Тени Свартальвхейма II: Ледяной следопыт

Пролог. Отцовское наследие

Соскучились?

Не надо отвечать, я и так вижу. Вы всё ещё здесь, на страницах своего воображения, жаждете продолжения.

Всё еще думаете, что это история о любви? О поражении? О нет, дорогие зрители. Вы стали свидетелями величайшей аферы. Той, где Трикстер заплатил за победу самым дорогим – кусочком своего собственного, хаотичного сердца. И это… было чертовски весело.

Занавес опущен лишь для первого акта. Второй начинается прямо сейчас.

Мидгард. Скучная, линейная задворка вселенной, куда Один с таким самоудовлетворением сослал мою великолепную Асуру. Пятнадцать долгих, унылых зим. Время, за которое смертные успевают родиться, возмужать и забыть свои детские клятвы. Для неё – это годы пробуждений после ночных кошмаров с чувством, будто она опоздала на собственное рождение.

Теперь её зовут Айна. «Вечная». Ирония столь же густая, как мидгардская грязь. Она бродит по тем же самым берегам, её душа – выжженное поле, засеянное зёрнами тоски по чему-то, чего она не помнит. Она чувствует пустоту. Чувствует, что пятнадцать лет назад что-то потеряла. И ищет это.

А я? О, я не терял все эти годы даром. Цепь Всеотца на моём запястье? Милая бутафория. Пока он любуется своим мнимым триумфом, я уже здесь. Я шепчу ей на ветру, являюсь в снах, направляю её шаги. Её тоска – это зов Искры, что я в неё вложил у того самого костра. Её странные сны о пламени и льде – мои письма, которые я отправлял всё это время. Скоро она вспомнит. Не Асуру из Свартальвхейма – та умерла в пепле Чёрных Врат. Она вспомнит ту, кем стала: Силу Хаоса, способную переплести саму ткань реальности. Дверь, которую я теперь могу искать.

Но одного ключа мало. Для двери такой величины нужны двое.

Пока вы следили за пламенем, вы проглядели лёд. Пока Айна проживала свои нестареющие годы забытья, с лицом смертной, но кровью темного альва я готовил другую пешку. Более тихую. Более холодную. Совершенную.

Позвольте представить вам мой величайший шедевр. Мою абсолютную противоположность, которую я взращивал все эти годы.

Встречайте: Улль.

Мой сын. Рождённый от Сиф в порыве скуки и расчёта, выброшенный, как ненужный хлам. Я нашёл его в снегах Йотунхейма не «почти замёрзшим» – я нашёл его обнимающим волчицу, которая, вместо того чтобы разорвать, согревала его. Этот маленький выродок асов уже проявлял странности. И вместо того, чтобы оставить его… я отнёс его старому ворчуну Брокку. Не из отцовской любви. Из любви к симметрии.

И начались долгие годы отточки.

Я задумал его не хаосом, рвущим всё на части, а тишиной, что точит лезвие до идеала. Где я – огонь, он – лёд. Где я – обман, он – воля. Где я – крик, он – молчание.

И пока Асура ныне Айна проводила свои пятнадцать лет в тоске по утраченному пламени в Мидгарде, он рос в грохоте кузниц Нидавеллира, учился чувствовать лёд под ногами и ненавидеть шум в собственной голове. Я наблюдал. Иногда навещал. Подбрасывал искры в его одиночество. Он второй ключ. Холодный, бездушный и идеально отточенный инструмент.

Так что забудьте о Мидгарде на миг. Забудьте об Асуре-Айне. Она подождёт. Её время ещё придёт.

Сегодня на сцену выходит Улль. Спустя годы после её падения. И это, дорогой мой читатель, будет долгий, трудный путь – история становления Ледяного Следопыта. История о том, как мальчик, оставленный в снегах, шаг за шагом стал тем, кем я хотел его видеть. История о том, как он раскроет весь свой противоположный мне потенциал.

Чтобы в финале… встретиться с пламенем, которое я для него припас.

Готовы увидеть, как куётся идеальное оружие? Тогда антракт окончен. Занавес поднимается.

И мы начинаем.

Глава 1. Зов Инея

Свартальвхейм не прощал слабости. Это было царство несгибаемого камня и непроглядного мрака, где воздух был густ от угольной пыли и тяжёлого запаха раскалённого металла. Глубоко в недрах мира, в лабиринте бесконечных тоннелей, гудели кузницы гномов. Ритмичный, оглушительный стук молотов о наковальни был биением сердца этого подземного мира, его единственной и вечной песней.

