Рогожская застава – Застава Ильича

ПУТЬ ВЛАДИМИРОВКИ ОТ РОГОЖСКОЙ ЗАСТАВЫ

За Рогожской Заставой, что в Москве, сразу начинается Шоссе Энтузиастов, до революции 1917 года известный, как Владимирский тракт. По нему со всей России арестанты, ссылаемые в Сибирь поступали в "Бутырский тюремный замок", откуда они до постройки Московско-Нижегородской железной дороги отправлялись пешком по Владимирке  на каторгу. Поколениями видели  рогожские  обитатели по нескольку раз в год эти ужасные шеренги,  проходившие  мимо их домов , звеня кандалами. Говорят, что Сталину очень понравилась шутка одного из подчиненных, "обозвавшем" движение заключенных (в том числе и политических) по Владимирскому тракту "маршем энтузиастов". На следующий же день Владимирский тракт был переименован в Шоссе Энтузиастов, а Рогожская Застава в Заставу Ильича.

Дурная  слава  закрепилась за этой дорогой  давно. Говорят, что и в наши дни на разных участках шоссе Энтузиастов не раз видели страшного бородатого мужика, смахивающего на бомжа: бродит тяжело, «будто цепь за собой волочит», и норовит остановить проезжающий транспорт. «Легенда гласит, что это призрак разбойника-каторжанина, загубившего более ста душ и сгинувшего на этапе по Владимирскому тракту «без покаяния и погребения». Теперь совестью мучается: остановит машину и просит: «Простите меня, люди добрые!»   И если вам доведется увидеть на шоссе привидение душегубца, машущего рукой, ни в коем случае не останавливайте автомобиль, а если уж остановили   и   услышали   просьбу:   "Прости меня, добрый человек!" – отвечайте: "Бог простит!" – и немедленно уезжайте.

Согласно другой   легенде именно над этой дорогой летали московские ведьмы на шабаш к ведьмам киевским.

Слово "Владимирка" вошло в русский разговорный и литературный лексикон,  как   синоним  понятия  о  безотрадном   и  скорбном   мученическом пути на сибирскую голгофу изгнанников,  борцов-энтузиастов с  царизмом за лучшую долю, свободу и счастье угнетенного трудового народа  России.

Вся она сплошь состояла из постоялых дворов, в которых останавливались все обозы, проходившие по Владимирскому и Рязанскому трактам. Дома были все каменные, двухэтажные, но сами дворы были с деревянными навесами и вымощены тоже деревом.

Вся улица была уставлена продающимися телегами, тарантасами, кибитками. Торговали на ней и экипажами средней руки, и шорным товаром, и всем, что нужно ездившим по дорогам. Для проезда оставлена была только середина улицы. Улица эта была очень широкая. На ней с раннего утра толпился народ и она представляла большую ярмарку.

Далее за Горбатым мостом   начиналась Дангауэровская слобода..

Здесь, около заставы, находилась пересыльная тюрьма, где останавливались для отдыха и проверки идущие в Сибирь арестанты. Это было местом последнего прощания с  женами и родными.  Сколько горьких слез пролито в этом «желтом» мрачном доме и около него! Каждый понедельник или вторник выводили отсюда арестантов и выстраивали их.  А по обе стороны дороги стояли, дожидавшиеся их, заплаканные бабы с узелками в руках.  Впереди каторжные в кандалах, ножных и ручных, далее в одних ручных, а там и просто без кандалов, а за ними возы с бабами – женами, ехавшими за мужьями, детьми и больными. Лязг цепей, звяканье ружей конвойных, плач матерей, жен и близких родных ссылаемых – все это представляло такую душу надрывающую картину, что жутко становилось и больно-больно ныло сердце.

 Конвойные гнали партию дальше, и, оглядываясь в последний раз, арестанты видели тоскливое, гнетущее сердцу убожество Дангауэровской   слободы, ее сгорбленные хибарки, кособокие заборы, не просыхающие лужи и босоногих зачумленных ребят, высыпавших на дорогу. Это прощальное видение города оставалось в душе горьким воспоминанием. Казалось, заодно с женами неутешно горюет каждая улочка московской рабочей окраины, провожая на каторгу своих сынов.

