ПетуШОК-2017, или Chicken Odessa. Чисто одесский детектив

1

Промозглый ветер, промозглая сырость и две-три недоделанных снежинки на душу-мозг населения – вот, что такое зима в Одессе. Изредка случаются чудеса в виде настоящего снега. Совсем изредка – да и то под Новый год – случаются настоящие чудеса.

Последний уикенд уходящего на покой високосного года. Неправославное Рождество. Повезло же Ему: чей еще день рождения отмечают два раза в год?

Ну, ладно, со временем, вроде, все понятно. Теперь разобраться бы с местом.

Подняв воротник пальто, я провожу ориентировку на местности. Я узнаю и не узнаю. Не потому что все здесь занесено снегом, первым за долгие годы одесским снегом, и ветер слепит и хлещет по глазам концами моего же развевающегося бардового1 шарфа.

Странный голубой снег идет за мной следом. И передо мной. И по бокам. Здесь идет, а там – не идет. И не шел: на той стороне улицы – ни снежиночки. Такое ощущение, будто невидимые стены не дают снегу покинуть зачарованный квадрат Староконного рынка и ближайших окрестностей.

То же место, да не то. Ворота остались на месте, и старая груша слева от ворот как стояла, так и стоит, качаясь, но на месте «подгрушного» пункта приема металлолома теперь пункт обмена валют. Правда, вокруг него все так же кучкуются подозрительные личности. Люди все так же гибнут за металл.

Просто удивительно, что эти безликие личности еще не оприходовали железобетонные стены по обе стороны от решетчатых рыночных ворот. Хлопья голубоватого снега, словно горе-альпинисты, срываются с решеток и несутся вниз по улице Кутузакия, бывшей Ленинградской.

Когда я был тут в прошлый раз, с таким же безмолвным криком отчаяния летели, трясясь прожилками, вниз, к морю, овальные листья старой груши, желтые и красные обрывки воспоминаний, и Ленинградская была небывшей, а жила еще своей настоящей жизнью, как минимум, на уличных табличках. И одессит Александр Кутузакий, доброволец полка «Азов» с позывным Кутуз, был еще жив.

Нет-нет, все-таки многое изменилось с тех пор.

Нет виниловых пластинок, нет слоников на удачу, нет птицы-носорога, выгравированной на крисе, страшно красивом индонезийском кинжале – то есть, где-то на рынке они, возможно, и продаются, а на этом проходном месте, где я их видел, когда в последний раз забрел на Староконку, нет.

Или их занесло этим подозрительно голубым снегом?

Вот здесь, по правую руку от ворот, он стоял, то есть сидел на карачках, этот укроиндонезиец, благодаря которому я и обзавелся крисом. Дьявольской красоты ритуальным кинжалом, волнистое обоюдоострое лезвие и рукоять которого украшает птица-носорог, божественная птица племени ибанов2.

Обзавелся! С таким же успехом можно сказать, что это крис обзавелся мной. Поэтому я снова пришел на Староконный рынок, чтобы избавиться от него и от его власти надо мной. Даже мой лепший кореш Глеб Шорх по прозвищу Мамай, маньяк по части холодного оружия, который непременно вошел бы со своим собранием в Книгу рекордов Гиннеса, если бы не побаивался другой книги – УК, то бишь Уголовного Кодекса; короче, даже Мамай побоялся принять в дар от меня этот дьявольски-божественный кинжал! Ну, ладно, не в дар – ножи, кинжалы и прочее колюще-режущее дарить нельзя, такая уж примета – но и за символическую пятерку он тоже не захотел держать в доме этого «спящего в ножнах». Тем более без ножен. Тем более что мне самому он достался назло примете, без денег, так уж получилось.

– Крис это очень серьезная штука, Морик, – покачал головой Мамай, привычно попыхивая трубкой. – Ни про один вид холодного оружия нет специальной науки, а про крисы есть. Крисология называется. Все серьезно, дружище, и даже это определение – «спящий в ножнах». Крис – национальный символ Индонезии. Непосвященному, да ещё неиндонезийцу, лучше с такими символами не связываться. Слушай, Морик, а, может ты таки индо…?