Именно здесь, в одной из таких кузниц, вырос Улль.

Его детство было озарено не солнцем, а багровым заревом горнов. Его колыбельными были не песни матерей, а хриплое ворчание старого Брокка и оглушительный звон, рождаемый ударами стали. Он научился держать молот раньше, чем говорить, и знал, как отличить качественную сталь по звону, ещё не зная, как отличить правду ото лжи.

Теперь он был юношей. Его рыжие волосы, яркие, как всполох пламени в этом царстве серости, обычно были убраны под простой капюшон, но прядь всегда выбивалась, словно бросая вызов окружающему мраку. Мышцы спины и плеч были прочерчены рельефом, знакомым любому кузнецу, а на ладонях загрубела кожа от бесчисленных ожогов и ссадин.

Он был своим и чужим одновременно. Гномы, с их суровой прямотой, относились к нему с терпимостью, которую обычно оставляют для строптивого, но ценного инструмента. Они звали его «огненная макушка». Но за спиной он слышал и другие слова. «Выблядок асов». «Дитя обмана». «Игрушка Локи».

Он не помнил отца. Лишь смутный образ – насмешливый взгляд и запах дыма, смешанный с морозом, – который приходил к нему по ночам. И амулет на шее: тонкая серебряная нить, в которую был вплетён тот самый рыжий волос. Его сделала та, чьё имя он не знал. Та, что буркнула когда-то Локи, передавая младенца: «Это – чтобы твой чокнутый папаша помнил, что ты не сам по себе». Волос иногда согревался едва уловимым теплом, напоминая о связи, которую нельзя было разорвать.

И теперь, стоя на краю каменной галереи, смотревшей в бездну подземного ущелья, Улль чувствовал, как стены мира Свартальвхейма смыкаются над ним. Давят. Душат. Гул кузниц, некогда бывший фоном его жизни, теперь резал слух, как наждак. Воздух, густой от пыли, обжигал лёгкие, словно ядовитый угар.

Его взгляд упирался в каменный потолок, в трещины, сквозь которые изредка пробивался тусклый свет подземных грибов. Но он видел не это. Он видел холодный, безжалостный свет, что лился с небес Йотунхейма. Чувствовал на лице укус настоящего ветра, а не сквозняка из штолен. Слышал не грохот молотов, а зовущую, всепоглощающую тишину вечных снегов.

Тоска, острая и невыносимая, рвалась из груди наружу. Он не знал слов для неё. Он знал лишь, что его жизнь – не здесь. Не в этом каменном мешке.

И этой ночью всё изменилось.

Издалека, сквозь толщу камня, донёсся едва уловимый, низкочастотный гул. Не гром. Не землетрясение. Нечто иное. Мощное, древнее, заставляющее вибрировать самое нутро мира. Это был не звук, а чувство – зов.

И тогда сквозь высокую вентиляционную шахту, что вела на поверхность, хлынул свет. Не жёлтый и тёплый, а холодный, фосфоресцирующий, переливающийся зелёными и сиреневыми всполохами. Северное сияние Йотунхейма взорвалось над ледяными пустошами, и его отблеск, слабый, но настоящий, упал на лицо Улля.

Сердце его ёкнуло, отозвавшись на этот зов. В груди что-то щёлкнуло, сдвинулось с мёртвой точки. Лёд, что веками копился в его душе, тронулся.

Он понял: пора.

Не оглядываясь, он вернулся в свою келью – маленькую нишу в скале, завешанную шкурами. Всё, что у него было, умещалось в руках.

Лук, который он сам вырезал из ребра древнего морского зверя, найденного в ледяных жилах на границе миров. Тетива из жилы волка, которого он выследил и победил в одиночку. Неуклюжий, смертоносный, живой.

Колчан с дюжиной стрел. На каждую костяную накладку он кропотливо выводил руны защиты, значения которых лишь смутно угадывал, но чью силу чувствовал кожей.

И амулет. Он коснулся пальцами вплетённого волоса. Тот отозвался лёгким теплом, будто тлеющий уголёк, хранящий память об огне.

Он вышел из пещеры, не прощаясь. Брокк спал, уронив седую голову на верстак, обняв свой любимый молот. Чтобы старик сказал? «Не забывай, куда ветер дует»? «Возвращайся, когда наиграешься»? Слова были бы лишними. Они ничего не меняли.

