- -
- 100%
- +
«Международная группа лингвистов и кибернетиков из США, Аргентины, Германии, Нидерландов и Швейцарии установила, что человечество говорит на одном языке. Учёные при помощи специальных компьютерных программ проанализировали по 40 – 100 базовых слов в 3700 языках. Это примерно 62% всех существующих в мире языков. В результате удалось обнаружить закономерности, которые раньше лингвисты не замечали… До последнего времени считалось, что звучание слов зависит от их этимологии и особенностей произношения у различных народов, то есть связь эта произвольна. Однако новое компьютерное исследование показало, что у всех языков в мире есть скрытые общие корни. Для базовых слов люди, независимо от их происхождения и места проживания, выбирают одни и те же звуки.
Предлоги современной речи тоже нередко отдельные звуки. Их смысл вне контекста требует длинной вербализации, но для понимания в ленте речи она не нужна. Предлоги, состоящие из одного звука, ещё раз доказывают, что звуки, в том числе и согласные, имеют смысл. Звуки вообще встречаются в речи довольно часто. При помощи «у! у!», например, можно выразить неодобрение, иронию или противоположный смысл – восхищение. Если неодобрение более или менее совпадает с болью, то восхищение всё запутывает. Но смысл звуков запутан не хаотически, а амбивалентно. С помощью «ы» можно выразить радость, – всё дело в интонации. «Хм» («х») может выражать одобрение, а «а» – быть как возгласом выделения себя, так и возгласом боли. Акцент при «а» на себе стоит, а что он означает можно судить по ситуации и интонации.
Междометия, как и звуки, оборачиваются вокруг своей смысловой оси, но и слова это тоже делают, приобретая в речи противоположный смысл: «ха!», «ах!», «ау!», «уа!» – Ура! Кто-то считает «Ра» именем бога. Это междометие имеет семантику преодоления опасности, как «ха!», только «ха!», кажется, конкретней. «Ра» может быть первой абстракцией. Сонорный согласный «р» – то ли гласный, то ли согласный. Плюс ещё один гласный. Если гласные придавали шуму обобщающий, итоговый смысл, то сонорные согласные могли быть первый ступенью к этому смыслу. В «ра» мы получаем сразу что-то вроде двух обобщений. В праязыке функцию обобщения могли иметь и дифтонги. Возможно, система звуков, складывалась более сложным образом, из согласных выделился не только «ы». Краткие звукосочетания при коммуникации часто повторялись друг за другом. Это могло быть вызвано повторяющимися событиями. Из звуков и звукосочетаний, которые мы называем междометиями, позже образовались слова. В этой логике «крамольник» В. Сундакова – целое предложение. Позже слова соединились в предложения, а предложения – в тексты. «Язык дан весь сразу, – считает Делёз, – а события лежат в его основе». Боль, как событие, имеет смысл принадлежности. Она и есть принадлежность вместе с противоположным смыслом… Слово «урожай» сохранило «у», как удовольствие. «Урод» имеет тот же корень и приставку, но смысловая амбивалентность изменила его значение, зато польская «uroda» до сих пор – «красавица». Мы находимся практически в современном языке среди междометий. Недавно философия додумалась до связи смысла с плоскостью или поверхностью, а плоские руны использовались для опережающего отражения действительности, , то есть для предсказания событий. Плоскими являются и современные средства гадания – карты. Названия рун ещё и звучат, как междометия: nisudh – «не важно». Это – один из смыслов руны манназ; «h» как-то влияло на звучание «d», но всё равно получается «нисуд». Если «нисуд» – «не важно»; значит, «суд» – это важно. Кто бы спорил? «Суд» есть в слове «судьба». «Ба» – тоже междометие: «Ба! Какие люди!», – что-то громкое, как барабан. Короткие звукосочетания способны выражать и спокойный смысл. Например, «на» – вполне спокоен: «На, возьми». Вот «ан» – эмоционален! Если ударило током, «ан!» вырывается сам собой, в письменной речи «ан» тоже используется для пафосного усиления отрицания: «Ан-нет!».
