- -
- 100%
- +
© Александр Петрушкин, 2018
ISBN 978-5-4490-5485-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Вот радость слепнущих детей …»
Вот радость слепнущих детей —что сорная трава на солнцеещё упрятана в зернесредой рыжеющих колосьев,среди которых, нет, не яно тоже медный и звенящий,несёт в глубинах светлякадо самой тёмной и скользящейсвоей же тени, что внутрисебя горит и, извиняясь,не про меня, но говорит —куску бумаги растворяясь,как бы кромешная зола,глядящая наверх в оконце,чья радость слепоты не зла,но лишь упрятана на солнце.(15/01/15)Asphyxia
Посмотрит выдох в воздух – словно в воду,которая мертва, а не жива,чья дребезжит древесная повозка,что спрятана в сосне, и из теплаеё, как из утробы землянистойскрипит ходулями под ранкой янтаря.Рай встрепенётся, будто кто-то выжил,и, балуясь весёлой анашой,такое на его берёзках вышилмладенческой нетвёрдою рукой,что выдох обратился снова в воздухи только после стал густой рекой.И медь качалась в тетиве у вдоха,то в соловье, то у комков стрекоз,на уголь кислый закрывая шёпотневидимых и точных береговпереходя парной, непарный чаек клёкот,что оставались под воды дугой.(19/01/15)«…или Воронеж, или алфавит …»
…или Воронеж, или алфавит —возможно, что-то левое болит,поёт в дрозде – как будто перевод —летит с плеча о землю вертолёт.Среди его порезов, лопастейянварь хоронит голоса гостейна целлофан, как на лицо кладётгорячую ладонь – вдруг оживёти полетит по ветру там, где речьне успевала мертвецов сберечь —один из них сегодня мне в окностучался ночью и стоял темнов пятне январском, плакал и болел —меня печатал или вслух жалелили Воронеж, или алфавит —как целлофан, где левое болит.(26/01/15)«Природа, сделав харакири…»
Природа, сделав харакири,сентябрь вынет на четырене света стороны – тепла,которое в себе несла.И вот, как девочка, однаждытридцатилетняя, из саживнутриутробный свой несётнепрекращающийся плод.Над нею – птица и природа,и нерестится в них свобода,едва заденет проводаи спишь в четыре не утра.И там тебе то дева снится,то Вифлеемская ослицаи в лоб впечатаны звезда,сирени тень – как холода.(27/01/15)Сани
Город предстанет невидимым. День ото дняне ототрешь, но возможно припомнишь меня:даже не контуры – шорох травы к сапогамдымом приклеен, как выдох [к] холодным санямтем, что пейзажи вокруг режут словно бы хлеб.нет никого, ничего – кто щебечет в просвет,в окно человека, когда вокруг падает лев,сани скрипят и въезжают в натопленный хлев?(28/01/2015)Чаадаев
Предвестник рыбный появленья чаек,мальков сих возвращающих воде,где крошево ржаное прорастает,как осы у Протея в бороде,почуешь кислород и эту тяжестьот жестяного, словно смерть, ведра,которое – в своем снегу пернатом —за клёкотом куда-то жизнь несла.Куда? – не видишь – Только едем, едемсредь чаек тонких, разводных мальков,что изнутри следов звездою светят,как радость, в тьму – сокрытых в них – подков.Так едем, сумасшедший Чаадаев,туда, где ангелы придумали нам кров:свободы нет – поскольку угадаеммы не предел, но утишенье слов.И по краям у тишины и чёрных чаексидит и греется такая темнота,что если рот случайно размыкаешьто светятся твои [уже] уста.(01/02/15)«Первый выстрел пушки похож на блеск…»
