Под покровом минувших лет. Пристрастные хроники из XX века

Москва. Последняя встреча с братом Михаилом. Год 1943

Весна 1943 года. Пётр оканчивает второй курс Академии химзащиты. Прошли первомайские праздники. В академии началась зачётная и экзаменационная сессия, горячая пора. Восьмого мая 1943 года Пётр с утра в общежитии Академии на Соколиной горе и готовится к очередному зачёту. Неожиданно ему передали, что бы он срочно прибыл на КПП. Там его ждало радостное известие. Мальчишка лет двенадцати передал записку и пояснил, откуда она у него.

Записка была от брата Михаила. Написал он её с час назад в Москве. У Петра забилось сердце – Михаил совсем рядом, какой счастливый случай для встречи! Эшелон, в котором 436 стрелковый полк Михаила в полном составе передислоцировался с Калининского фронта в неизвестном направлении, на станции «Серебряный бор» ожидал очереди на отправку. Пётр, понимал, что эшелон может в любую минуту тронуться в путь, опоздание тогда будет горько вдвойне. Не мешкая, он оформил увольнительную и, не чуя под собой ног, бросился в Серебряный бор. Довольно быстро удалось добраться до места, указанного в записке. Зная из записки номер эшелона, Петр легко нашёл состав Михаила.

Вдоль вагонов толпы бойцов. Кому охота в такой день сидеть в вагоне? Настроение приподнятое, повсюду слышится смех, где-то весело заливается трёхрядка. Майский денёк одаривал бойцов парным теплом, нежной зеленью пробуждающейся природы, пьянящими ароматами леса и цветущей земли. Главное же, он вселял в сердца веру в то, что ни сегодня, ни завтра не будет их последним днём, никто не будет повержен наземь смертоносным железом.

О том, что с ними случится послезавтра или через неделю никто не думал. Никто не ведал о том, что впереди их ждёт ещё ровно два тяжёлых года войны, и многие из них так и не доживут до победы. Вехами собственных могил на израненной земле они отметят боевой путь полка. На войне живут одним днём. Выжить сегодня, а завтра…

«Значит, ещё не было команды к отправке эшелона. Успел! – с облегчением выдохнул Пётр». Теперь бы побыстрее отыскать брата, ведь в эшелоне размещён целый стрелковый полк. Пару раз расспросил о Михаиле. Линника знали все и сразу направили Петра к вагону связистов. Пётр первым увидел брата. Михаил стоял к нему спиной, нервно всматриваясь куда-то, наверное, пытаясь увидеть Петра.

Почти два года прошло с того июльского дня 1941 года, когда они так глупо расстались на мобилизационном пункте в Новочеркасске. Пётр сразу же его узнал со спины, что-то родное было в этой худощавой чуть сутуловатой, похожей на отцовскую, фигуре. Острое чувство любви и, почему-то, жалости к брату пронзило душу Петра, комок в горле перехватил дыхание. Пётр остановился на мгновение, что бы перевести дух.

Конечно, Михаил изменился. Ладно сидящая лейтенантская форма делала его старше, и вообще, вид его красноречиво говорил, что человек не один месяц находился на фронте. «Настоящий вояка, – с гордостью подметил Пётр, всматриваясь в подтянутого боевого офицера, своего старшего брата». Михаил почувствовал взгляд Петра и обернулся. Братья крепко обнялись.

Говорили, не могли наговориться. Пролетевший час показался минутой, когда вдоль эшелона эхом пронеслась команда: «По-о вагона-ам!». Михаил и Пётр не расставались, пока состав не тронулся. Ещё раз обнялись на прощанье, и Михаил запрыгнул в движущийся вагон. Пётр пошёл вместе с вагоном, а Михаил стоял в проёме, держась одной рукой за косяк вагона, а другой, зажав пилотку, махал Петру. Вновь горло Петра перехватил комок, и чувство безысходной слёзной тоски переполнило грудь. Больше они не виделись. На всю жизнь запечатлелась в памяти Петра не тускнеющая со временем картинка – в тёмном проёме вагона озарённый весенним солнцем Михаил, которого в тот майский денёк 1943 года навсегда из жизни Петра уносил воинский эшелон номер 134—45. И ничего нельзя было с этим поделать. Однако, до того дня, когда осколок немецкого снаряда под Каневской Григоровкой на печально знаменитом Букринском плацдарме остановит сердце Михаила, пройдёт ещё более 4-х месяцев. Петру оставалось только ждать писем Михаила с нового места.