Разберём этот случай пафосной эмоциональности. Согласный перед гласным «на» ослабляет смысл «а», как в слове «посмотреть» по сравнению с «осмотреть», в то же время слабый «а» – итоговый. Это один тип пафоса. В случае «ан», «а» – не итоговый, зато значение «а» усилено согласным. Если согласный перед гласным ослабляет смысл, то согласный после гласного должен усиливать. То же самое касается «ха» и «ах!». У нас возникает второй тип пафоса.
Маленькая девочка бежит за голубями, хочет их схватить: «Ам-ам!». Песня М. Боярского: «Ап! – себе говорю, – Ап!». «Стоп! – себе говорю». если Обернуть «ам-ам» в «ма-ма», то смысл будет: «хватай меня!», спасай! Если обернуть «ап-ап», получается «па-па». Скорей всего, смысл «па» связан с охотой, использовался при загоне добычи в ловушку или призывал двигаться на звук своего голоса. Танцы – охотничий ритуал. До сих пор «па» предлагает двигаться под музыку, а, если не придавать большого значения правописанию, то и «пАшли» содержит «па». «Ап» – это, действительно, стоп! Ещё повторение одних и тех же звуков задаёт ритмический размер: «Ам-ам», «ма-ма».
В звуках языка и междометиях амбивалентность лежит на поверхности. Говоря «ах!», притворно, мы можем иметь надёжную позицию или, наоборот, смеяться: «ха-ха-ха», – когда всё шатко. «Ага» вообще – «ах» и «ха» вместе. После того, как в языках возникли слова, смысловая амбивалентность ими не была утрачена. Она представляет собой безусловность. Гегель: «Aufheben» в немецком языке имеет двоякий смысл: «сохранить», «удержать» и в тоже время: «прекратить», «положить конец». Для спекулятивного мышления отрадно находить в языке слова, имеющие в самих себе спекулятивное (созерцательное) значение, в немецком языке много таких слов». Амбивалентности подвержены и самые, что ни на есть, абстрактные слова. «Догма» – важный церковный термин – имеет нередко ироническое значение. То же самое – «для особо одарённых». Сначала имелись ввиду одарённые дети, а потом – тупые взрослые, которым нужно повторять одно и то же. В метафорической речи тоже вполне различим амбивалентный принцип…
Устойчивое повторение событий – внешняя причина языка. Изменения в языке связаны с изменением событий, но какие-то события, связанные с биологической и социальной природой человека, должны повторяться с самого начала его возникновения и тянуться до наших дней. Безусловно, звуки и междометия являются такими устойчивыми событиями, но и связь индоевропейских языков мы тоже рассмотрим. Например, слово «блуд» встречается в русском и английском языке, и, скорее всего, в английском сохранило свой первоначальный смысл «кровь», как и в немецком. В русском слово обросло метафорическими переносами. «Заблуждаться» (ошибаться), «заблудиться» (в лесу), «блудить», наконец, «блуд» и «блядь». Последнее слово – прямое указание на девушку, у которой возникла кровь в связи с блудом. До сих пор, когда люди говорят «блядь», на каком-то глубоком уровне сознания он говорит «кровь». В книге «Мир без времени», где на складе я ищу бумажку, она имеет тот же смысл, что и «блат». По крайней мере, по-немецки «Blat» – тоже бумажка. На бессознательном уровне мной производится сближение этих слов. Напрашивается и сближение крови и листа: blad(а) и blat (а). Общий корень этих слов «bl» в праязыке мог означать, например, цвет, а «d» и «t» – окончание, различающее этот цвет. Наличие крови важно различать и до сих пор. В современном русском «бледный» тоже ближе к обескровленному… В немецком языке «der Krieg» – война, в русском есть звуковое соответствие «крик» с той же семантикой. По-русски «война» – тоже «вой». Корень слова «вой» – «во», третий звук «й» похож на ударное окончание. «Воин», «воевать» – третий звук в этих словах мог быть окончанием, но стал внутренним звуком слова и утратил ударность. Она сдвинулось ближе к концу, как и должно было быть в древности. Третий звук слова акцентировал что-то, как в междометиях. Потом лента речи слила междометия, часто следовавшие в стандартных ситуациях друг за другом в слова, и много акцентов слилось в одно ударение. Это фиксация интонации, которую мы должны воспринимать, но изучение показывает, что там всё сложно. Интонационные понижения и повышения не подчиняются строгим правилам в речи. Акцент может приходиться на все звуки, в том числе, и согласные. В неопределённой форме глагола какое-то ударение ещё и до сих пор чувствуется на «ть». Инфинитив вообще – неспрягаемый, неизменяемый – близок междометиям. «Й» тоже акцентирован в речи. Кроме того, почти все согласные в русском языке обладают свойством мягкости. Это может быть какой-то вариант ударения в праязыке, исполняющий социальную функцию, например, как мягкая интонация.