Первый выстрел пушки похож на блеск,остальные на сажу, сгоревший лес,нефтяные сказки и офис твойи московский этот воловий вой.На второй же выстрел – скажу тебе:мы пришли сюда, чтоб сказать бе-бечтобы выжечь дом и себя дотла,чтоб летела по ветру лишь зола.А на третий – здесь пролетает осжелтоглазая тьма – промолчав «готовьсь»обрушает пушку вовнуть себя.остаётся глаз – и на свет дыра,остаётся, как от юлы, лишь осьширота, долгота – да и те поврозь,блеск зубов у трупа посреди огня —вот и всё, мой ангел, поцелуй меня.(02/2015)«В полубреду болезни детской…»
В полубреду болезни детскойи оспинах ночи дурной,что в табунах на небо влезлаи там сияет глубинойсвоей высокой, как держава,мотая головой на сон —нет, речь меня не удержала,но выгнала на стужу вон —в полубреду болезни детской —и аутичной, и слепой —как слог ребёнка неизвестна —сгущает звук над головойкобыльей, что моё излечит,косноязычие и с ним,как выдох, холод покалечити – с бабочкою – отлетит.(02/2015)Кержак
Посеребренная речь местности нашей.Кажется, нечисть обходит берег с ночною стражейвся заодно, и тонкий пятак рублёвыйлетает над ней, и латает свои оковыречка, стоящая посередине кайфа —типа сто первый спартанец – вот от такого драйвая прихожу в себя и смотрю за небо,тоску испытуя по тем местам, где пока что не были вероятно не буду – поскольку хрустаснега кыштымского ангельского мне не хватает – пустов – бренной там – речи, а смотришь в низы и тоскуешьпосеребренной речью, во тьмах пируешь.Как в кирпиче кержацком надписи Белтшацараберег стоит, где-то меж левых и правыхсирый с убогим – смотрят и ищут место,но ошибутся – поскольку всегда здесь теснонам остается сплошной и в прорехах воздух,спрятанный подо льдом, как завета лоскут.Нечисть исчислена – шелест кошачий вздорныйв рукопожатье земли и воды утоплен,взвешен, как третий рим и гудит в собачьемлае, гоготе селезня в проруби и в чебачьемнемом открыванье зева, в Кроносе с анашоювот и царапаешь их порванною губою.Сорвавшись с поклёвки, вставши один, без стаи,ты понимаешь, что снег уже не растает,не растворишься небу, пока не порушишь ставни —сколько бы нас не делили тени – Уран остаётся главным,даже если уткнешься лбом, что в зелёнке, в грунт, изреешь в себе, как зренье, и гвоздь погнутыйгемоглобином своим раздражает почву,и разрывает – как сотню лет – сухой ивы почку,требует водных весов или снега стражу,плавая, как чебак, через мглы и сажув посеребрённой трудной местности илив том, что из огней неживых пошилив ста километрах от ямы (читай – Челябы)шубу волчью вросшую в плечи древесные, дабыв чёрной долине буквы текли из снега —словно нефть, покидающая человека —в просфоре фотонов, гамма-лучей и света,что плачет сквозь нас, как вероятность побега.(02/02/2015)«Я пережил здесь смерть…»
Я пережил здесь смертьсвою, как эта дева,лежащая в садах,касающихся чревавсех насекомых божьих,живущих у огня…О, родина, как смерть,не покидай меня!(02/2015)«Окажется воздух кессонным…»
Окажется воздух кессонным,прошитым, как жабры стрижей,сшивающих нашу природус разрывом, мерцающим в ней.И, слушая наших качелей иголку,на входе в золу, надеюсь,что голос негромкийсвой вынесу, коль не спасу.(07/02/2015)Пророк
И в – кувшинов разбитых – чадумаслянистом, как речь фарисея,т.е. книжника, т.е. найдуто, к чему до-коснуться не смеюгорлом. В страхе животном труда,будто выдох с тревогой пожатыйв лабиринт – где не глина горитяко ангел слепой. Из палатыон несёт своё око в руке,свой язык, что удвоен пустынейкоридорной – как будто бы светодиноким случился и – длинным.Горловина сужается, яоставляю тебе своё мясои смеркается тонкий народ,говоря в животах у Миасса.(08/02/15)Водомерка