Город недружелюбно поглядывал на окраину, отгородившись от рабочей   слободы Старообрядческими, Бобылевскими, Вдовьими переулками, выставив, как заслон, купола церквей и непролазную грязь немощеных тротуаров.  Город тяготился своей окраиной. Но обойтись без нее нельзя было. В цехах Дангауэра гнули свои спины рабочие. И как бы вымещая свою злобу, свою ненависть к рабочей окраине, купеческо-дворянский город оставил ее без уличного освещения, без воды, без мостовых —« в грязи и мраке…»

Старую  Дангауэровку  перестроили в Москве в числе первых, еще в конце двадцатых годов. Здесь возник один из первых в Москве «соцгородков» – «Новые дома», как стали называть их в народе, однако для старожилов, помнящих "Дангауэровский посёлок"   название оставалось прежним.

Тракт, ведущий из Москвы через Рогожскую заставу, – очень интересный тракт.  Вся Владимирка полита горькими слезами: по ней прошел в далекую Сибирь на каторгу, звеня цепями, не один есяток тысяч несчастных преступников. Но по этой же Владимирке тянулись один за другим большие обозы с товаром, которые шли почти непрерывным потоком. У этих были свои «стоянки». Они двигались степенно, не спеша, хотя даром времени не теряли и Поспевали к сроку доставить на ярмарку товар. Немало разъезжало по этой дороге и любителей легкой наживы, но им здорово влетало, и они утекали в свое гнездо не солоно хлебавши.

 Постоялый двор c трактиром Саввы Давыдова был последним перед заставой, где можно было остановиться и передохнуть перед дальней дорогой по Владимирке.

По субботам и, особенно перед большими праздниками в Москве ходили в баню. Женщины ходили гурьбой, всей семьей, а семьи бывали большие. Это было какое-то торжественное шествие – с узлами, со своими медными тазами, а то грех из чужих мыться. В банях теснота, шум, возня и часто брань. За такими семьями часто посылались дровни, так как из бани идти пешком тяжело. В такие дни по улицам целый день двигался народ в баню и из бани, и у всех веники, которые тогда давали желающим даром, а желающие были все – веник в доме вещь необходимая.

Трактир представлял собой двухэтажное здание с полуподвальными помещениями.  В полуподвале размещались номера для гостей и кладовые. Практически в каждом номере было окно, которое наполовину находилось ниже уровня земли, а наполовину выше. Так что сидя в комнате, постояльцу видны были только ноги проходящих по улице людей.  Весь нижний этаж и фундамент был каменным, а второй этаж, скорее бельэтаж, был деревянным.   Здесь находился   кабак   с большой кухней, где круглосуточно готовилась еда.

  Кухня была отгорожена от зала, где стояли столы с лавками   для посетителей. Зал   был большим, а насчет угощения, так только птичьего молока, да рыбьих яиц не было, да к этому приправа – ласковые речи да взгляды молодой хозяйки.

Сам хозяин трактира с семьей жил в отдельном домике, который стоял тут же рядом.  На дворе находился еще ряд хозяйственных построек   в виде большого сарая, где хранились дрова, утварь и другие необходимые для хозяйства вещи.  На заднем    углу   двора находился нужник и помойная яма.  Все это было огорожено добротным, высоким, деревянным забором с огромными воротами и калиткой, которые запирались на ночь.  В таком виде эти строения   оставались    аж до середины 50-х годов прошлого столетия. Только после  революции  трактир   заселили жильцами,   для чего  разделили  весь  второй этаж  тонкими деревянными перегородками. Все полуподвальные помещения   были заняты   сплошь   татарскими   семьями.

Почти     каждая  семья    пользовалась   сараями, которые  нагородили  в бывшей  хозяйственной постройке . Зимой   тут   хранили дрова, а летом делали из сарая жилую комнату, где обязательно стоял   самодельный топчан, а то и стол с табуретами, лавками и этажерками, где мужики играли в карты или домино до позднего вечера, а то и оставались ночевать в душные июльские московские вечера.  В Москве еще были бараки, которые настроили для рабочих, приехавших на заводы и фабрики. Это было помещение в виде   длинного сарая, поделенного на маленькие комнатушки без удобств. В коридоре перед каждой дверью стоял примус, на котором готовили еду.