Английское «war» (во) имеет тот же корень, что и русское слово «война», даже детское словечко «ва-ва» его имеет! «Во» и «ва» со всей очевидностью почти одно и то же. Они могли, отличались по смысловому акценту, если вспомнить, что «в» ведёт своё происхождение из «у». В одном случае, видеть боль «у» или «в» – «во», а в другом – одолевать: «ва», «уа», «ура!»
«Й» – звук вообще необычный, jot стоит в конце: «ыj». «И» – это jы. В русском языке «й» тяготеет к окончаниям, вообще не встречается в начале слов: йод – иностранное слово, «ёж» начинается с «jо». Это – согласный звук, как и «ть». «Вой», как существительное, скорей всего, – абстракция, а сначала – глагол и событие. Если согласный перед гласным ослабляет значение гласного, то после гласного усиливает: «й», «ть», действительно, это делают. Если «ы» выражает тоску, значит, «ыj» то же самое, но в более активной форме. Это может быть уже страх. Он стоит в конце слова и акцентирован, ибо дифтонг «й» воспринимается, как единый звук. «Jы» ослабляет тоску, поэтому «и» – это скорее радость. Точно также «ю» (jу) – юбилейность вместо боли. Jot после гласного активизирует смысл боли: «уй!» – «уj», «упс» – тоже самое. А самый яркий пример усиления гласного перед согласным – окликанье объекта: «эй».
Праязык пропитан тождеством: нет прилагательных, существительных, глаголов, только итоговый смысл, в том числе, у дифтонгов, потом всё это внутри слов окажется. В них смысл звуков сотрется, но усложнение смысла к концу слова сохранилось. Морфемы последовательно наращивают своё грамматическое значение. Самое неопределённое смыслоуказание имеют приставки: одни и те же для прилагательных, существительных и глаголов: исправить, исполнение, изысканный. Корни тоже принадлежат всем частям речи, но более конкретны по смыслу, а вот суффиксы дифференцированы уже строго, совершенно конкретный смысл – у окончаний. Части речи в системе языка тоже отпечатывают на себе последовательное развитие к действию, как смыслу события, но развивались, скорей всего, в обратом направлении. Конкретность события, выраженная глаголом, двинулась к обобщению в существительном и к абстрактному смыслу в прилагательном. Любое определение принадлежит множеству объектов: «чёрной» может быть и кошка, и собака. Смысл подлежащего более конкретен – это или кошка, или собака, а сказуемое выражает состояние, в котором пребывает кошка или собака: «Собака лаяла». Структура смысла застыла, как лавовый узор, в морфемах и частях речи и способна проявить себя в тексте. Междометия подчинились правилам словообразования: ахать, аукать, но ещё могут заявить о своей роли итогового смысла событий. Знаменитое место из Евгения Онегина: Татьяна – ах, а он реветь...