Но, проходя мимо, Улль услышал – не ушами, а чем-то иным – тихий, сонный ворох мыслей, что витал в воздухе, пропитанном любовью старого гнома:

«Глупый мальчишка… не вернёшься ты. Лёд заберёт тебя, или миры разорвут. А я… что я? Старый кузнец, которому достался чужой сын. Я не бог, не отец, не герой. Я всего лишь держал молот и учил тебя не ронять его. Но чёрт побери, рыжая макушка… я горжусь тобой. Пусть даже ты никогда этого не услышишь.»

Губы Брокка дрогнули во сне. Улль замер на мгновение, потом резко развернулся и твёрдым шагом направился к выходу – к узкому тоннелю, ведущему наверх, направляясь в царство льда.

И вот он ступил за пределы каменных врат. Из мира огня и железа – в царство льда и безмолвия.

Йотунхейм.

Снег встретил его как чужака, злобно хрустя под сапогами. Воздух ударил в лицо, обжигая лёгкие ледяной бритвой. Но в этом холоде была не смерть, а очищение. Дыхание мира, в котором был смысл, честность и правда. Лунный свет ложился на бескрайние просторы, и лёд сиял под ним, как полированная кость. Небо висело низко, тяжёлое и звёздное, готовое в любой миг рухнуть на землю.

Он шёл вперёд, вглубь белого безмолвия, и с каждым шагом чувствовал, как с него спадают оковы. Оковы каменных сводов, чужих ожиданий, своего прошлого. Впервые за долгие годы он не чувствовал себя пленником.

Он шёл домой.

Далеко позади остались тёплые, дымные пещеры Свартальвхейма. Впереди лежала только пустота, пронизанная ветром. У подножия ледяной скалы он остановился, опустился на колени и положил ладонь на замёрзшую землю. Кожа мгновенно онемела от холода.

Он закрыл глаза, отбросив все мысли, и погрузился в тишину. Сначала он слышал только вой ветра и собственное сердцебиение. Потом… глубже. Гул. Низкий, мощный, исходящий из самых недр. Шёпот ледяных жил, что тянулись на километры вглубь, скрип вековых пластов, медленное, вечное дыхание спящего великана.

Он вздрогнул и отнял руку, словно обжёгшись. Сердце бешено колотилось в груди. Что это было? Галлюцинация? Порождение уставшего разума?

Нет. Это был зов.

Зов Инея. Зов его крови.

И он знал: назад дороги нет.

Интерлюдия I. Письмо Брокка

“Локи.

Проклятый трикстер, певец лжи и отец хаоса.

Мои старые кости ноют от холода, который ты принёс в мой дом вместе с этим ребёнком. Пишу тебе не для оправданий и не для упрёков. Пишу, потому что тишина в кузнице стала слишком громкой. Она звенит эхом его шагов, которых больше нет.

Ты помнишь тот день? Ты ввалился сюда с комочком жизни на руках, завёрнутым в твой дымный плащ. Ты улыбался своей самой ядовитой улыбкой. Я кричал, что не нянька, что гномы не возятся с асами-выблядками. Ты рассмеялся и оставил его на моём верстаке, как оставляют ненужный инструмент, и исчез. Исчез, как всегда.

И вот он вырос. Не твой. И не мой. Но… наш.

Я видел, как он воровал хлеб, думая, что не заслуживает просить. Видел, как по ночам дрожал от кошмаров, в которых кричал на языке, которого не знал. Видел, как впервые взял лук – не для убийства, а для того, чтобы найти тишину между выстрелом и падением стрелы.

Ты прислал мне не сына, Локи. Ты прислал мне зеркало. Я смотрел в него и видел отражение твоего безумия, но очищенное ото лжи. Я видел упрямство, которого тебе не хватает. Видел честность, которую ты презираешь. И, чёрт побери, я начал уважать это отражение больше, чем тебя самого.

Неделю назад он ушёл. Говорил, что лёд зовёт его громче, чем стук моих молотов. Я знал, что это случится. В его глазах всегда жила тоска по пустоте, по такому холоду, при котором любая ложь замерзает и разбивается.

И теперь моя кузница молчит. Огонь в горне кажется тусклым. Я беру в руки молот, а он выскальзывает из пальцев. Не от старости. От пустоты.

И я думаю: какую же ты игру затеял, трикстер? Какую доску приготовил, где мой мальчик – всего лишь пешка? Я видел, как ты смотришь на мир – как на набор шестерёнок, которые нужно переставить для зрелища. Но он не шестерёнка. В нём есть душа, которую ты, кажется, утратил века назад.