Евгению Туренко
Не будет прошлого – посмотришь и не будет —как птаху непрозрачную нас сдуетсквозняк, иголка, что в слепой руке —ты переходишь небо по реке.И вдоль растут то люди, то не люди,а отпечатки их на дне посудин,их эхо ромбовидное – плывиподсудный, утерявший любой вид.Никто не вспомнит нас лет через двадцать —так водомерка может оторватьсяот отражения слепого своегооставив лапки – только и всего.(09/02/15)«Щебечет чашка воробья…»
Щебечет чашка воробья,кофейный дух в себе лелея,где наша злая эмпиреяоднажды выпилит меня,и по дороге насыпной,в нутре подводы Сугомака,свезёт поленом на костёр,в котором ты невиновата.О, чашка воробья в окне,ты в месте затрещишь, где был я,не человеком, а скворцом —пока отпиливали крылья.Найдись, свобода или смерть,в холодном чуде пробужденьякогда не глаз – а сна порезты носишь, будто воскресенье,в расколотом своём лице,во всём, что спрятано снаружи —иди-свищи себя, как зверь,запаянный в медь местной стужи.(02/15)Геометрия побега
Справа – бегун, разминувшийся с тенью —стены свои попытался разбить,будто метафора он переменышкольной. Шмелей непроснувшихся нитьим развернулась, как хлада страницаили клубок – прочитаешь теперь? —эти засосы (в смысле укусы),где попытались они в егерейсны пробурить ход – подземный и страшныйв смысле кручённый, как их слюна,то полубог глину неба пропашетнад бегуном, получившим сполна.Слева – то дщерь, то – как видишь – Челябинсквмятый в одышку, с уральских равнинвынул резак и в щель ветра им машет,чтобы пролился гемоглобин,Тмин поднимается – слишком широкийкак из ТВ выпадающий снег —ты попадаешь в его равнобокий —и треугольный, как зрение, след.И по тебе в свой Шумер переходятслайды, которых возможно и нет,псы (и сие разъяснений не стоит —поскольку любой непонятен здесь свет).Свет, что скрутился в воронку снаруживсегда посторонен и взрывчат, опятьнеподпоясанным он остаётся,чтобы – как зренье из стужи – мерцать,чтобы тобой прирастать понемногуи, умножая через тебяэто пространство, в итоге стать богом,что промелькнёт, жёлтым смехом скрепядве половины – не лево и правожизнь и свободу, которой чтят смерть,но вероятные два из побегов:один, что растёт сквозь второй, что наверх.(10—11/02/15)«Брутальна родина твоя…»
Брутальна родина твоя,которой ты насквозь проходишькак через скважину вода —то дышишь, то себя находишь.И дым несётся, как чечен,покрав еще одну невесту —так родина под небом спит,в Отечестве своём столь тесном,что кажется его надувтравою, мошкарой – в руиныкак шар за богом полетишь,который ножик перочинный.(02/15)Куриный бог
Крысы бегут по монахам,по берегу, покраешкам бога, холмамот которых останется о.Даже не думал, что япроживаю по горло в земле,что поедает меняночь от ночи всё злейслайды меняет,куриные кости сосётслушая смертные крикиночных соловьёв.Выйдешь за холма вокруг лишь один горизонт,словно ассоль или звук,Арарат или зонт.(02/15)Ключница
Нож темноты вырежет из слепоты лицо —праздник у электричества и выходной с яйцом.Сможешь ли перемаяться? Выдержишь не проситьто, что тебе покажется нужным с любой тоски?Ходит по миру ключница, в Лазарях сих скрипит —лице с неё стекает по часовой, как нить,как немота бликует или же врёт, как спиртрежет кору и кожи [те, что на свет – мои],только в тени иные втянут её, как вдохлёгкий, как на поминках, когда забивают гвоздь.В лёгких, как свет, спит ключница, делая оборотснова словарным и пишет слово на весь забор.(03/02/2015)«Осень, состоящая из пауз…»