В одной  комнате  устраивалось на ночлег  по  десять-  пятнадцать человек, притом что  на каждого приходилось меньше  метра.  Спали вповалку, если в комнате было одна кровать, это было богатством, а так, в основном, топчаны, да подстилка на полу.  Коренные москвичи жили в лучших условиях, они занимали жилье в красивых каменных домах, с высокими потолками и просторными кухнями и коридорами.   Это, в основном бывшие доходные дома, принадлежащие купцам, коммерсантам и состоятельным людям.

БАРАКИ И КОММУНАЛКИ

Я, как и многие дети послевоенного поколения, застали еще старый уклад, обычаи и жизнь в коммунальной квартире прошлого века. Моя сознательная жизнь началась, где-то года в четыре-пять, а основанием для этого послужили события, которые произошли в то время.

Семей,  поселившихся   в  нашем доме  на  втором этаже , было  восемь. Татарская семья занимала самую большую комнату, состояла из матери с отцом и мальчишек: двадцатилетнего Равиля и погодок   Алима и Шамиля, моих ровесников.   Еще одна семья, прозванной иностранцами- засранцами, потому что   сын тетки Евдокии после войны   задержался в Германии, так как шоферил у генерала. Он приехал домой с женой и двумя детьми, а самое главное, с двумя огромными кожаными чемоданами заграничного барахла, которые вызывали у соседей   черную зависть. Из-за этого мою подружку Светку   прозвали «Светка-американка», а ее старшего брата Эдика «пижоном».

Еще одной  соседкой  была  мать-одиночка  с сыном  Вовкой .  В то время   родить ребенка без отца считалось большим позором. Несмотря на то, что у многих детей довоенного и военного времени отцов не было, у них было на это оправдание и   гордость за своих отцов, которые погибли.   Людмила Шипулина своего сына   родила без мужа, нагуляла- с презрением шептали соседки. Потому её иначе, чем «Шипулиха – прости Господи» ,  никто и  не называл.  Мы с девчонками долго обсуждали, как это нагулять, и решили, что когда подрастем, гулять с мальчишками не будем, а то  «принесем в подоле».

Рядом с  нашей  комнатой  жила  тетя  Нина  с мужем  и  дочкой Верочкой , которая  работала машинисткой в горсовете .   Тетя Нина и Верочка были огромного размера, к тому же поглощали   большое количество еды, которую готовили и ели почти круглосуточно. Естественно, их тут же окрестили как  « Нина-  бегемотиха»  и «Верочка –слон»

У нас  жил  большой красивый кот  – Мурзик .  Моя мать запрещала ему ходить по соседям, появляться на кухне, а гадить только в свой  туалет и он слушался. За что мою мать прозвали « Мурзилка».

Но   все эти прозвища  и клички  говорились  в  пересудах и ссорах, возникающих  на кухне , где  выяснялись отношения в части  занятия  не своей конфорки  или  плохо   убранного  коридора и кухни  , которые убирались по очереди , в зависимости от количества   членов семьи. На одного члена семьи полагался срок уборки в одну неделю, за которым тщательно следили, вывешивая график уборки. Зато в праздники был другой график, это очередь печь пироги, так как духовки было всего две. Зато потом   все угощали друг друга своими пирогами. Особенно вкусно пекла Мануря, мать Алимки и Шамиля. Это был пелемячь,   по нашему беляши, чак-чак  и другие вкусности , которые  отдавались детям. В праздники накрывались большие столы в коридоре, а на   1  Мая  прямо на улице. Веселились и гуляли долго и весело. Пели песни, устраивали танцы и пляски. Дети тоже готовились и устраивали детский концерт.

В   нашем   дворе   еще стоял небольшой домик, где жила семья, состоявшая из  бабки  с дедом , их дочери  и  внучки , нашей  ровесницы – Таньки  Исканцевой.   Говорили, что её старый дед, якобы, был сыном хозяина трактира.  Жили они   рядом с нами, однако ни с кем из соседей не общались.   Таньку   иногда выпускали гулять во двор, а мы сначала отнеслись к ней настороженно, но потом подружились. Её  бабка, седая и страшная, одевалась во все черное. Наши родители сторонились ее, даже боялись и никогда не вступали с ней в разговор, называя за глаза колдуньей и ведьмой. Отца у Таньки не было, но никто из нас не смел расспрашивать её, видя реакцию взрослых на их семью.