В тексте итоговый смысл тоже может быть представлен. Из письма М.А. Булгакова жене:
Один неизвестный служащий взглянул в мою бумажку и вдруг спрашивает испуганно:
– Позвольте!.. Это вы написали «Дни Турбиных»?
Я говорю:
– Я…
Он вытаращил глаза, выронил бумажку и воскликнул:
– Нет? Ей богу?!
Я так растерялся, что ответил:
– Честное слово!
После «честное слово» по тексту бежит идеальный звук. До него в тексте не было смысла, были только значения слов. Этот звук бежит назад, разносится, как интонация написанных слов. «Смысл – поверхностное что-то», – говорит Делёз.
Пример того же самого: «Мёртвое море знаете? Путин убил».
Если структура смысла оказывается той же самой в текстах и в междометиях, она – безусловна. В итоге, у нас возникло два претендента на роль безусловного: смысл и совесть.
Глава 2 Смысл который приходит первым & эмоции
«Когда-нибудь двадцатый век
назовут именем Делёза».
Ф. Гваттари.
«Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Всё остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ. И если верно, как того хотел Ницше, что заслуживающий уважения философ должен служить примером, то понятна и значимость ответа – за ним последуют определённые действия. Эту очевидность чует сердце, но в неё необходимо вникнуть, чтобы сделать ясной для ума». – Этими словами Камю, будто, обращается к Делёзу, между ними возникнет даже мистическая переписка, в «Логике смысла» Делёз напишет: «Камю нет». Речь, конечно, идёт о другом… Мысли Камю об абсурде не подходят, – но возникает и мистический подтекст.
Надо сказать, что критерии Камю самые литературные: «сердце, самоубийство, «абсурд оставлен в качестве чувства». Делёз использует другие критерии: «Декарт не хочет определять человека как разумное животное, такое определение предполагает точное знание понятия «разумное» и «животное». Достоверность и доказуемость – критерии философии: «Платон определил человека, как двуногое существо без перьев. На следующий день Диоген Киник бросил в круг к его ногам ощипанного петуха».
Какое-то количество выработанных самим Делёзом понятий нам потребуется в этой работе, и мы приведём их все сразу:
Здравый смысл.
«Здравый смысл высказывается в одном направлении: он выражает требование такого порядка, согласно которому необходимо избрать одно направление и придерживаться его. Это направление легко определить – оно ведет от более дифференцированного к менее дифференцированному, от вещей к первичному огню. Стрела времени ориентирована именно по этому направлению. Более дифференцированное по необходимости выступает как прошлое. Такой порядок времени – от прошлого к будущему – соотнесен с настоящим, то есть с фазой времени, выбранной внутри рассматриваемой конкретной системы. Следовательно, здравый смысл располагает всеми условиями для выполнения своей сущностной функции – предвидения. Ясно, что предвидение было бы невозможно в ином направлении, то есть, если двигаться от менее дифференцированного к более дифференцированному – например, если бы температуры, сначала всюду одинаковые, начали бы вдруг отличаться друг от друга. Вот почему здравый смысл заново открывается в контексте термодинамики. Хотя по своим истокам он претендует на родство с высшими моделями, он существенным образом распределителен: «с одной стороны, с другой стороны» – вот его формула. Но выполняемое им распределение осуществляется так, что различие полагается с самого начала и включается в направленное движение, призванное, как считают, подавить, уравнять, аннулировать и компенсировать это различие. В этом и состоит подлинный смысл фраз: «от вещей к первичному огню» и «от миров к Богу». Такое задаваемое здравым смыслом распределение можно определить именно как фиксированное, или оседлое, распределение. Сущность здравого смысла отдаться сингулярности для того, чтобы растянуть её по всей линии обычных регулярных точек, которые зависят от сингулярности, но в то же время отклоняют и ослабляют её. В целом здравый смысл – нечто пережигающее и пищеварительное… Паровая машина и домашний скот; свойства и классы – вот живительные источники здравого смысла: это не просто факты, возникающие в то или иное время, это – вечные архетипы. Сказанное – не просто метафора; здесь увязаны воедино все смыслы терминов «свойства» и «классы». Итак, системные характеристики здравого смысла следующие: утверждение единственного направления; определение его как идущего от более дифференцированного к менее дифференцированному, от сингулярного к регулярному и от замечательного к обыкновенному; соответствующая ориентация стрелы времени – от прошлого к будущему; направляющая роль настоящего в этой ориентации; возможность предвидения на этой основе; оседлый тип распределения, вобравший все предыдущие характеристики. Здравый смысл играет главную роль в сигнификации, но не играет никакой в даровании смысла. Дело в том, что здравый смысл всегда приходит вторым, а выполняемое им оседлое распределение предполагает [прежде себя] иное распределение. Точно так же огораживание предполагает, прежде всего, наличие свободного, открытого и неограниченного пространства – ту сторону холма, например.