Осень, состоящая из пауз,множится, как дочери мои,до сугробов и не задержаться,ожидая жирной хвойной мглы.И двоенье осени признавши,наблюдая то, как снюсь я ей —вижу время года забираетпораженье у своих детей.(02/15)«Перевёрнутая песня…»
Перевёрнутая песняв отражении плывётс половинчатого света,облетая чью-то плоть.Плоть стоит, себя не зная,и углом пужает ветвь,что мерцает, будто ангелговорит: за всё ответь.И за мясо, и за стужу —плоть стоит в своей тении текут кривые слёзыпо плечам её прямым.(01/2015)Grandparents Orationem
– 1-Дочитать бы драму насекомойэтой своры, что – став колесом —катится под горку от подводы,как потоп с мертвящим языком.А посмотришь в дождь – и там увидишьжесть дождя из вдов моих торчит,и звенит в нутре своём неровном,изменяя в пепелище вид.– 2-Пока же я стою над безднойиз снега, поля, русской тьмы —чьей бог – лицом нам неизвестный —ещё касается кормы,пока жую свой дым, хворая,и пью прекрасный алкоголь —то слово в этом узнавая,перерастая свою боль,то, отравившись кислородом,спешу расслышать, что во мгленаждак, топор во всех пустотахчиричут телу обо мне.– 3-А дотянешься до молитвы —начнёшь учитьэтот глас синичий,которым увечен мир.Встретится кто, как травма,увенчанный сам собой —быть бы плотью тебе —виноват – другой.(02/2015)Ignotum Deum
Предположим, что шар, что разбился в твоей воробьинойна божественный пар, что клубком покатился по длиннойтраектории в нашей – почти что пархатой и устной —то ли местности, то ли отсутствию оной, где гнусныйголос нас различить попытался, как будто окружность —всё его отраженье, которое в стае проснулось.Предположим, что Бог – это бог, это холм, это стая,что меня лишь наошупь, щелчком многоклювным узнает —так гора на подлёте, себя распустив в до-Евклида,просыпается, как рождество исчезая из вида —потому что воронка на плоскости мрака похожа,на объём, что был Богом оставлен под зрением кожным,на разбившийся шар шерстяной воробьиных щенков, кто из линиймир вокруг, от случайного слова его, разорили —вот и лижут сосцы каждой мамке своей виноватой,в коридоре позёмки шурша, будто зрением, лапой —так зрачок, истончившись до бедности неба, в речнуюэту скорость идёт босиком – пока я пейзажи воруюиз округи короткой и лёгкой, спелёнутой в зрение птахи,где живёт неизвестный ей холм, будто слово и шахты.(17/02/2015)«Опорожнив пузырь до половины…»
Опорожнив пузырь до половины,плывёт у дна прижатый, как свинецводою к водке, тенью смятый, длинный,пустой пескарь – похожий на рубец.Его лицо [лиловое в июле]дыхание [искусственно моё]в себя вдохнёт, и с тем меня избудет,и, словно смерть, со мною отплывёт.(02/2015)Георгий Иванов
На переломе дерева пророс —как будто от экватора отчалилна чайке, что плывёт песком в Бангкок —на зрении своём, в чужой печаличитает вслух Бог наши имена,планируя за щепкою, как выдохи ловит соловьёв, кладёт в карманогня – и взрезав горло – этот выходвставляет в шрамы им – и жестянойтягучий звук, на цып войны слетаясь,всё пахнет розами, как тёплый перегной,где женщина стоит, не раздеваясь.(21/02/15)Прощённое воскресенье
кусок из воздуха – что мной потерян былскользит меж створок двух из тьмы и тьмыто речь замолкнет то вновь прорастаетчтоб оставались мыкусок из воздуха – возможно, что отчизна —которой мы запаяны в животкачается то парно то напрасновсегда – наобороти если ты в него – сейчас заходишьто чтоб себя – во всех нас – не проститьчто б-г нам в этом белом оставляет? —возможность пить(02/2015)«Подробны льдина и пчела…»