* * *

Экзаменационная сессия прошла неудачно для Петра, он не сдал один предмет. Курс после окончания сессии выехал в летние лагеря, и пересдавать экзамен пришлось уже осенью. Спустя месяц пришло письмо от Михаила, судя по которому, его 155 дивизия находилась в боевом резерве, но горячие деньки не заставят себя ждать. В начале июля начались грандиозные события в районе Курска и Белгорода. День ото дня приходили сообщения о всё более масштабных и ожесточённых боях. Пётр понял, что Михаил может оказаться в самом эпицентре этих схваток. Снова недобро защемило в груди.

Однако с Курской дуги приходили всё более радостные вести. Выдержав мощные удары немцев, наши войска в начале августа перешли в контрнаступление. Поступали сообщения об освобождении всё большего числа населённых пунктов. Оставалось только догадываться о том, какой ценой давались эти успехи. Письма от Михаила больше не приходили.

Наконец, 24 августа Пётр получает долгожданное письмо от брата. Свёрнутый в треугольник блокнотик в «линейку» и коротенькая записка. В блокнотике на 4 —х страничках аккуратно записаны фронтовые стихи Михаила. (хранится по настоящее время, январь 2015 г.). Получив это необычное письмо с фронта, Пётр не шутку встревожился. Что бы это значило? Да ничего хорошего! Разумеется, это было недобрым знаком того, что невозможно написать открытым текстом. Пётр понял, что каждый новый день может стать для Михаила последним.

Отправил блокнот со стихами Петру Михаил неспроста. Под Ахтыркой, когда казалось, что немцы не смогут быстро оправиться после столь быстрого и беспорядочного отступления, 11 августа, сгруппировав броневой кулак из трёх дивизий, немцы нанесли мощный и неожиданный контрудар. Сто пятьдесят пятая стрелковая дивизия отошла в направлении на Богодухов и заняла оборонительные позиции. На направлении главного удара немцев оказался 436 полк, полк Михаила. С 18 по 24 августа полк отражал ожесточённые попытки прорваться в тылы наших войск.

Впервые с зимы 1942 года, когда Михаил прибыл на фронт, пред его глазами предстала ужасная картина массовой гибели солдат и офицеров полка. Ему стало ясно, что в этой ежедневной лотерее войны шансы выжить невелики. Михаил полевой почтой отправляет блокнотик со стихами, в которых он как бы убеждает себя, что всё будет хорошо, война кончится и он, конечно, вернётся в родной дом. Ещё двое суток после отправки сборника шли ожесточённые бои.

Полк выстоял и 25 августа торжественно вступил в Ахтырку. Но уже оставалось чуть более месяца, когда под Григоровкой на печально знаменитом Букринском плацдарме осколки артиллерийского снаряда изрешетят тело Михаила. (см. «Михаил. Букринский плацдарм. 3 октября 1943 г.» О гибели брата Пётр узнает спустя месяц из письма отца. Так печально для Петра завершился 1943 год.

На мирные рельсы. Год 1944 – 1946

Год 1944. Фронт уходил на запад, оставляя за собой искромсанную землю и вопиющую разруху. Гитлеровский апокалиптический зверь, избитый как бы невзначай под Москвой, измордованный изрядно в Сталинграде, с перебитой под Курском бронированной хребтиной, изрыгая дым и пламень, медленно уползал в своё логово в надежде где-то зацепиться, остановиться и зализать зияющие раны, нанесённые русским оружием. И остаться, потерять всё, но остаться, чтобы копить силы и выискивать новый момент для расправы с этими ненавистными русскими. Но кто ему теперь позволит остаться?