Еще говорили, что старший сын Исканцевых   сидит в тюрьме и не дай бог, если его выпустят. Скандалы на кухне разгорались часто, вот тогда и пускались в ход всякие немыслимые   прозвища и обзывания.  Доходило и до драк.  Особенно скандальной   была «Нинка-бегемотиха « . Уж как она изощрялась,чтобы досадить  соседям.  То в суп волос набросает  очередной  неприятельнице,  то  мусор  под  дверь  насыплет. Утихомирить ее мог только   муж  и когда она особенно  расходилась  и устраивала драку, он выходил из своей комнаты и оттаскивая ее от жертвы, успокаивал:  Ниночка, цветочек, успокойся, пойдем  домой –  на что  вся кухня жутко  смеялась .Но как  ему, субтильному  мужичонке

Удавалось   справиться  с этой  150-килограммовой  тушей- оставалось загадкой.

Мы , дети,  всегда  сбегались  посмотреть  на  эти  отвратительные  сцены , а матери  старались  увести нас  в комнату,  запрещая выходить оттуда , пока все не закончится.  Несмотря на то, что мы были из совершенно разных семей, с разной религией и воспитанием, разным статусом и   убеждениями, мы мирно играли во дворе в разные игры. Чаще всего, играли в войну, прятались по сараям, изображая разведчиков. Надо сказать, что рядом, за забором жила еврейская семья, где росла наша подружка Рита. Дом окружал прекрасный сад, где мы чаще всего играли. Её родители никогда нас не выгоняли и не препятствовали нашей дружбе.

Наш двор, вместе с домами и сараями, где мы проводили все время, казался нам очень большим.

 С одной стороны, забор, отгораживал   Риткин дом, а с другой железный забор отгораживал территорию школы, куда мы отправились, достигнув семилетнего возраста.  Школьный забор был сделан из мощных четырехгранных металлических прутьев, заканчивающихся вверху острыми стрелами.

 С этим забором связана забавная детская история. Зимой, когда сугробы достигали человеческого роста, забор становился маленьким, через который было легко перепрыгнуть и очутиться на территории школы.  В морозный день, не зная зачем мне захотелось его лизнуть, представив, что он в белом инее похож на весеннюю сосульку.  Железо быстро прилипло к языку, но я во время его отдернула.  Светка и Танька, увидев это, тоже захотели приложиться к забору и так и прилипли к забору с раскрытыми ртами, устроив громогласный рев.   Выбежавшие на крик матери влепили нам еще и по заднице, наказав за это домашним арестом. В другой раз, когда снег был уже рыхлым, а я перелезая через забор, зацепилась за острую стрелу забора своим пальто и повисла на нем, как на вешалке.  Как не пытались дети снять меня с забора, никак не получалось. Они проваливались в снег, но не могли достать меня из-за роста, тем самым,  еще более  утаптывая  место моего заключения  и  сильнее закрепив меня на  остром крючке.

«  Ваша Алька на заборе повисла» , – они сообщили  обо мне  моей матери. Снял меня старший сын   Манури –  Равиль, который оказался на тот момент дома.  Конечно, влетело мне здорово – и за разорванное пальто и за висение на заборе.

 Так случилось, что все дети нашего и соседних домов в детские сады не ходили, получить там место   было практически невозможно.  Мы находились под присмотром матерей   или бабушек, которые не работали, занимаясь домашним хозяйством.

 Зато мужчины, придя с работы получали вкусный обед, а потом шли во двор, где стоял большой стол, за которым все собирались. Но это было в теплое время года.  Зимой в холодные вечера выходили на кухню или в коридор покурить и пообщаться друг с другом.  Ложились   спать рано, так как утром снова на работу, в основном, на завод или фабрику, заводской гудок    оповещал в семь часов утра начало рабочего дня.  Опоздания   не признавались ни под каким предлогом, а строго наказывались.  Служащие начинали   работу на час позже, зато сидели почти до ночи, это называлось ненормированным рабочим днем.

Я  помню , что вечером , когда все отужинав , сидели в своих комнатах ,  кухня  освобождалась. Тогда, не сговариваясь, я со Светкой, Шамилем и  Алимом  собирались  на кухне  и  делились разными историями, а то и тихо играли , пока родители не  звали нас домой , спать.