Подробны льдина и пчела,как горечь ветки тополиной,что гул внутри у фонаря,что ток, в котором ты повинен,Бегут и льдина, и печаль,и ток речей сих лошадиных,и известь, что меня смелав февраль которым я так длинен,в котором [как рыбак] сто ваттхрустят, свои перебираякостяшки, если дым идетв четыре стороны от края,вдоль этой порванной пчелыи чётной половины нашей,где мы остатки колеи.Замедленное небо пашутподробно льдина и пчела —февральские на дне укуса —и чернозём жуёт мороз,лишённый и лица, и вкуса.«Что вспугнуло тебя, душа, будто такт словес…»
Что вспугнуло тебя, душа, будто такт словесбыл нарушен и сбит? И – пока раздувался свист —ты стояла внутри от себя, как снегирь и крест,прорастая в тень и её некрасивый смыслНа твоём мяче скачут тьма и моё дитя,проливая своё лицо, как слепое пятно на свет,вероятно – то, что здесь не увижу я —языка не стоит, и говорящего нет.Что ж пугает тебя, так как землю страшит лишь грунт,или воды – вода, или корни – растущий ствол? —так фонтан в окружность свою осмелел взглянутьи рассыпался в корни, как на телят сих вол.Что вспугнуло тебя, дитя, где бродила ты,как в садах зеркальных, и видела в них себя,обличёна пролитой быть на две стороны —и любая из них тобой – словно смерть – полна.Камень вечной жизни горит на руке меня,а иных камней для тебя от меня здесь нет.Вот расти, как палка в пустыне, среди огняпринимая в себя его холод – голодный свет.(23/02/15)«Здравствуй, милый, милый дом …»
Здравствуй, милый, милый дом —неужели мы умрём?неужели всё увидимс посторонних нам сторон?Неужели, заходя,Бог оставил нам не зрязреющий [как сердцевинаяблока у сентября]этот дом, своих детей,предоставленных себе,пересматривать картинкив цапках спелых снегирей,где сухие, как сосна,ангелы стоят и «ма…»извлекают, словно «мурку»из лабальщика зима,где прозрачна не вода,но чужие голоса,что лелеют нашу смертность —хоть она не холосаи [как хворост] тьму сверлит —ту, которой говорит —неприличный собеседник,что в изнанке слов жужжит.Здравствуй, милый-милый дом,пробуй язвы языком,ощущая, как из мясавызревает нежный ком.В клине кошек и старух,я стою [уже без рук]обнимая ртом скользящимстарый, как мерцанье, звук.(24/02/2015)Офелия как черновик
Хрустящая Офелия над двойнейсвоей склонилась умереть, и хочетне отражаться более в ребёнкеи в сумасшедшем, как мужчина. Впрочем,есть у неё и поперечный выбор:и вот уже сама бежит, не знает,не то в грозу, которая с обрывасияет ей [как бы в начале мая],не то в войну весь мiр перелицуети, мёртвых душ в лице не отыскавводы, уже не бабочек фасует,но для палаты в метров шесть [устав]Хрустящая Офелия отступити [сквозь воронку] удаляя ночисмотри теперь на этих ребятишек —[один из них [раздвоенный] хохочет].(25/02/2015)Ipatiev House
Те руины, что ты собираешь в траншею сна —словно шлепки воды по шее, днатвоего достигают и, умножаясь до цифры – дваБога стоят над тобой – как в диктофоне слова,и оленьи глаза дождя скользят поплоскому нереальному Мирабо.а та женщина, девушка [милый младенец с лицомоткрытки] вдруг оказалась пловцом,и обернулась ловцом, силками для птиц,что отрастили жабры, отплыли внизв руины свои, похожие на слова,в которых – девочка [как инженер] права.Эти права прибирает мир, что напизделтакой базар, что проходит Мохаммед в дверьв доме, где рядом Исеть и безвидный холм,яблоко и руины царевен [зерном]падают [как олени в нечёткий страх,что отразился рыбой в чужих мостах].(26/02/2015)«У дома, в который вернутся стрижи…»