Пётр по-прежнему в Москве, но он уже не курсант Военной Академии химзащиты. В ноябре 1943 года, когда опасения применения немцами химического оружия начали отчасти рассеиваться, или по иным соображениям, отделение, на котором учился Пётр, перевели для продолжения учёбы в химико-технологический институт им. Менделеева.

Из Военной Академии химической защиты в МХТИ на факультет специальной технологии №138 перевели 86 слушателей III курса инженерного факультета. Остался у него после ВАХЗ только номер военно-учётной специальности и звание инженер-лейтенанта, которое присвоили всем перед демобилизацией. Так Пётр вновь стал гражданским человеком и студентом 4 курса МХТИ. «Менделеевку» в те годы возглавляла Прасковья Васильевна Дыбина.

Самые тяжёлые годы войны судьба упрятала Петра в стенах Академии. Удивительно, ведь ушёл он в армию добровольцем. Сколько их, молодых ребят- добровольцев полегли в первые же месяцы сражений! Два года Пётр находился в составе вооружённых сил и ни дня не был на фронте. И не то, что бы он к этому стремился, стараясь укрыться в безопасном месте, а так причудливо сложились обстоятельства. И никто не будет вправе бросить ему в глаза обидные слова укора. Ведь пошёл он в армию добровольцем, но судьба распорядилась по-своему.

Тем не менее, много лет спустя, когда начались массовые чествования фронтовиков, Пётр чувствовал себя неловко, ибо служил в вооружённых силах в период войны, но фронтовиком не стал. Не секрет, что были такие военные, офицеры, которые сумели, именно сумели, избежать фронта, и жили в тылу, ни в чём себе не отказывая. При этом многие из них «таинственным» способом обзавелись ксивами, свидетельствующими об их героическом участии в боевых действиях.

Потом, когда покалеченное, израненное и контуженое поколение истинных фронтовиков преждевременно уйдёт на погосты, этих «умельцев жить» будут чествовать наравне с настоящими фронтовиками. Хотя, сразу после войны именовали таких «героев» не иначе, как тыловые крысы или шкурники, пусть «за глаза». Но к Петру, конечно, это не относилось.

* * *

В 1944 году, пощеголяв в форме лейтенанта пару месяцев, он вновь стал гражданским лицом и опять же не по своей воле. С сентября 1944 года Пётр уже студент 4-ого курса знаменитой Менделеевки. Снова студенческое общежитие, свобода. Но Москва это уже не заштатный Новочеркасск – столица со знаменитыми театрами, галереями, выставками, библиотеками и кинотеатрами.

В тот год Москва вновь забурлила культурной жизнью. Люди ощутили скорый, победный конец войны. С домов удаляли маскировку, снова зажглись фонари на улицах, на Тверской приступили к покраске домов, на трамвайных остановках, как до войны, загорелись цифры маршрутов. Вернулись из эвакуации и начали давать спектакли все московские театры.

Пётр старался не терять время попусту. Он не пропускал театральные постановки, ходил на концерты, в музеи. Влюбившись в Москву, он исходил столицу вдоль и поперёк, словно желая пропитаться её стариной и державностью, много читал по истории города. А Москва формировала Петра – из простого парня шахтёрского захолустья он становился интеллигентом. Разве мог он мечтать о таком подарке судьбы, будучи в Шахтах или даже в Новочеркасске. Природная любознательность Петра, пытливый ум нашли должную пищу в столице.

Студенческая жизнь течёт по собственным законам молодости и энтузиазма. Лекции, семинары, коллоквиумы, зачёты, семестры, экзаменационные сессии, всё это заполняет жизнь студента и наполняет студенческие дни и годы смыслом. И здесь же, а как же без этого, студенческие вечеринки в общежитии, бескорыстная мужская дружба и первая любовь. Всё это стало доступным после двух лет казарменного житья в ВАХЗ. Быстро пролетели те два незабываемых года настоящей студенческой жизни в столице.