Общезначимый смысл.
В случае общезначимого смысла, «смысл» относится уже не к направлению, а к органу. Он называется commun, потому что это – орган, функция, способность отождествления, которая заставляет разнообразное принимать общую форму Того же Самого. Общезначимый смысл отождествляет и опознает так же, как здравый смысл предвидит. В субъективном отношении, общезначимый смысл связывает собой различные способности души и дифференцированные органы тела в совокупное единство, способное сказать «я». Одно и то же «я» воспринимает, воображает, знает, вспоминает и так далее. Одно и то же «я» дышит, спит, гуляет и ест. Язык невозможен без этого субъекта, который выражает и манифестирует себя в нём, проговаривает то, что делает. С объективной точки зрения, общезначимый смысл связывает данное разнообразие и соотносит его с единством конкретной формы объекта или с индивидуализированной формой мира. Я вижу, обоняю, пробую на вкус или касаюсь одного и того же объекта; я воспринимаю, воображаю и вспоминаю тот же самый объект… Я дышу, гуляю, просыпаюсь и засыпаю в одном и том же мире, так же, как я двигаюсь от одного объекта к другому по законам детерминированной системы. Язык невозможно представить себе вне тех тождеств, которые он обозначает. Взаимодополнительность усилий здравого смысла и общезначимого смысла очевидна. Здравый смысл не мог бы фиксировать никакого начала, конца и направления, он не мог бы распределить никакого разнообразия, если бы только не был способен выходить за собственные пределы навстречу некой инстанции, способной соотнести это разнообразие с формой субъективной самотождественности, с формой неизменного постоянства объекта или мира, которое, как предполагается, налицо от начала и до конца. И наоборот, эта форма тождества внутри общезначимого смысла оставалась бы пустой, если бы она не выступала навстречу инстанции, способной наполнить её конкретным разнообразием, которое начинается отсюда, а заканчивается там, тянется столько, сколько считается нужным для уравнивания его частей. Необходимо, чтобы свойство сразу было установлено, измерено, правильно приписано и идентифицировано. В такой взаимной дополнительности здравого смысла и общезначимого смысла запечатлен альянс между «я», миром и Богом, как предельным исходом направлений и верховным принципом тождеств.
Я первичен и самодостаточен в порядке речи, поскольку сворачивает значения, которые должны ещё сами развернуться в порядке языка. Если эти значения разрушаются, то личная идентичность утрачивается. Тогда Бог, мир, «я» становятся зыбкими образами сновидения того, кто сам едва определён…
Очевидно, что внутреннее чувство совпадает с commun. В их основе один и тот же принцип.
Смысл, который приходит первым.