У дома, в который вернутся стрижиожить от любви и до страха,лежим мы, товарищ – ты видишь? – лежимкак будто в окружности мрака,что плотно ложится, как снег на животсползая на наши коленирастёт то, что позже станет землёйв которую мы не поверим.(02/15)«Под райским деревом земля обнажена…»
Под райским деревом земля обнажена,вода бежит невидимая или —три мёртвых лебедя лежали под землёй —гляди, гляди! – они уже ожили,и вот – бегут прозрачные в метельтри лебедя три лошади три хляби,и март [в глазах сухих совсем сухой]простит меня – ни для чего ни радипод райским деревом прозрачным [ни мертва]вода кружит, как женщина и лебедь —как яблоко и апельсин права,смущенья и судьбы своей не стоит.И женщина – невидима, как блядь,прекрасна и обуглена от мужа,и отражается у дерева в глазах,как лошадь, что блестит как будто лужа.(27/02/2015)«Папиросный свет из трясогузки…»
Папиросный свет из трясогузкии низинной крови водяной,что во мне ты снова в дым попуталпод своею долгою губой?На губе и на земле чайковской,как чифир произрастая вновь,просыпаюсь каждым тёмным утром,засыпаю в белый перегной,что меня звериными очамиплачет и выдавливает в светкак пернатое [еще недо-созданье]из одних особенных примет.Я тебя в кармане убаюкал —ты лежишь и тянешь из меняутро не похожее на утро,свет квадратный – русский, как словарь.(01/03/15)Исеть
как на рыжеющем и мужеском пируя эту чашу внове повторю —как будто набирая из Исетихолодных уток что попали в сетисветающего снега языкапрохожего как будто с ИТКон возвращается в спрессованный как ветерКатеринбург и сломан свысокаего мотив что повторяют детикогда вокруг его течёт рекаи иссекает ликив мокром свете(02/03/15)«Лучше всего на свете – вода…»
Лучше всего на свете – вода,которая в солнце твоём растётдремучая как чернозём, когдамы виноградом её идём —без произвола уже колецмясных, словно в шубы рядивших нас,вода рассыпается под конец,и смотрит снаружи из птичьих глаз.Слезятся очи у них ещё,трамвай их ревёт, но беззвучно. Имвино и грунт подаёт – вода —как рыбакам и ещё живым.И, обретая форму куста,свобода стоит в лепетанье сихптенцов, что блуждают внутри живота,который им не дано простить.(03/03/15)«Шары из пыли и угля…»
Шары из пыли и углялетят в земле [как будто «бля»нам произносит их отецчто надувает, как гонецсебя дорогой до конца]плывут в миноге. Из кольца,из хоровода их идётим избранный из тьмы народ.А с ним весна. Представь! – весна,что катится в шарах угляи дворник Вася Карапузовлежит лицом кисельным в пузокошачьих отпрысков земли,в чей спелый фруктмы лечь смогли,надув её живот неспелый…Так шарик, что парит во тьме,возможно, вспомнит обо мне(04/03/15)«Над преисподней – лёд, бумажный лёд…»
Над преисподней – лёд, бумажный лёдхрустит и говорит ночь напролёт,ночь напролёт – из всяческих затей,растет из человеческих костей.Всё слишком человечное в аду —что вероятно = я сюда сойду,и лёд бумажный разгрызёт мой рот,где конопля насквозь меня растёт.Похоже слово наше – тоже ложь,его не подобрать – попробуй шови кетгут, и крючки на вкус прожив,ты попытаешься лёд этот перейти,перерубить кайлом, хайлом, собойи бабочкою с мёртвой головой,ветеринаром на одной ноге[с вороной и свободой в бороде].