В феврале 1946 года Пётр защитил дипломный проект и вместе с группой однокашников получил направление на работу на промышленный объект Главсоды, Славянский содовый завод в Донбассе. Неплохое распределение, ведь это недалеко от родного города Шахты. Тем более, работа их должна была начаться с поездки в Германию, за оборудованием, демонтируемым на немецких содовых комбинатах по программе экономического разоружения Германии. Последний студенческий отпуск после окончания института Пётр провёл дома, у родителей в Шахтах.

Февраль-март 1946 года. Не прошло и года после окончания войны, и раны тяжёлых утрат для Парфентия Захаровича и Елизаветы Семёновны оставались свежи, ежедневной болью напоминая о погибших и захороненных в чужих далёких краях. Их гордость и любовь, Михаил навеки остался на днепровском плацдарме. Не успели Парфентий Захарович и Елизавета Семёновна хоть как-то придти в себя после потери Михаила, как пришла другая страшная весть из Черниговки. Галя, их старшая дочь сообщила в письме о том, что их старший сын Василий погиб в бою под деревней Стерглавка Таурасского района Литвы. У Василия осталась жена и дети в Черниговке. Да и сама Галина в тридцать три года овдовела с маленькими детьми на руках, муж её также не вернулся с войны. Сироты, сироты. Можно ли радоваться такой победе?

Но жизнь продолжается, какова бы она не была трудной и печальной от невосполнимых утрат. А трудностей не стало меньше. Казалось бы, закончилась война, миллионы рабочих рук вернулись в экономику страны, и должно становиться легче, но тощий урожай 1945 года усугубился засухой 1946 года. Как следствие, вновь, как в двадцатые и тридцатые годы, голодный 1947 год.

В начале марта 1946 года, когда Пётр приехал в отпуск, в Шахтах снега уже не было, и земля стремительно подсыхала. После московских холодов Петра радовало раннее тепло, но Парфентий Захарович, старый хлебороб, косился на сумасшедшее не по сезону солнце и, покачивая головой, что-то неодобрительно бормотал в усы по-украински. Чуял он грядущую напасть, чрезвычайную засуху, охватившую в 1946 году равнины всего юга страны. Шахта им. Артёма №1, где он до войны работал, так и не была восстановлена. У страны пока не хватало сил и средств. Поэтому Парфентий Захарович плотничал с артелью. Бывало, и ночевал на стройке – домой не набегаешься, если объект далеко.

Младший Иван продолжал служить в Закавказье. Жили садом-огородом, да домашней живностью, ну а хлеб и жиры получали по карточкам. Следующий 1947 год окажется тяжелее – не станет хлеба. Отпуск пролетел незаметно.

По прибытию в Москву Петра ожидала малоприятная новость – его направление на работу в Славянск в «Главсоде» «переиграли» на Стерлитамакский содовый завод в Башкирии. Это решение касалось и его товарищей. Зато отъезд в Германию должен был состояться в ближайший месяц. Молодым специалистам было указано выехать на объект, приступить к работе и ожидать вызова в Москву для дальнейшего командирования в Германию. В конце марта 1946 года Пётр в составе группы молодых специалистов выехал в Башкирию.

Пётр. В Германию. Год 1946

Дальнейший период жизни Пётра Парфентьевича Линника изложен в записках, написанных им самим в 1946—1948 гг., которые приведены ниже.

Окончено высшее учебное заведение. (Линник П. П. в 1946 году защитил диплом инженера-технолога Московского химико-технологического института им. Менделеева. Ред.) Проведён последний отпуск в Шахтах, который как-бы подвёл черту этой привольной студенческой жизни, небогатым, но весёлым пирушкам, хождению по театрам и кинотеатрам столицы. Теперь друзья должны расстаться. Они разъедутся по уголкам необъятной страны, быть может, через несколько лет будут крупными специалистами, руководителями, организаторами. Будут! Но пока это свои ребята, с которыми можно вовсю поспорить на любую тему, выпить по рюмке- другой «Московской».