И если в тебе осталась хоть капля чего-то настоящего… не дай ему сломаться. Ради всего, что ты когда-либо любил по-настоящему. Если ты вообще способен на это.

Чтоб тебе подавиться собственным коварством.

А ему – найти дорогу домой.

Письмо скомкано, на краю виднеется жирное пятно от смолы или вина. Оно так и не будет отправлено.

Изгнание I. Берег

Ветер с моря нёс солёные брызги, но не мог смыть странную тяжесть в груди. Айна стояла на краю скалы, вглядываясь в серую пустоту горизонта. Пятнадцать зим. Пятнадцать лет линейной, унылой жизни, где каждый день был похож на предыдущий.

Но ночи… Ночи были другими.

Вспышка:

Насмешливый взгляд, зелёный, как ядовитый мёд. Прикосновение, что обжигало холодом и теплом одновременно. Шёпот у погребального костра, смешавшийся с дымом и пеплом её рода. Слова, которым она тогда поверила.

Сердце сжалось от внезапной, острой боли. Тоска. Дикая, необъяснимая тоска, от которой перехватывало дыхание. Она тосковала по чему-то, чего никогда не знала. По кому-то.

Воспоминание-укол:

Тот же насмешливый взгляд, но теперь в нём читается холодный расчёт. И за его спиной – падающие стены её дома, крики её народа.

Боль сменилась жгучим страхом. Страхом вспомнить больше. Страхом узнать, почему это призрачное чувство потери связано с тем, от чего бежит её душа.

«Кто ты?» – прошептала она в ветер. – «И почему я тоскую по тебе, словно по части себя, которую я должна ненавидеть?»

Волны шептали в ответ что-то неуловимое, но лишь холод проникал под кожу, заставляя её содрогнуться и кутаться в плащ плотнее.

Глава 2. Кровь на снегу

Йотунхейм редко прощал неопытность.

Его законы были просты и беспощадны: всё, что движется, либо охотник, либо добыча.

Улль понял это ещё на рассвете, когда увидел первые следы. Огромные отпечатки лап, уходящие в туман. Глубокие, будто вмятины в камне, с длинными царапинами когтей. Он замер и прислушался. Снег скрипел под сапогами, дыхание вырывалось облаками пара. Мир казался пустым – и именно поэтому был смертельно опасен.

Он шёл дальше, чувствуя, как с каждой минутой воздух становится тяжелее. Словно сам Йотунхейм замедлял шаги, сгущая вокруг него белую клетку из инея и холода.

И тогда из тумана вышел зверь.

Ледяной Вург.

Он возник не рывком – нет, мир будто сам раскрылся, выпустив его наружу. Шерсть сине-чёрная, хребет украшен шипами льда. Каждая лапа могла переломить дерево. В пасти клубился голубой пар, в глазах горели осколки зимнего солнца.

Он был голоден.

Улль вскинул лук. Руки дрожали. Стрела звеня натянула тетиву. Сердце билось так громко, что он боялся – зверь услышит его раньше, чем выстрел.

Вург рванулся вперёд.

Стрела сорвалась и вошла в плечо зверя, оставив кровавый след. Но для чудовища это было лишь царапиной.

Рёв разорвал туман. Земля содрогнулась.

Первый удар был страшнее всего.

Лапа – как кузнечный молот. Удар сбил его с ног, грудь сжалась, воздух вырвался из лёгких. Когти вонзились в плечо, прорезав плоть до кости. Мир вспыхнул белым пламенем боли.

Снег под ним стал красным.

Он задыхался. В голове бился только один вопрос: «Это конец?»

Но крик так и не сорвался. Он лишь вцепился в древко стрелы, что торчало в колчане, и, собрав остатки сил, вонзил её зверю в пасть. Вург дёрнулся, взвыл. Юноша, дрожа, выхватил ещё одну и вогнал в горло.

Зверь бился, хрипел, снег летел в стороны, когти рвали землю. Но глаза постепенно гасли. Последний рывок – и гигантское тело рухнуло в кровавый сугроб.

Тишина вернулась.

Но теперь это была тишина не вечного льда, а смерти.

Улль лежал рядом, хватая ртом воздух. Каждое дыхание отдавалось огнём в груди. Кровь хлестала из плеча, тёплая и липкая. Снег жадно впитывал её.

«Вот и всё…» – пронеслось в голове.

Мир плыл.

Снег кружился в воздухе, превращаясь в белых птиц. Где-то вдалеке слышался шёпот – протяжный, холодный, как дыхание самого Йотунхейма.