В  воскресенье    угол  Душинской  улицы и Шоссе  Энтузиастов представлял  собой толкучку  ,  барахолку , то есть блошиный   рынок , где продавали и покупали  все , что угодно. Наш двор, несмотря на неудовольствие жильцов, особенно, женщин, превращался в примерочную, скупочную, разделочную и прочую атрибуцию спекулянтов, перекупщиков и мошенников.

  Наши матери накрепко запрещали нам в это время выходить во двор. Но все действо мы наблюдали из окон кухни, а то и с крыльца, выглядывая из открытой двери.  Под нашими окнами происходили драки, обмены и обманы, воровство и всякие другие неприятности.

Вот в  одно  из  таких  воскресений  ,  после закрытия  рынка , все высыпали  во двор , наслаждаясь наступившей  тишиной и выглянувшим  солнцем. Был конец апреля, снег уже растаял, только в сараях оставались глыбы льда , которые специально складывали в углу  ,накрывая  брезентом, или  бросали в подпол, в котором хранили  продукты  и съестные  запасы.   Холодильников тогда ни у кого не было, так же, как телевизоров  и телефонов.

Запасы  продуктов  тоже были  минимальные , в основном носили туда  кастрюли с  супом  или  щами , которые  варились   в больших количествах  в  таких же непомерно  огромных  кастрюлях.  Суп и щи были основной едой в то время, потом каша или макароны, да хлеб. Масло и колбаса покупалось не более 100 -200 граммов, чтобы сразу съесть. Не помню, кто первый  увидел  между  стеной уборной и забором  ноги  лежащего на земле   мужчины.   Все засуетились, кто-то побежал через дорогу к телефону-автомату, звонить в милицию.  Милиция со следователем   приехали быстро.  Стали опрашивать   свидетелей, но таковых не оказалось. Никто ничего не видел.  Труп   увезли.   Все еще   долго делились впечатлениями и   терялись в догадках , как это могло произойти.

Буквально через  неделю  дом  взбудоражила еще одна новость. Вернулся из тюрьмы сын   Исканцевых , Виктор .

 Последний раз  он отсидел  за разбой. Из  своих   неполных   тридцати лет жизни  Витек   , не считая  15-ти детских  лет , когда  впервые  загремел  за решетку,  на свободе  провел  не больше  пяти.  Вот почему  все так напряглись ,  когда  узнали  о его освобождении.

Больше  всех  переживала  Мануря ,  боялась за своего  сына  Равиля, который и так  состоял на учете в  милиции  и  благонадежностью   не отличался.

 Когда он был дома, только и слышалось  ,  как  Мануря  кричала ему  : « Равиль, Киль  мэндэ ,  киль мэндэ».

Сначала, мы со  Светкой  думали , что она так ругается, хотя матершинницей    не слыла.  Но потом   Алим  перевел , это «иди сюда  или ко мне».   После  появления  Витька  за  большим столом во дворе  стала  собираться компания , играли  в карты. Стали появляться во  дворе  и незнакомые личности.  Но  мужики, жившие  в нашем доме  , при  строгом  запрете жен , с ними  старались не общаться .  Сухое рукопожатие  или кивок головы в ответ на   приветствие  Витька или его знакомых  , все, что себе

позволяли   наши  отцы.    Зато  Шипулиха  расцвела,  у нее стали появляться  новые платья , она  ярко красила  губы и  блистала шестимесячной завивкой.  В  выходные  все чаще  вытаскивался на улицу  патефон  и  устраивались танцы.  Тогда к  нам  приходила из соседнего двора  Ритка , хотя  ей это запрещалось  , и мы , дети , пересмеиваясь , смотрели , как  танцуют  взрослые.  В танцах принимали   участие молодые люди  из  подвала  , Шипулиха  и ее подружки , приезжавшие  на вечеринку.   Главой  праздника  всегда был  Витек со своими дружками.  Надо  отметить ,  что  с его приездом  в наш двор  перестали  приходить люди с толкучки.

 Уж как он это  сделал , никто не знал.  Да и рынок со временем прекратил свое существование. Участковый   тоже   часто посещал наш двор , наблюдая  за  Витьком и  его  посетителями , иногда  выясняя  с ними  какие-то  обстоятельства.

ПОХОРОНЫ  И.В. СТАЛИНА

Произошел  еще  один  случай , который  нанес  травму  нашим детским  душам.  Это  было  в тот год, когда все мы собрались  пойти в школу , в первый класс , так как были одногодками.