Приятное впечатление отпуска, южной весны, подпорчено новостью, которую узнали по приезде в Москву: вместо Славянска мы едим на работу в Стерлитамак. Крупные разговоры в Главсоде, но результат уже был заранее ясен каждому – мы должны ехать в Стерлитамак. В конце марта собрались в далёкий путь.

Ещё вчера я с ужасом всматривался в маленький кружочек на географической карте, а сегодня в вагоне поезда, идущего туда. Ехать, так ехать! Проехали Симбирск. (в тексте Симбирск, хотя ещё в 1924 году город переименовали в Ульяновск. Ред.) За окнами вагона бескрайние снеговые поля. Снег, сколько глаз человеческий может охватить. Я смотрю в окно, и мне почему-то вспомнился пушкинский Гринёв, примерно в этих местах он отбывал ссылку. Через несколько дней мы добрались до цели.

Вот она – площадка Стерлитамакского содового завода, отстоящая от города в пяти-шести километрах. Цех каустической соды, построенный в тяжёлые годы войны, словно пароход, выбрасывал чёрные клубы мазутного дыма. В полукилометре от цеха – четырнадцать бараков, пятнадцатый также почти готов в двух десятках метров от базы производственно-технической комплектации. Вокруг поле, невозможно разобрать, где же берег реки Белой – всё занесено снегом. Вдалеке, в километрах пяти – восьми виднелись вершины гор. Ни единого деревца. Жуткая картина! Башкирия, бескрайние твои степи, где гулял Салават Юлаев, ты не для меня!

День-два, и мы познаем прелести здешней жизни. Жизнь, самая настоящая, суровая и беспощадная, со всей жестокостью ударила нас. Сами условия не позволяли сделать что-либо подходящее. С большим нетерпением мы ожидали телеграмму, которая бы хоть на немного вытащила нас из этой ямы.

Мы ожидали, надеялись, мечтали, но эти ожидания лопались, как мыльный пузырь, мечты расходились, как утренний туман; ожидания превращались в пытку. Воистину сказано: «Нет хуже пытки, чем ждать и ждать». Единственным утешением и развлечением для нас были письма, получаемые из далёкой, но желанной столицы, и моя небольшая радиола, которая работала до хрипоты с раннего утра до поздней ночи.

Даже пробудившаяся очень рано в этом году река Белая не произвела никакого впечатления, и только появившаяся маленькая зелёная травка как-бы напоминала, что ещё можно на что-то надеяться. И мы надеялись!

В конце апреля наконец получили телеграмму – срочно выезжать в Москву. Этих слов было достаточно, чтобы появились и песни, и радость, и веселье. Ну и как было не веселиться, как через несколько дней мы будем опять в Москве. Пусть даже на день или на два – но в столице. Быстро оформили дела и выехали. Трое суток пути тянулись годами. Нам хотелось, чтобы дни летели часами, а часы – минутами.

Но вот, наконец, и Казанский вокзал. Раннее утро. Ночью прошёл обильный майский дождь. Свежий воздух. Омытая ночным дождём поблескивает игла Казанского. Вышли на Комсомольскую площадь. Москва! Родная моя столица. Как прекрасна ты сейчас в это раннее майское утро 1946 года! Хорошо знакомыми маршрутами метро мы поехали на Головановский. Там, совсем недавно мы были своими, ещё свежи наши следы, ещё слышен звон рюмок друзей и товарищей при расставании, ещё памятен последний поцелуй, горячий, выдержанный, трепетно-волнующий. Подруги встретили тепло, хорошо.

После однодневного отдыха мы пошли в Главсоду. Здесь всё было готово к нашему отъезду в заграничную командировку – в Германию. Но нам не хотелось спешить. Желали как можно больше, не говоря уж о днях, – часов побыть в столице. После нашего пребывания, хотя и кратковременного, в далёкой Башкирии, достопримечательности столицы стали ещё более значительными, более прекрасными.

