Деревня Липки. Несколько историй из жизни сельчан

© Валентин Пичугин, 2025

ISBN 978-5-0067-6288-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

– Вы никогда не были в деревне Липки? Ну, это вы зря! Непременно побывайте!

А, впрочем, и ехать далеко не надо. Полсотни вёрст от города, может чуток подальше – и смело въезжайте в село.

– Другое название?

Что ж с того, что иначе именуется? Люди-то везде наши! И привычки у них те же, что у липчан, и одеты похоже. В каждом селе найдёте своего героя. И не важно стар он или молод. Главное, что он примечателен по-своему.

– Хорошие или плохие? Кто? Жители?

Вы где плохих видели? Все без исключения положительные. Разве что случается затмение с кем или какая другая оказия, так это по недоразумению, не со зла. Жизнь такая. К слову, их, в отличие от горожан, даже «квартирный вопрос» не испортил. Посмотрите, сколько изб брошенных стоит, и никто не позарится на сиротливое жильё, утопающее в зарослях бузины и черноклёна.

– Названия улиц?

Подождите, надо вспомнить. Конечно, есть! Как и везде своя Оторвановка. А ещё Кулижки, Бутырки, Брышовки и помельче переулки без названия. Не бойтесь, не заблудитесь.

– Есть ли речка с озером?

Думаю, в каждой деревне есть баклуша, где ребятне искупаться можно в июльскую жару. В Липках два пруда: Настин – для мелюзги, и Вал – для тех, кто постарше. Помнится, мы в детстве купальный сезон в начале мая открывали. Так что, берите нужные принадлежности и сланцы не забудьте. Мало ли что у берега повстречается. В своё время можно было и трактор затонувший обнаружить. Или сеялку-веялку какую. Кто же знает почему? Знать, спешил тракторист с поля домой и решил срезать путь, а может глубину мерял. Пруды-то за лето знатно мельчали.

– Лес?

Хватит вам! Всё есть! Так, чтобы бор, то это надо отъехать подальше. А посадок, до рощ и заросших оврагов – пруд пруди. Сразу за горой – Гавриловский овраг. Толстые там «чёртовы пальцы» водятся, а если надумаете за земляникой, то тогда в Кобяковский. А я бы к Рогожке подался на болота. Уж очень там сочный щавель растёт с диким чесноком…

Да что я вас баснями кормлю. Давайте подойдём вон к тем избам, где живут соседи, старожилы Липок – Иван Кузьмич и Илларион Поликарпович. Большие любители поиграть в шашки. Вместе и подслушаем их разговор.

СОСЕДИ

– Здорово, Кузьмич, тащи свои шашки. Давай партейку одну-другую сгоняем.

– Ага, одну-другую. Вчерась во сколько разошлись? То-то. Меня Лукерья домой не хотела пущать. Иди, говорит, со своим соседом любезничай. А я што? Могу и на сеновале переспать. Ты белыми или чёрными?

– Зачем спрашиваешь? У нас всё по-честному, выбирай в каком кулаке. Да что ты так молотишь своей кувалдой? Руку осушил, хлебороб хренов.

– Не хлебороб, а тракторист-машинист широкого профиля, не то, что ты, Шрайбикус, хе-хе.

– Широкого профиля… Да когда это было? При царе-косыре? Сейчас такие машины, что никакой профиль тебе не поможет, даже широкий. Ты ходить будешь, а то за фук шашку возьму?

– Начинается. Как это ты за фук возьмёшь, если я ещё не сходил? Сам же сказал, что по-честному. Вот! Двигай свою дамку!

– Не торопи, дай подумать. А скажи-ка мне, паря, Лушку твою что-то давно не видно. Не захворала ли?

– А чё ей бутеть. Правда, надысь в подпол спускалась, приступка подломилась. Вот она и нырнула солдатиком вниз. Хорошо, кули с картошкой стояли. Недолго летала, пока на мешки не приземлилась.

– Что же ты ступеньки не поменяешь? Так ведь и голову свернуть можно.