Опишем всё исподнее как рай,где кислород сочится через крайчерез вмороженный в бумагу синий лёдкоторым только кровь от нас плывёт,подобно кровле, Питеру во тьме,что с Китежем войну ведёт на днекозлиный дом проходит через дым —что сделаем мы с ним, таким живым?Куда мы поведём свои стада,которые, не ведая стыда,растут в садах овечьих и летятсреди пархатых этих медвежатна улицу по имени меня —одну из версий белых тупика,ложатся вдоль огня, в бумажный лёд,ощупывая тень свою, как ход?Стада идут здесь, голые стада,в подмену рая, слова, в имена —на их знамёнах белые скворцы,и двери, что скрипят на тельце их,возможны, как за дверью пустотакоторая [как лёд] сомкнёт устабумажные, в которых смерть течётнадёжна и густа – как донник в мёд.Пусть пастухи моих живых костейв ночи шумят, в резине тополей,и льются сквозь пергамент твёрдый снов —пока подложный рай мой не готовпока хрустит над преисподней лёдмой псоголовый, будто милый кров.я буду здесь в своих родных садах,где прячет дерево в самом себе тесак.(03/15)Έκτορασ Tydyme
Андрею Пермякову
В лодке фабрики усталой —тает снег, шагает правойвдоль по досточке рабочиймежду ледяных отточий.Перед ним, в лице синицы,горит атом серебристый,и сучит ногой дитя,ожидая сентября.А за лодкой ходит некто —будто убиенный Гекторнаконец пришёл в Тыдым,где конечно все сгорим.Загорелой своей кожейсемафоря рыбаку,нас олень из тьмы тревожит.Из солёного Бакув лодку фабрики, что тает,широко шагает снег,и идёт, как алкогольный,ледяной, как человек.(06/03/15)«О символах любви и смерти…»
О символах любви и смертивоспой нам, снежная дуга.Ты – дура, потому и осеньцветущей оспой пролегла,И потому, когда тебя я,немая дура, обниму —не лепечи со мной о смерти,когда по ней я протянужелезную, как гроб, дорогу[на ней вагончики поставь!] —смотри, как едет тело к Богусквозь лес, похожий так на страх,сквозь символы из шизанутыхи годных к новой строевойживущих в доме серафимови херувимов на другой,пересечённой [будто нет нас,а только символы со днаперерастают эту местность,как ночь перерывает дняколючую метель, где ёжикс тобою дурковать летит,и жалит, потому что может,сосулек чёрные клыки,что пахнут родиной, портвейноми косяком, который смерть,где хочется немного веритьи ненадолго умереть.(03/2015)«Беспечный вечер, как последний…»
Беспечный вечер, как последний,идёт по следу и по краю,щенком мелькая в щелях чашки,которую я наблюдаюздесь на столе, где я однаждылежать с желтеющим лицомпребуду, как воображала,замкнув над осенью кольцоиз Пушкина и графомана,из лошади и тройки пчёл —как будто бы легла экранататуировка на плечо,как будто смотришь новый эпос,где я – холодный кинескопв непрекращающийся вечер,который смотрит мне в лицо,который облаком прикурен,таскает души через дым,в щенках, что оживут в отместку —и в этом весь его мотив,который горлом мокрым, вязкимозвучит тело на столе,пока душа из спелой чашкиспешит осою на плече.(07/03/15)«Империя грачей в конвертах снега…»
Империя грачей в конвертах снегахохочет, умирая, как земля —где рай похож на рай и одиноколежащий смех в парных спит калачах.И одиноко дерево сквозь утрорастёт до ангела с фольгою в головеи разбирает механизм, как чревочто отразилось в разрывной водеПока докуришь эту папиросу —роса початая поспеет отлететьв свой напряженный и густой не отзвук,но память, разрезающую смерть,где сквозь порезы видишь, как гогочетземля сквозь жабры жирные свои —наверно отпустить меня не хочет,краснея так, что птицы не видны.(8/03/15)