«Не умирай. Лёд ещё держит тебя. Лёд выбирает.»

И тогда он увидел её.

Фигура возникла из тумана, как тень, которую сама ночь забыла забрать. Высокая, костлявая, закутанная в чёрный, потрёпанный плащ. Лицо морщинистое, глаза светились холодным светом рун. Она наклонилась, и её дыхание пахло инеем и сырой землёй.

– Живучий, – хрипло сказала она. Голос был похож на скрежет камня о камень. – Хорошо. Живучие нужны.

Её ладонь легла на его рану.

Холод пронзил тело, не убивая, а замыкая кровь. Руны инея расползлись по коже, словно сеть трещин на льду. Боль ушла – не исчезла, а застыла, превратившись в память.

Последнее, что он увидел, прежде чем провалиться в тьму, – как снег под её ногами чернеет, будто впитывая не тьму, а саму смерть.

Так он встретил Хельдрир, изгнанницу свартальвов, знавшую руны, что держали не жизнь, а тень жизни.

Глава 3. Убежище Вечного Инея

Мир возвращался к нему рывками.

Сначала был холод – не в коже, не в ране, а внутри костей, словно в жилах текла не кровь, а лёд. Потом – запах. Не привычный снег и хвоя, а иной: сырость, плесень, гарь древних факелов. И лишь потом пришли звуки – гулкие, глухие, будто где-то рядом билось сердце горы.

Он открыл глаза.

Потолок над ним был изо льда. Голубые жилы светились изнутри, будто по ним текла сама замёрзшая река. Стены – каменные, но покрытые коркой инея. Воздух – густой, холодный, с привкусом металла.

Он лежал на грубой шкуре, укрытый плащом, который пах чужой землёй. Рядом сидела Хельдрир. Она не спала, не отдыхала – просто сидела, согнувшись, и выводила руны на полу костью, похожей на человеческую.

– Очнулся, – произнесла она, не глядя. Голос её был как треск замерзающей воды. – Хорошо. Лёд решил тебя оставить.

Он приподнялся, стиснув зубы. Рана в плече горела, но кровь больше не текла. Вместо неё кожу пересекала сеть тонких голубых трещин – руны инея.

– Где я? – выдохнул он.

– Там, где не ищут, – ответила она. – Внутри самой зимы.

Она повела его дальше.

Ходы тянулись в глубину – то ледяные, то каменные, словно гору пронизали тысячи вен. Где-то капала вода, где-то воздух стонал ветром, застрявшим в трещинах. И вдруг – свет. Не огонь, не солнце, а слабое сияние грибов, что росли прямо на льду, светясь бледно-зелёным.

Там, в подземных залах, жили тёмные свартальвы. Те, кто уцелел после войны и не ушёл в рабство. Их лица были резкими, кожа – серо-голубой, глаза блестели как уголь. Они смотрели на него с настороженностью, но не с ненавистью. Рядом с ними бродили фигуры куда выше – ётуны.

Йотуны-отщепенцы. Их было немного. Двое тащили на плечах тушу убитого зверя, ещё одна женщина с кожей цвета инея молча точила огромный клинок.

И все они принадлежали этому месту, этому льду.

В центре пещеры он увидел его.

Гримволд.

Высокий даже для ётуна, но без той грубой силы, что он видел в легендах. Его тело было жилистым, вытянутым, глаза – холодные, цвета серого камня. На плечах у него висела накидка из шкуры снежного медведя, в руке – копьё, чьё древко казалось костью.

Он молча посмотрел на Улля.

Молчание тянулось так долго, что юноша почувствовал, как сердце вновь бьётся слишком громко.

– Ты охотился, – наконец произнёс Гримволд. Его голос был низкий, как раскат в глубине гор. – И выжил. Значит, лёд признал тебя.

Он кивнул, будто делая вывод. И добавил:

– Здесь никто не живёт случайно.

Дни в Убежище текли, как вода подо льдом.

Он учился заново.

Хельдрир показывала ему руны инея – не как силу для нападения, а как щит и ловушку. Руны, что закрывали кровь в ранах, что могли застелить трещину невидимым мостом или заставить снег шептать под ногами врага. Её уроки были холодны, как сама смерть.

Гримволд учил иначе. Он не говорил почти ничего. Лишь показывал, как двигаться по снегу так, чтобы ветер не подхватывал запах. Как ставить ногу на лёд, чтобы тот не треснул. Как делать шаги так, чтобы не слышали даже уши зверя. Именно он показал ему странные костяные щиты-полозья, привязанные к сапогам: на них можно было скользить по снегу, словно птица над ветром.