– Сам ты индюк надутый! – перебил я и почему-то подумал про свою бывшую.

Но что же мне делать? Это же не кинжал, это бумеранг какой-то!

Я его выбрасывал – он возвращался, топил его в море – он всплывал (пусть и не без помощи «добрых» людей), оставлял в последней электричке на Аккерман aka Белгород-Днестровский, один черт – он снова возвращался ко мне первым же утренним поездом. В 7:40 он приедет, в 7:40 он приедет наш старый, наш добрый агицын паровоз!

Что старый – то да, а вот насчет «добрый»… Проверяя на остроту казацкую саблю-«домаху» – украшение его коллекции – Шорх-Мамай молча пускает дым в потолок. Я так же молча уставился в свой планшет. Всезнающий Гугл утверждает, что верховный ибанский бог Буронг, персонифицированный в носорогой птице – могущественный бог войны. Ибаны, эти субтильные охотники за головами верят, что не кто иной, как их воинственный Буронг и создал этот мир. Мир, в котором я никак не могу избавиться от кровожадного криса! Нет, с меня этой магии довольно! Новый, 2017-й год должен стать для меня годом свободы.

И вот, намучившись по самое не-хочу до последних чисел декабря, я спеленал кинжал, как ребенка, в пять слоев рушником и засунул в сумку. Закинул сумку на плечо, взял руки в ноги и, обвязавшись шарфом с цитатами из «Бардо Тодол», «Тибетской книги мертвых», направился на Староконку.

Этот белый шарф – ее свадебный подарок. На этом рушнике с сидящими на ветках павлинами (а, может, таки индюками? Поровну, и те, и другие на деревьях не шибко сидят) нас венчал отец Аристарх в Свято-Троицком храме у телевышки в сквере Космонавтов. Я первый тогда наступил рушниковой птице на хвост – мне и быть главой семьи. И был. Пока была семья.

А эту вот наплечную джинсовую сумку она мне пошила из моих любимых джинсов «Rifle» и подарила на 35-летие. «35 – ягодицами вилять» – так издевается с этой сумки и меня моя нынешняя, Катя.

А она – это Лира, бывшая.

Этот почти горностаевый с виду, белый с черными «букашками», шарф она вязала полтора года, пока мы встречались. Буквально после каждого нашего свидания Лира добавляла по букве-другой, старательно «срисовывая» все эти мудреные тибетские загогулины из оригинального текста на сайте www.unexploredcity.com. Они такие мелкие, эти тибетские буковки, что никакой далай-лама, даже самый прозорливый, не прочитает. Издали может показаться, что это орнамент такой. Одним словом, китайская грамота. Китайская, потому что Тибет-то тоже оккупирован.

Не то, чтобы сама Лирка в ней разбиралась, в этой мудреной грамоте, просто она вбила себе в голову, что мы были в прошлой жизни парой лебедей. Такая вот лебединая верность unexplored.

Лирка-Лирка… Заставила меня всю свадьбу проходить в этом теплющем, как лебяжий пух, шарфе. И это в августе-месяце! Чисто Остап Бендер в шарфике, мне только его фирменной фуражки не хватало.

Зато эта ее-моя перешитая из джинсов сумка однажды уже спасла мне жизнь. Здесь же, на Староконном. Если бы не она, этот жуткий кинжал в виде птицы-носорога был бы уже у меня в ребрах – вот на этом самом месте. Я имею в виду: территориально.

В каком-то смысле, можно сказать, что это крис и привел меня сюда снова. Недаром «магия» и «магнит» созвучны: магия магию притягивает.

2

Налетай-не скупись, покупай живопИсь!

И вот на этом самом «крисовском» месте, справа от открытых ворот на Староконку, я вместо того чтобы искать глазами того хитрого азиата или хотя бы ножны, застываю перед «Айвазовским» на продажу.