– Чей ход, Ларивон? Мой? Так я ещё когда работал, пошёл в правление доски просить. Дескать, выпишете на хозяйственные нужды. А председатель говорит: «Чего пристал? Хочешь, меня на доски распусти, а только нету у меня пиломатериалов на складе». Ты же помнишь, что он маленького росточка был. Ну, я ему в ответ, мол, короткие досточки из тебя получатся. Сильно обиделся тогда рукой водитель, год со мной не разговаривал. С той поры лесенка обветшала, не прошла испытание моей бабкой.

– Так это тогда тебя в должности понизили и на «дэтушку» перевели?

– Скажешь тоже, понизили. Одни эти, как их, преимущества. Вот ты, для примера, когда с похмелья на работу ходил от чего страдал?

– Смотри, как я у тебя сейчас три шашки съем! Знамо дело, от чего: надо перед редактором огурцом выглядеть, будто ни в одном глазу со вчерашнего. Он хоть и запойный был, но строг с нашим братом по этому поводу.

– Едрит твою налево, шашку прозевал! Заболтал ты меня. А я сяду в трактор с глубокого бодуна: трактор трясётся, как припадочный, селезёнка моя трясётся с перепоя, а мне хоть бы хны, пашу себе и песни горланю. И притворяться не надо, что меня мутить и тошнить. Говорю же, одни преимущества.

– Сейчас, говорят, другая техника пошла, с амортизаторами на сиденьях, с кондиционером и телевизором. Хочешь, кино смотри, хочешь, музыку слушай. Не то, что раньше. Твой ход.

– «Кино смотри, музыку слушай», тьфу! Послушать нечего! Матерщина одна и муси-пуси. В прошлые выходные внук приезжал. Говорю ему, пойди, в баню воды натаскай, а он и ухом не ведёт. А когда отвесил подзатыльник, он вытащил затычку из уха и мне протягивает: «На дед, просвещайся». А сам лыбится в тридцать два зуба. Сунул я эту хреновину себе. Мать моя, у нас бригадир скромнее был, через раз выражался. Забыл, как этого, прости господи, певца зовут. Кажись, на букву «М».

– Мулерман, что ли?

– Сам ты мулерман. Склероз проклятый.

– Может Мигуля?

– Да подожди… Вспомнил! Моргин Штерн! Язык сломаешь.

– Немец, что ли?

– Не знаю, кажись, калмык, но выражается по-русски. То ли дело в наши дни, «гляжу в озёра синие, в полях…», или вот эта, мне очень нравится, «люди встречаются, люди…». Эх, прошли деньки золотые!

– Не пой Кузьмич! У меня куры от такого вокала нестись перестают. Твои старики, небось, тоже были не в восторге от нашей музыки. Им бы Русланову с Утёсовым, а мы «битлами» заслушивались. Есть и у нынешней молодёжи знатный репертуар. Твой ход, а я сейчас в дамки скакану.

– Заболтал ты меня, потому и обыгрываешь. Позавчерась какой день был?

– Пятница.

– Да я не про то. Праздник какой был?

– А для меня пятница раньше всегда праздник был. Не надо спозаранку на утреннюю дойку спешить, чтобы репортаж про передовую доярку настрочить. И в дальние поля не надо добираться к полевому стану, особенно в распутицу. Как представлю, что впереди два дня отдыха, лежи себе, ленись.

– Пятница – развратница. День пионерии – праздник! Ты, небось, и в пионерии не был. Знаю я вашу интеллигентскую душу.

– Почему не был? Был. Просто меня в шестом классе исключили. Я в школьном хоре запевалой был, а тут голос сломался. Да и стыдно уже в таком возрасте затягивать: «Как на тоненький ледок вышел Ванечка-дружок…» Девчонки стали подсмеиваться. Я и забастовал. Кол тогда получил за непослушание. А уж когда в отместку струны на школьной балалайке порвал, тут с меня галстук и сняли. А ты разве не озорничал в ту пору?

– Нет, Ларивон! Твоё озорство политическое, а значит, зловредное, ты всю жисть супротив власти выкобенивался. Помню я статейки твои ехидные в «брехунке». И мне доводилось шалить, но по-крестьянски, безобидно…

– Как это, по-крестьянски?