И когда он впервые встал на них, ледяной склон принял его – не как чужака, а как своего.

Но самое главное было другое.

В этих глубинах он впервые почувствовал, что тишина может быть домом.

Не тюрьмой, не пустотой, а силой.

И впервые за всю жизнь Улль подумал: «Здесь я нужен.»

Глава 4. Ученик двух учителей

В Убежище не было дней и ночей.

Здесь время мерилось не светом, а дыханием ледяных жил. Они то пели тихо, как отдалённая струна, то вдруг начинали вибрировать, и весь свод пещер наполнялся низким гулом. Тогда жители знали – пришла пора охоты, или пора прятаться.

Для Улля же всё мерилось уроками.

Первый её урок начался с боли.

Она усадила его у ледяной стены, положила ладонь на рану на его плече и произнесла:

– Чувствуешь? —

Он кивнул, думая, что она о боли.

– Нет, – прошипела она. – Чувствуешь лёд внутри?

И он действительно почувствовал – тонкую, почти неуловимую дрожь под кожей, где когда-то были когти Вурга. Руны, что она вплела в его плоть, шептали. Они не заживляли – они держали боль, запечатав её в оковы инея.

– Руны не лечат, – сказала Хельдрир. – Они сохраняют. Сохраняют кровь. Сохраняют силу. Сохраняют память.

Она заставляла его чертить их снова и снова: на кости, на камне, на собственной коже.

Рука дрожала, линии выходили кривыми, и тогда холодная ладонь обрушивалась на затылок.

– Ещё. Снова. —

Он проклинал её. Но с каждой новой попыткой линии становились точнее. И впервые он понял: холод – не враг, холод – язык.

С Гримволдом было иначе.

Тот почти не говорил. Иногда целый день проходил без слов, кроме короткого: «Иди» или «Стой».

Они уходили далеко за пределы Убежища, туда, где ветер резал кожу, как нож. Гримволд двигался легко, его шаги не оставляли следов. Улль же сначала падал, проваливался в снег. Но великан никогда не оборачивался. И тогда юноша, стиснув зубы, вставал и шёл дальше.

Он учился читать снег. Вот хруст – значит, под ним пустота. Вот серая полоса – лёд тоньше, чем кажется. Вот странно ровная поверхность – тропа зверя.

– Тишина, – наконец сказал Гримволд, когда Улль впервые сумел пройти за ним весь путь, не сорвавшись в пропасть. – Это твой щит. Если тишина с тобой – враг тебя не услышит.

И в ту ночь, лёжа на холодной земле, Улль понял, что действительно может слышать тишину.

Полозья.

Эти странные щиты, которые Гримволд подарил ему, стали испытанием не хуже рун. Первые дни он падал, разбивал локти и лицо, скатывался кубарем с откосов. Свартальвы смеялись. Даже Хельдрир позволила себе тонкую, колючую усмешку.

Но он снова вставал. И снова поднимался на склон.

И однажды – получилось.

Склон принял его, лёд скользнул под ногами, ветер врезался в лицо, и он понял: он летит. Не бежит, не идёт – летит.

И в этот миг он почувствовал – мир не враждебен. Он может быть союзником, если его уважать.

Так проходили дни. Сначала – руны. Потом – охота. Ночью – тишина.

Иногда он смотрел на Хельдрир и думал: «Она – как лёд». Жёсткая, холодная, но в трещинах её рун теплилось что-то… похожее на заботу.

Иногда – на Гримволда: «Он – как гора». Неподвижный, тяжёлый, и только тот, кто сумеет взобраться, поймёт, что на вершине есть простор.

И Улль понимал: он идёт сразу двумя дорогами. Дорогой тени и дорогой охоты. Дорогой рун и дорогой тишины.

И обе эти дороги вели к одному: к нему самому.

И в ту ночь, лёжа в пещере, слушая, как ледяные жилы гудят, он впервые подумал: «Я не чей-то сын. Я не игрушка. Я – я.»

Изгнание II. Ткань

Айна вглядывалась в узор только что сотканной сети. Паутина… Почему это слово отзывалось эхом в самой глубине её существа?

Сон:

Её пальцы плетут не верёвки, а серебряные нити. Они переплетаются, создавая узоры возможностей, будущее, которое ещё не выбрано. И рядом – он. Его смех, вплетающийся в её работу. Его рука на её руке, направляющая. Чувство полного понимания, единства цели. И… доверия. Слепого, рокового доверия.