«Девятый вал». Пожалуй, самая знаменитая и загадочная картина старика Айвазяна. Стоит себе впритык к железобетонной стене и в ус не дует, хотя еще немного и прибиваемый ветром к холсту голубой снег перевалит через этот вал.

Но даже под снегом, наверное, каждый бы узнал этот «вал», где группка горе-мореходов, потеряв свой корабль, пытается выжить среди обезумевших волн. Напрасно пытается: «Певец Черного моря», как справедливо называли Айвазовского, обрек потерпевших кораблекрушение на неудачу, на смерть. Маринист – не гуманист. Не каждый портретист – человеколюбец, но почти каждый маринист плевать хотел на людей с самой высокой волны своего любимого водоема.

Тем более такой, как Айвазян-Айвазовский, оставивший после себя тысячи марин, и каждая – как признание в любви к Морю: близкому, далекому, ласковому, спокойному, бескрайнему, беспокойному, бесовскому, бурному, бушующему, ревущему, еще не проснувшемуся, но уже зовущему предрассветному, вечернему, убаюкивающему, ночному, где только луна свидетель…, а люди – что люди? Нет, у «оригинального» Айвазовского стихия не дает морякам ни единого шанса. Потому-то и название такое – «Девятый вал». Не «Шестеро отважных» или, там, «Надежда не умирает». Или хотя бы просто, без надежд и намеков – «Кораблекрушение». Нет – чертов «9-й вал».

Здесь же – на этой прислоненной к стене уменьшенной копии (надо сказать, весьма качественной копии) знаменитой картины – неизвестный художник, как будто ничего не изменив, кроме размера, умудрился изобразить… спасение, победу людей над стихией!

Наклонившись и придерживая рукой крис в сумке, чтоб, не дай бог, не выпал, я легким движением свободной руки смахнул снег с холста.

И в тот же миг, как был на полусогнутых, отскочил на добрых два метра назад – мне послышалось: что-то там в картине булькнуло! Не что-то, а кто-то так явственно булькнул-гулькнул! Короче, выразил свое недовольство. Эй, морячки, ша! Ша, Айвазовский-Айвазян или, как там тебя, на самом деле!

Выпрямившись, я постоял с полминутки, держа дистанцию и ухо востро и хвост трубой, а потом таки взял себя в руки и подумал: нет, мне таки послышалось, снег хрустнул или, может, это резкий порыв ветра стуканул по моей барабанной перепонке.

Как зачарованный, я смотрел на это полотно, сравнивая с «отпечатком» оригинала в памяти – тот же девятый вал, один в один, те же светящиеся краски, те же полупрозрачные волны, которые аж хлещут через раму, та же шестерка в восточных одеждах на сломанной мачте-шпринтоле – но эти-то сильнее шторма!

Тут не стоит вопрос: «Шестеро против Девятого – чья возьмет?». «Ихняя» возьмет. Эти моряки, в отличие от «айвазовских», таки доберутся до земли. Шторм успокоится, и их подберет проплывающая невдалеке шхуна, или, может быть, их спасут дельфины или русалка, как в клипе Sade «No Ordinary Love», не знаю, как именно, но они спасутся. Сто пудов, спасутся.

Это бросалось в глаза с первого взгляда на холст. Как это объяснить? Не знаю. Колдовство! Магия Рождества, что ли.

Рассмотрев в подробностях «колдовскую» марину, я волей-неволей обратил внимание на рамку. Добротную, нужно сказать, рамку. Дерево, а не дерьмопластик. Когда-то, в «прошлой жизни», я здесь же, на барахолке, купил за бесценок мазню на морскую тему в подобной деревянной раме и вручил моей бывшей, и она была очень счастлива. И я был счастлив. Наконец-то буду держать себя в рамках. «Вот закончу твой портрет, – грезила наяву Лирка, – оформим его в багет, в рамочку, и будешь ты у нас Мореслав Эльфир в рамке».

Та мазня – я вспомнил – называлась «Похищение Европы». Так же, как облюбованный молодоженами и фотографами бычий памятник на 9-й станции Большого Фонтана.