– Копну с соломой подпалили нечаянно, когда курить учились. Однажды бензин слили с «газона» для своих мопедов, а чтобы незаметно было, мы в бак водички добавили. Да мало ли, всего не упомнишь… Обставил ты меня, давай, расставляй ещё одну, пока стадо не пригнали.

– Давай, а то скоро по телевизору постановка интересная. Серию пропустишь – не разберёшься, кто сват, кто брат. Дожить бы до конца, больно интересно, сойдутся ли Иссидора с Дунканом.

– Ты што, Ларивон, завтра помирать собрался. Я вот до восьмидесяти четырёх с половиною лет жить намерен.

– Эк ты хватил, Кузьмич! А что – не до восьмидесяти пяти?

– А зачем? Мне бы кума Степана чуток пережить. Он до восьмидесяти четырёх маненько не дожил. Ох, и вредный мужик был. Избегал со мной в шашки играть, ему шахматы подавай. Терпеть ненавижу.

– Кого? Кума? О покойниках либо ничего…

– При чём тут кум? Я про шахматы. Он меня понуждал, а я не умею. У меня вторая дамка, Ларивон. Щас я тебя за можай загоню, как фрицев под Полтавой.

– Шведов.

– Кого?

– Да никого! Пётр шведов под Полтавой разбил, а не немцев.

– Так я про Можайск, а ты мне про Петра с Полтавой. Только жену у царя, кажись, Катей величали.

– Ну тебя, Кузьмич, сдаюсь я! Ничья у нас с тобой образовалась. Может ещё одну, на дорожку? Чтобы победителя сегодняшнего вечера выяснить? Кстати, знаешь, какой сегодня день?

– Знаю, Ларивон! Сегодня день жевальщиков стирательных резинок. Я в численнике вычитал. Ох, смеялись мы с моей Лукерьей. Не смотри, что ногу подвихнула, а хрюкала громче меня. Надо же такой праздник выдумать.

– Нет, Кузьмич, не угадал. Я тебе сейчас наводку дам. Вот американцы говорят, что, чем выше забор, тем лучше живут соседи. А у нас промеж собой один плетень, да и тот рухнул. Так какой сегодня день?

– Неужто день забора?!

– Дурачок что ли? Кому он сдался твой забор. Сегодня у нас международный день соседей! Вот! И живём мы с тобой, Кузьмич, душа в душу, в шашки играем. И никакой забор не нужен, потому, как нечего нам друг от друга скрывать. И делить нечего.

– Ого! С праздником тебя, Ларивон. Пойду Лушке расскажу, наверное, соскучилась без меня. Завтра выйдешь?

– Утром видно будет. Выйду, не загадывая. Тоже хочу, как ты до восьмидесяти пяти дотянуть. Хороший ты сосед, Кузьмич. Не подведи меня. Доброй ночи.

– И тебе не хворать, Ларивон. Стадо гонють. Что-то припозднились они сегодня.

СЛОВО И ДЕЛО

– В начале было Слово! – Илларион Поликарпович, рослый старик в очках с чёрной роговой оправой многозначительно ткнул перебинтованным указательным пальцем в предзакатное небо. До ухода на пенсию и переезда в Липки он служил в районной газете корреспондентом и слыл на селе вольнодумцем и страстным спорщиком. – Твой ход, Кузьмич.

Его соперник по шашкам, сухонький мужичок лет семидесяти пяти, поскрёб пальцами в жиденькой бородёнке, намереваясь двинуть фигуру на видавшей виды доске, пристроенной к обветшавшей изгороди, разделяющей соседские участки. Он уже занёс руку для хода, придерживая свисающий обшлаг рукава выцветшей рубахи, чтобы ненароком не сгрести шашки в выигрышной для него партии, но передумал, уставившись на торчащий палец соседа.

– Какое такое слово? Ты, Ларивон, хоть и башковитый мужик, но тут я с тобой не соглашусь. Всегда наперёд было дело.

Илларион Поликарпович собрал морщины у переносицы, дужка очков, замотанная синей изоляционной лентой, заскрипела, угрожая свалиться с уха:

– Аргументы приведи!