В марте  1953  года   умер  И.В. Сталин – вождь всех  народов в СССР.  У нас на  кухне  собрались  все соседи , женщины  плакали.

Все  думали ,  что хорошая жизнь кончилась , что будет дальше никто  не  знал .  Не будет  каждую  весну  снижения цен, которых так  ждали.  Не  будут  продавать  по дешевке  яйца  перед пасхой или  1  Мая, за которыми  мы стояли в длинных очередях . Причем

стояли   все , и взрослые и дети , а у каждого на руке химическим карандашом  стоял номерок, так как давали ограниченное количество,  а не столько , сколько  хочется.  Если  очередь была  большая, то отходили  , а в это время делали перекличку и переписывали номера , и итог – кто не успел- тот опоздал.  Занимать   надо было снова.  Крупу давали по 2 килограмма , колхозники, приезжавшие  в Москву из других  областей , деревень и сел  тоже набирали ее , занимая  очередь несколько раз.  Вот с  этим  и  боялись , наверное , расстаться  люди , привыкшие  к этой жизни , считая  себя счастливыми.

Помню, как во  время  похорон  Сталина   встали все машины  на Шоссе Энтузиастов .   Целую  минуту   гудели  предприятия, заводы, фабрики и  машины.  Это  было  жутко.  Мы смотрели ,  как плачут взрослые , слышали  этот  леденящий душу  гул  и  ждали  ужасного  несчастья.  И  оно пришло.  Равиль , Витек  и несколько молодых людей  решили  пойти на похороны. За ними  увязался  Шамиль , несмотря на протесты матери.

Тело Сталина выставили для прощания в Колонном зале Дома Союзов. Основные потоки туда устремились со стороны Курского вокзала, Чистых прудов, Цветного бульвара и Тверской. Тех, кто хотел попасть от Волхонки и Воздвиженки, отправляли на Трубную площадь: говорили, что там нужно занимать очередь, которая должна двигаться по Москве до Колонного зала.

Во второй половине дня у Трубной площади скопилась масса людей, которые пришли со стороны Рождественского и Сретенского бульваров. На Сретенском стояла колонна грузовиков, причем стояла очень плотно, буквально впритык. Выбраться на проезжую часть невозможно, а с другой стороны – стена дома, так что деваться некуда. Но никто в тот момент еще не предполагал, что это может стать ловушкой. Люди шли дальше

Шансов  выжить у людей в толпе было немного, а найти спасение в переулке невозможно, потому что он был перекрыт.  Люди гибли под ногами других людей: их раздавливало о фонарные столбы, чугунные решетки и борта машин.

«Эти борта были в крови», – вспоминал потом выживший в давке поэт Евгений Евтушенко.

 «Меня притиснуло движением к этой девушке, и вдруг я не услышал, а телом почувствовал, как хрустят ее хрупкие кости, разламываемые о светофор. Вдруг я почувствовал, что иду по мягкому. Это было человеческое тело. Я поджал ноги, и так меня понесла толпа…»

 Еле живые вернулись  наши соседи, но без  Шамиля.  Помню  этот  страшный крик  Манури утром.    Равиль рассказал, как все было.

Они  попали   в настоящую  западню.  Была  давка,  люди , не имеющие выхода  из толпы , двигались в одном направлении. Нельзя было даже вытащить  руку , нельзя было  вздохнуть полной грудью . Кто не выдерживал  и  падал , того тут же затаптывала толпа.  Шли  по  людям.  На  площади стоял трамвай , наполненный людьми , люди из толпы  пытались втиснуться туда еще и даже забраться наверх  и чуть его не перевернули.    Равиль , у которого на плечах сидел Шамиль , изнемогал от усталости, чуть не падал и дальше идти не мог.   Витек  сообразил, что  можно   помочь   забраться  Шамилю на крышу трамвая.  Им это удалось.   Сами  они  остались стоять рядом, так как идти дальше  сил  не было.  Простояли  так  несколько  часов , наступила  ночь , толпа   начала  редеть.  Машинист  трамвая  попытался   освободить  трамвайные  пути  от людей и продолжить движение. Он дал пронзительный гудок , предупредил  чтобы люди  слезали с крыши .  Место на путях  стало  освобождаться .  Трамвай   вдруг  резко  дернулся  и остановился  . Шамиль   слетел с крыши  прямо  под  колеса трамвая.