На той мазне – копии известной работы Серова – плывущий вдаль рыжий бык (а по-настоящему хитрый и похотливый Зевс) – уносил на своей мега-спине хрупкую девушку Европу на Кипр, а глупые дельфины выделывали пируэты вокруг этой странной парочки. Что будет (было) дальше, кто спасется, а кто добьется своего – гадать не нужно: картина – всего лишь иллюстрация старой, как мир, истории.

У бронзового быка на 9-й станции Фонтана бронзовые же и весьма внушительные бейцалы натерты до зеркального блеска: знак того, что одесские невесты не забыли древний ритуал – перед свадебной фотосессией надо обязательно потереть быку. Левое – на девочку, правое – на мальчика. Забобонная Лирка терла оба3: наш свадебный фотоальбом не даст соврать.

«Странно, – вслух подумала Лира, когда кухонным ножом отделяла купленный мною холст от рамки-багета, – когда же эта Европа успела наставить ему рога?».

Да, рога на той «Староконновской» подделке под Серова были знатные! Весь свой скромный талант, все свое мастерство художник-недосамоучка вместил в эти рога божественного КРС, крупного рогатого скота, а Лирка – раз! и эти лироподобные рога, и эту непропорциональную бычью спину, и кривоватеньких дельфинов, не говоря уже про несчастную Европу с еврейскими почему-то бедрами – в топку. Рукописи, может, и не горят, а холсты – еще как, синим пламенем!

По иронии судьбы примерно в это же время Янукович резко поменял курс Украины с евроинтеграции на Таможенный союз, и понеслось…

И несется…

Я буду смеяться, если это один и тот же одесский художник-самоучка, этот Нико Пиросмани Староконки, изобразил и «Похищение Европы», и «Девятый вал»! За это время он так поднаторел, что достиг уровня Айвазовского.

Я таки буду смеяться, но вряд ли по этому поводу. Скорее это неизвестный искусствоведам авторский экземпляр, возможно, эскиз, набросок. Прежде чем написать «9-й вал», Айвазовский набросал 8 эскизов разных размеров. Искал гармонию, а, может, заказчиков – иди знай. Иди и изучай живопись. Моя бывшая, надо отдать ей должное, таки научила меня хоть немного разбираться в живописи.

В ноябре 2013-го, перед самым Майданом, мы с ней были в Крыму, отдыхали в Евпатории у моего дядьки-караима; а после заехали в Феодосию, там, в музее Айвазовского как раз выставляли «Девятый вал» – «Русский музей» расщедрился и «подогнал» оригинал из Санкт-Петербурга на родину художника. На время. Автору – авторово.

Экскурсоводша из местных была на 7-м небе от счастья.

– Видите, видите, – частила она, аккуратно тыкая указкой в правый нижний край картины, – на репродукциях ее не разглядеть. Последняя шутка великого живописца. Рисуя «Девятый вал», 75-летний Айвазовский решил пошутить и изобразил в волнах корову. Видите? Видите рога?

Я невольно провел ладонью по волосам…

3

– И шо? Так и будем слюни пускать, или?

На «блошином» рынке прилавки не предусмотрены. Весь товар лицом на порэпанном асфальте. В общем, голову без особой надобности не поднимаешь. Тем более против ветра, и так задувающего тебе во все дыры.

Но вот и она – особая надобность в виде продавца «Девятого вала». Его ультрастаромодные клеши заслонили мне нарисованный шторм, его сиплый голос интересуется: «И шо?.. или?».

И шо – я подымаю голову.

Я ежусь – брр-р! – и инстинктивно еще сильнее кутаюсь в пальто: легкий морозец вдруг как бы потяжелел.

И смораживаю: «С наступающим!».

Мы какое-то время смотрим друг на друга.

Я как я, а на продавца в клешах стоило посмотреть. Он, конечно, не так экзотичен, как тот укроазиат с крисом, пластинками и слониками, которого мне не судилось увидеть, но тоже картина маслом, говоря словами Гоцмана из «Ликвидации».