Смысл, который приходит первым, отличается от здравого тем, что идёт в обе стороны… Цикличность логического предложения всегда можно нарушить, обнаружить за ним иначе организованный смысл, но дело, прежде всего, в том, что смысл хрупок настолько, что может опрокинуться в нонсенс и тем самым поставить под удар все отношения логического предложения. Сигнификация, денотация и манифестация рискуют кануть в пропасти безосновного, способного лишь пульсировать чудовищного тела. Вот почему по ту сторону третичного порядка предложения и даже вторичной организации смысла, мы предчувствуем присутствие ужасного первичного порядка, в котором сворачивается весь язык… Парадокс неопределённого регресса – источник всех остальных парадоксов – с необходимостью имеет сериальную форму. Каждое имя сначала берётся с точки зрения обозначения, которое оно осуществляет (понятия, означаемого), а затем того смысла, которое оно выражает (события, означающего), поскольку этот смысл служит в качестве денотата для другого имени. Закон, управляющий двумя сериями, гласит, что последние никогда не равнозначны. Самый важный пункт, обеспечивающий соотносительное смещение двух серий – это парадоксальный элемент. Он непрестанно циркулирует по обеим сериям, и тем обеспечивает их коммуникацию. Это двуликая инстанция, в равной степени представлена как в означающей, так и в означаемой сериях. Она – зеркало… Если термины каждой серии смещены по отношению друг к другу, то как раз потому, что они несут в себе абсолютное место. Такое место всегда определяется отстоянием термина серии от того самого элемента, который всегда смещён в двух сериях – по отношению к самому себе. Нужно сказать, что эта парадоксальная инстанция никогда не бывает там, где мы её ищем, и, наоборот, мы никогда не находим её там, где она есть. Ей не достаёт своего места, кроме того, не достаёт самоподобия, самотождественности, саморавновесия и самопроисхожения».
Делёз утверждает, что смысл, который приходит первым, является зеркальным, потому что обладает тождеством и различием одновременно. Моё зеркальное отражение ничем не отличается от меня самого, но часы с правой руки переодевает на левую, мой правый глаз в зеркале левый… По идее, сердце слева, невидимое в зеркале, тоже бьётся справа.
Сущность зеркального смысла, объединяющего в себе тождество и различие, находится за рамками представления, прямо не выражается языком, только с помощью каких-то метафорических переносов и дистанций, ибо смысл, который приходит первым, – причина языка. «Серии строго одновременны в отношении той инстанции, благодаря которой они коммуницируют, хотя и не равны. Поскольку у той инстанции две стороны, одна из которых всегда уклоняется от другой, эта инстанция должна присутствовать в качестве избытка в одной серии, которую она задаёт как означающую, и в качестве недостатка – в другой, которую она задаёт как означаемую. Такова она – незавершённая по отношению к самой себе, расщеплённая по природе, её избыток всегда отсылает к недостатку, и наоборот. Эти определения тоже относительны. То, что представляет избыток, – не что иное, как чрезвычайно подвижное пустое место. А то, чего не достаёт в другом случае, – это стремительный объект, эдакий пассажир без места, – всегда сверхштатный и всегда перемещающийся. Нет ничего более странного, чем эта двуликая вещь. Парадоксальный элемент наделяет серии смыслом, выступает в качестве их различителя, приближается к регулярным точкам и наделяет их смыслом, оказываясь скользящим между ними, как между мирами…».
Для постмодернизма характерно цитирование уже сказанного кем-то, но это – не прямое цитирование, как мы делаем сейчас, а переоткрытие. Делёз – постмодернист и структуралист. Идею структурализма высказал ещё Гегель в «Феноменологии духа» в главе «Несчастное сознание», а Делёз отыскал не замеченное. Можно найти у Делёза и немало цитирований из Канта. Это делает его философом, стремившимся разрешить проблемы классической философии.