Теперь я проходил по Красной площади, без устали смотрел на седой, величественный Кремль, вечером любовался мерцанием его рубиновых звёзд, наслаждался величественным боем Кремлёвских курантов на Спасской башне. Посетил мавзолей Ленина, не ленился пройтись вокруг Василия Блаженного, а вечерами ходил в кино, театры, слушал концерты.

Да! А Москва жила своей многомиллионной семьёй, величественно и свободно дышала воздухом второй весны Победы. Москву любят все русские, советские люди, но тот, кто побывал в ней, кто жил в ней, хотя – бы несколько дней, привязывается к столице больше, чем к тому месту, где он родился, где родились его родители. Я видел Москву октября 1941. Военная столица готова была к сокрушению иноземных захватчиков – немецких оккупантов.

Я видел Москву в июне 1942 года. Победоносный пульс столицы чувствовался во всех уголках родимой земли. Я видел Москву в июле 1943 года. Своими собственными глазами я смотрел на первый салют столицы своим доблестным войскам, громившим на всех фронтах зарвавшихся оккупантов. Я видел Москву в июне 1945 года. Парад Победы. Стены кремлёвские и сама Красная площадь были удивлены мощью Советской Армии.

Неуловимо быстро пролетела неделя. Нашу небольшую группу постигло большое горе: мы потеряли своего товарища Константина Архиповича Иващенко. Больше он никогда не скажет: «Мы должны ехать туда, где даже дети разговаривают по-немецки».

* * *

Раннее утро 18 мая 1946 года. Солнце встаёт из-за опушки векового соснового бора. Прохладно, но на небе ни единой тучки. Такое утро обещает хороший денёк. Мы на одном из московских аэродромов. С минуту на минуту должны вылететь в Берлин. Какое-то непередаваемое чувство: «Летим в Берлин!» – уж одно это не укладывается в голове. А потом и другие мысли, целая гамма мыслей разного рода. Другая страна, другие люди, нравы, язык, обычаи. Всё это, несомненно, интересовало и привлекало, как нечто загадочное и туманное.

Я разговариваю с Петром Михайловичем (П. М. Коповой), с тревогой открываю ему тайну о том, что мне предстоит впервые лететь самолётом. Говорю, что при одной мысли о полёте меня начинает тошнить. Он же с видом бывалого убеждает меня, что главное – это настроение, вернее самонастрой. «Внуши себе обратное, – поучал он меня, – и всё будет в порядке. Я сам побаиваюсь последствий полёта, но внушаю себе, что всё обойдётся лучшим образом». Не успел он окончить фразу, как громкоговоритель в зале ожидания аэропорта объявил начало посадки на пассажирский самолёт, идущий по маршруту Москва – Берлин через Минск.

Мы, подхватив скудный багаж, направились к самолёту. Перед глазами выросла прекрасная серебристая машина. Двухмоторный «Дуглас». Один за другим поднимаемся по небольшой железной лестнице. Хорошо разместились на откидных стульях, удобно, но что будет впереди – трудно сказать. Друзья заулыбались друг другу. Вдруг, совершенно неожиданно, со страшным шумом, взревели моторы, китообразное тело «Дугласа» задрожало.

Сидевший рядом со мной Пётр Михайлович что-то пытался сказать, но за шумом и рёвом моторов я ничего не смог понять. Он махнул рукой. Вошёл командир самолёта. Симпатичный лейтенант, Герой Советского Союза. Он, приветливо улыбаясь во всё лицо, представился: «Ваш воздушный извозчик». Все рассмеялись. Лейтенант тепло поздоровался со всеми.

Через минуту воздушный корабль побежал по асфальтовой дорожке, потом приподнялся и медленно стал набирать высоту. Я посмотрел вниз – там, на земле, виднелись домишки, зеленеющие поля и только, что начавшие надевать пышный зелёный наряд, деревья. Летим. Не прошло и тридцати минут, как мой Пётр Михайлович почувствовал себя плохо.