Чудик старой одесской породы, он мог бы без грима сыграть в знаменитом сериале. Без грима и без одежды. Не знаю, кем он был в предыдущей жизни, но в этой он точно морж. Правда, тощий, как спичка. И масти соответствующей, спичечной: загорелое, будто выдубленное лицо, паленая шапка жестких выгоревших волос, а все остальное (язык не поворачивается назвать это телом, такое оно худющее) – бледно-желтое, как песок в Санжейке после ноябрьских штормов. Загар настоящего одессита: он весь в делах, на море не ходит, кует железо, не отходя от кассы.

На этом болтается пиджак, да-да, прям на голые (!) плечи, на левом лацкане блестит значок ГТО третьей степени с парой разнополых бегунов, окруженных многообещающей мантрой «Готов к труду и обороне СССР», а под значком, точнее сказать, из-под полы пиджака торчит зеленый чешуйчатый хвост тату-русалки.

Русалка тоже не первой свежести, выцветшая (ее, видимо, набили моржу в прошлом еще веке) и …волосатая: сквозь чешую прорастают и курчавятся вторичные половые признаки, не русалки, конечно, признаки, а чудика – рыжевато-седые волоски нагрудной растительности. Застрявшие в них голубые снежинки довершают «прикид» моржа.

– И почем ваш Айвазовский? – спрашиваю я у этого колоритного типа «из раньшего времени».

– Ты про голубя или картину?

Я забыл: на Староконке обращение «Вы» не в почете. Тут все запанибрата. Все, кто продают братьев наших меньших, и все, кто их покупает или хотя бы спрашивает за них – все братья, не родные, так двоюродные, не двоюродные, так знакомые через 3—4—5 рукопожатий.

Стоп! «Голубь?» Какой еще голубь? Мало мне тонущей коровы, так там еще и голубь?

И только я об этом подумал, стиснув под мышкой крис под охраной пары рушниковых павлинов, как из-за картины, точнее, из зазора между нею и стеной, выходит жирный такой сизарь!

Так вот, кто сделал «буль-гуль», когда я счищал с холста снег!

Явление Христа народу!

Явление посмотрело на меня, как на старого знакомого, потом на моржа и принялось вышагивать, высоко задирая ноги, туда-сюда по снегу, сюда-туда перед «Айвазовским», что твой караул перед Кремлем. Порой голубь остановится, что-то поворчит по-своему «гиль-гуль4», поглядит искоса на хозяина, переведет взгляд на картину, потом глянет на улицу, обведет взглядом прохожих и на меня, застывшего столбом, опять посмотрит так внимательно, будто читает тантрические заклятия на моем шарфу; затем снова скосит глаз на «Девятый вал», постоит-постоит, подумает (типа решает задачу «Найди 9 отличий») и опять продолжит мерить шаги.

Весь снежный «холст» тротуара испещрен его следами в виде пасифика, символа мира.

– А шо, голубя зовут Айвазовский? – спросил я, когда ко мне вернулся дар речи. Я ведь тоже его узнал! Не сразу, но узнал в нем моего Спартака. Моего покойного «петушка». Betta splendens!

Это не могло быть совпадением! Подняв глаза еще выше, на стену, я увидел знак.

Более красноречивым знаком могло бы быть разве что упавшее с груши-старушки потрепанное издание все еще популярного «Кольца царя Соломона», где автор Конрад Захариас Лоренц, к слову припоминает индонезийских головорезов:

«Маленькая коричневато-серая рыбка, лежащая со сложенными плавниками в углу аквариума, внешне не представляет собой ничего замечательного. И только если другая рыбка, первоначально такая же невзрачная, приблизится к ней, и они заметят друг друга, только тогда они начинают словно светиться изнутри и постепенно накаляться великолепием. Румянец пропитывает их тела почти так же быстро, как проволока электрической плитки становится красной при пропускании электрического тока. Плавники расправляются, как декоративные веера, настолько внезапно, что почти ожидаешь услышать звук, какой издаёт раскрываемый зонтик. А затем следует танец обжигающей страсти, не игра, но танец жизни и смерти, начало и конец всего.