«Грубые сходства таят ловушку. Антонен Арто иногда восстаёт на Кэррола. При чтении первого четверостишия «Бармаглота», как его переводит Арто, складывается впечатление, что первые две строчки соответствуют критериям самого Кэррола, но далее происходит соскальзывание и даже некий коренной творческий коллапс, переносящий нас в иной мир и совершенно другой язык. С ужасом мы сразу понимаем, что это язык шизофрении. Слова перегружены гортанными звуками. Тут мы в полной мере ощущаем дистанцию между языком Кэррола, излучаемым на поверхности, и языком Арто, высеченным в глубине тел. Мы ощущаем, в какой мере различна соответствующая им проблематика. «Когда продираешься сквозь дерьмо бытия и его язык, стихи неизбежно тоже воняют». У Кэррола целые куски отдают фекалиями, но это фекальность английского сноба, накручивающего в себе непристойности, как кудри на бигудях. Кэррол, по мнению Арто, не чувствует реальных проблем языка в глубине – шизофренических проблем страдания, смерти и жизни. Кэрроловские игры кажутся ему пустыми, пища – слишком мирской, а фекальность – лицемерной и благовоспитанной. Что касается фекальности, то, по словам Арто, в работах Кэррола она присутствует повсеместно. Когда Арто развивает свою серию антиномий – «быть и подчиняться, жить и существовать, действовать и думать, материя и душа, тело и разум», – то у него самого возникает ощущение необычного сходства с Кэрролом. Он объясняет это впечатление, говоря, что Кэррол протянул руку через время, чтобы обворовать, заняться плагиатом у него, Антонена Арто. Почему такое необычное сходство соседствует с радикальной и явной неприязнью? Первое, что очевидно для шизофреника, – это то, что поверхность раскололась. Изначальный аспект шизофренического тела состоит в том, что оно является неким телом-решетом. Фрейд подчёркивал эту способность шизофреника воспринимать поверхность и кожу так, как если бы они были исколоты бесчисленными маленькими дырочками. Тело в целом уже не что иное, как глубина. Всё есть тело и телесное. Всё – смесь тел и внутри тел, сплетение и взаимопроникновение. Тело – некий футляр, упакованная пища и экскременты. Так как нет поверхности, то у внутреннего и внешнего больше нет чётких границ. Тело-решето, раздробленное тело и разложившееся тело – три основных измерения шизофренического тела. При этом крушении поверхности, слово полностью теряет свой смысл. Возможно, оно сохраняет определённую силу обозначения, но эта последняя воспринимается как пустота; определённую силу манифестации, но она воспринимается как безразличие; определённое значение, но оно воспринимается как «ложь». Как бы то ни было, но слово теряет свой смысл – то есть свою способность собирать и выражать бестелесный эффект, отличный от действий и страданий тела, а также идеальное событие, отличное от его реализации в настоящем. Каждое событие реализуется пусть даже в форме галлюцинации. Каждое слово физично и воздействует на тело, проявляется в заглавных буквах, напечатанных как в коллаже, который его обездвиживает и освобождает от смысла. Но в тот момент, когда обездвиженное слово лишается своего смысла, оно раскалывается на куски, разлагается на слоги, буквы и, более того, на согласные, непосредственно воздействующие на тело, проникая в последнее и травмируя его. Фрагменты слова внедряются в тело, где формируют смесь и новое положение вещей так, как если бы они были самой громогласной, ядовитой пищей или упакованными экскрементами. Части тела определяются функцией разложенных элементов, атакующих и насилующих их. В муках этой борьбы эффект языка заменяется чистым языком-аффектом: «всё, что пишется, похабщина». Для шизофреника речь идёт не о том, чтобы переоткрыть смысл, а о том, чтобы разрушить слово, вызвать аффект и превратить болезненное страдание тела в победоносное действие, превратить подчинение в команду – при чём всегда в глубине, ниже расколотой поверхности. Победа может быть достигнута только благодаря введению слов-дыханий, слов-спазмов, где все буквенные, слоговые и фонетические значимости замещаются значимостями исключительно тоническими, которым соответствует великолепное тело – новое измерение шизофренического тела – организм без частей, работающий всецело на вдувании, дыхании, испарении и перетеканиях (высшее тело или тело без органов Арто).