой. На какое-то мгновение он потерял сознание, в глазах потемнело, но длилось это недолго. Придя в себя, он взял лампу и вошел в ванную комнату, поднес ее к лицу человека, чтобы разглядеть его поближе, и резко отпрянул— это был не человек! В ванной лежал манекен.

Слабо соображая, и не в силах понять происходящего, Зубов побрел в прихожую, рассеянно стал надевать костюм, пальто, шляпу. Затем запер дверь и быстро спустился вниз по лестнице во двор. На свежем воздухе он окончательно пришел в себя.

Конспиративная квартира, – повторял он, – известна только двоим – мне и подполковнику Гаранину. Но Гаранин абсолютно надежный человек. Тогда кто и зачем все это придумал? Что за маскарад? Как можно было проникнуть в квартиру, внести это чучело? Он ведь даже не слышал шагов, даже шороха, только интуитивно понял, что оказался сегодняшней ночью не один. Но кто, кто? – этот вопрос не давал ему покоя, пока он шел через двор на улицу. К счастью у фонаря дремал на козлах извозчик.

–– Эй, любезный, к Цепному мосту – незнакомым самому себе голосом, крикнул Зубов.

–– Ты что, барин?! Полегче-то! – перепугано глядя на Зубова, отозвался тот.

–– Чего ты?

–– Убери пушку, боязно!

Только теперь Зубов ощутил в руке теплую сталь револьвера, с которым не расставался с того момента, как покинул квартиру.

–– Ах, это? Ерунда! – Он сунул револьвер в боковой карман пальто и впрыгнул в пролетку.—Поезжай!

–– Не повезу. Кто знает, что у тебя на уме.

–– На! – крикнул Зубов, отворачивая лацкан пальто.

Увидев значок охранки, извозчик встрепенулся.

–Так бы сразу и сказали, ваше благородие, – милости прошу.

–– Гони!

Глава II

Пролетка, которую извозчик гнал во всю лошадиную прыть, буквально летела по ночным улицам Петербурга. Подняв воротник пальто, и засунув руки глубоко в карманы, Зубов молча сидел за спиной возницы и думал, думал о странном происшествии.

Это не шутка нет, здесь кроется нечто большее. Черт! Но как сработано! А может он там был до моего прихода? Пожалуй, нет. Я хорошо помню, что принимал ванну и никуда не выходил после этого. Надо полагать, что о конспиративной квартире знают. Срочно проверить, взять под надзор, никого не впускать из своих, сам разберусь. Гаранин? Где он был вчера и сегодня ночью? Допросить! Никому нельзя доверять. Кто еще знает о квартире? Никто. Так ли?..

–– Приехали, ваше благородие – нарушил стремительное течение его мыслей извозчик.

–– Уже? – словно очнувшись, спросил Зубов.

–– Я сократил путь, как положено.

–– Дурак, – выругался Зубов и спрыгнул с пролетки.– Поезжай.

–– Но-о, пошла желанная! – крикнул он лошади и скрылся в ближайшем переулке.

В Департаменте горел свет, заведение продолжал и в эту позднюю пору нести свою службу по охране государственного порядка, хотя в здании сидели только дежурные. Зубов, кивнув головой часовому, направился в свой кабинет. В приемной его встретил адъютант ротмистр Акулин:

–– Петр Васильевич, что случилось?

–– Вы почему здесь?

–– Дежурство.

–– Так. Крепкий кофе, никого не впускать, срочно отправить лучших филеров на Морскую, 9, взять под наблюдение квартиру 28, всех входящих и выходящих провожать, докладывать лично мне. Вызвать подполковника Гаранина. Все!

–– Слушаюсь, будет исполнено—вытянувшись, ответил Акулин, продолжая недоуменно глядеть на своего шефа.

–– Да, еще папирос коробку, моих. Ступай.

Своим ключом Зубов открыл кабинет, снял пальто, повесил его на вешалку, затем включил настольную лампу и упал в кресло. Ждать пришлось недолго. Верный служака и самый, пожалуй, способный жандармский офицер Гаранин, снимал квартиру недалеко от Департамента и явился минут через двадцать.

–– Разрешите войти, господин полковник?

–– Бросьте, Алексей Федорович, что за официоз. Проходите, присаживайтесь, – указывая глазами на кресло напротив, сказал Зубов.

Гаранин сел и приготовился слушать.

Это был еще молодой человек, успевший рано начать свою карьеру: строгий темно-синий мундир, ладно подогнанный к стройной фигуре своего хозяина, блестящий ряд начищенных пуговиц, белоснежный кант подворотничка гармонично сочетались со строгостью благородного лица. Глубокие пролысины на широком лбу совсем не портили его суровые черты, а тонкий нос, волевые губы, аккуратно подстриженные усы и темные глаза только подчеркивали глубокий ум этого человека.

–– Позвольте нескромный вопрос? – с той изысканной вежливостью, которая подкупала не только подчиненных, но и арестованных, начал Зубов.

–– Я вас слушаю, – невозмутимо ответил Гаранин.

–– Где вы были вчера и сегодня ночью?

–– Вчера я работал с арестованным недавно Гданьским.

–– Всю ночь?

–– За полночь.

–– А потом?

–– Я ушел к себе домой. Это может подтвердить мой ординарец, дворник, наконец, хозяйка дома…

Он еще хотел что-то сказать, как неожиданный стук в дверь перебил его.

–– Войдите! – коротко сказал Зубов.

В дверях показался адъютант с подносом, на котором стояли две чашки кофе, сахар, молоко и коробка папирос.

Адъютант поставил чашки на стол и бесшумно покинул кабинет.

–– Прошу, – подвигая кофе к Гаранину, сказал Зубов.– С молоком?

–– Спасибо, без. Сегодня я работал по делам наружного наблюдения, а также имел встречу и беседу с нашим агентом «Феней». Закончил около одиннадцати. Потом приводил в порядок часть картотеки, об этом, кстати, просили вы. Часа два-три тому назад ушел к себе на квартиру.

–– Те же лица могут это подтвердить?

–– Безусловно.

–– М-м, д-а.

–– Могу ли я знать, что произошло?

–– Не беспокойтесь, ничего страшного.

Всегда у него все в ажуре,– подумал Зубов, – но и в этом случае надо проверить.

– Вы знаете где находится седьмая конспиративная квартира? – обратился он к Гаранину.

–– Знаю, на…

–– Кто еще знает?

–– Никто.

–– Вы уверены? вы отвечаете за свои слова?

–– Я не пойму вас, Петр Васильевич, что же случилось, наконец?

–– Я еще раз повторяю, Вы отвечаете за свои слова?

–– Полностью. Мне, как вашему заместителю надлежит знать адреса всех конспиративных квартир, для остальных это тайна. Смею уверить вас в том, что с моей стороны она не разглашалась.

–– Именно потому, что об этом знаете только вы, у меня одновременно возникли подозрения, и недоумения.

–– Что-то произошло на седьмой квартире?

–– Произошло. Ладно, хватит! – Зубов встал, открыл коробку с папиросами и предложил собеседнику.

–– Спасибо, не курю.

–– Простите, забываю. Так вот, Алексей Федорович, случилось чрезвычайно странное происшествие, – он глубоко затянулся папиросным дымом и принялся шагать из угла в угол.– Конспиративная квартира провалена, – после паузы продолжал Зубов. И он вкратце рассказал Гаранину обо всем, что произошло минувшей ночью.

–– Вы, конечно, понимаете, что это весьма конфиденциально? Какие у вас будут соображения?

–– Прошу прощения, но, по-моему, это смешно.

–– А по-моему – нет! – холодно ответил Зубов, не оценив желания своего заместителя разрядить напряженную атмосферу.

–– За квартирой необходимо установить наблюдение. Хотя вряд ли туда кто теперь придет.

–– Об этом я уже позаботился. А не кажется ли вам, что параллельно нашей организации действует некая другая, инкогнито?

–– Об этом мы говорили с вами, когда разрабатывали механизм внедрения наших сотрудников. Кажется, я тогда высказал такое соображение.

–– Вот именно, именно, голубчик. И это, надо полагать, единственная цель того, кто хочет напомнить о себе. Другое дело в том, что среди нас, и это действительно смешно, есть провокатор, который владеет информацией нашего с вами уровня.

–– Я не думаю, что дело обстоит именно так. Вас могли выследить.

–– Дай Бог, хотя от этого не легче. Что ж, придется теперь самому обзаводиться филерами, пусть следят за тем, чтобы за мной не следили.

Зубов сделал несколько шагов по кабинету и остановился у окна. Светало. Первые лучи солнца уже вспыхивали за темными силуэтами домов.

–– Довольно, – после продолжительной паузы сказал Зубов, – отложим разговор до завтра, уже шестой час. Вы теперь информированы. Прошу соблюдать максимальную осторожность. Помните, что кроме нас с вами об этом никто не знает. Кроме того, у меня к вам есть очень важное дело. Мне кажется, что я совершил некое открытие, которое должно сослужить добрую службу делу полицейского сыска, но обо всем завтра. Подумайте об этом происшествии, может взгляд со стороны будет более объективным.

–– Мне кажется, нам необходимо съездить на седьмую квартиру, на месте можно провести расследование.