– Кого? – Кузьмич растерянно повернулся назад, словно те, кого требовал привести сосед, стояли у него за спиной.

– Факты приведи, доказательства, что Дело важнее Слова! Потом возражай. За моими словами авторитетные люди стоят: Иоанн, Кирилл, Мефодий. А за тобой кто?

Кузьмич снова повернулся назад, беспомощно оглядывая палисадник в поисках авторитетов, но кроме садовой тележки с поржавевшим от времени корытом и Тузика, пускающего слюни в тени под сиренью, никого, кто мог бы ему пособить, не было. Он решил взять паузу, что порой помогало в шашках обыграть соседа:

– Который Мефодий? Тот, что на Кулижках? Так он месяц, как преставился. Как мы его допросим?

– Я говорю про мыслителей древности. Их авторитет непререкаем, – напирал Илларион Поликарпович, намереваясь заграбастать инициативу спора в свои руки.

– Древности, говоришь? Так они давно померли? А что ты мне покойников под нос суёшь? – Кузьмич прищурился, приготовившись, как ему казалось, нанести несговорчивому соседу удар под дых. Он вспомнил про толстую книжку, которую внук забыл на этажерке, уезжая в город, и решил блеснуть эрудицией. – Я тебе тоже могу Одиссея с Илиадой в пример привести. Они бы тебе мозги быстро вправили. Но тока нет их на белом свете, тоже скончались. Выложи сперва свои агру…, аргу…, потом…

– Аргументы, – перебил сосед, поправляя дужку очков. – Привожу. Ты, Кузьмич, утром встал с постели. Что делаешь в первую очередь?

– Знамо дело, бегу на двор. Я вчерась от духоты такой целую бадью воды выпил перед сном, – Иван Кузьмич чувствовал подвох со стороны соседа, но ответил простодушно и без утайки.

– Да я не о том, – снова поморщился Илларион Поликарпович, примеряясь, как ловчее съесть две, а лучше три шашки упёртого соперника. – Ты ноги с кровати сбросил и говоришь: «Слава тебе, господи, что дал возможность встретить ещё одно утро». Или что-то в этом роде. Так?

– Так, да не так! Я сперва кричу Лушке, чтобы проверить, жива она или… Ведь при такой жаре протухнуть недолго. Надо быстро управиться с поминками.

– Так ты что делаешь? Слова говоришь! Ты же не мычишь, как стельная тёлка, не кусаешь её за ляжку, как твой окаянный Тузик, ты слова говоришь, а уж потом проверяешь, жива твоя Лукерья или нет, – Илларион Поликарпович нагнулся, чтобы задрать штанину и посмотреть на щиколотку, к которой соседская собака оказалась крайне неравнодушна. Тузик тоже поднял голову, прядя ушами и прислушиваясь к разговору. – Так что, в начале было слово!

– Я ей надысь крикнул, так она испужалась и спросонья в окно полезла, думала, что пожар. Теперь я молчком проверяю, толкну её пяткой в мягкое место – живая. Дело делаю, неча по-пустому воспрашать. Так что, в начале было Дело.

– А это значит, что словом можно не только напугать, но и убить, – радостно воскликнул Илларион Поликарпович и сгрёб три соседские шашки.

Не ожидал Кузьмич такого вероломства от соперника, стащил с ноги тапок и бросил в дремавшего Тузика. Тот понюхал хозяйскую обувку и снова положил голову на лапы, ожидая, что кто-то догадается налить воду в миску.

– Что же меня Стенька-Коза не убила? А ведь костерила на чём свет, когда я от её огорода землицы метра полтора прирезал. Живой-здоровёхонький, как видишь.

– А не ты ли мне рассказывал, что Лукерья твоя животом неделю маялась, когда отведала кислого молочка от Стенькиной козы? Заговорила твоя соседка подарочек, хотела тебе отомстить, чтобы ты скис. Не знала она, что Лукерья всю крынку опорожнит и тебе не оставит.

– Чудной ты, Ларивон. Так Лушка уборную облюбовала на неделю из-за своей жадности. Разве мыслимо зараз трёхлитровый жбан оприходовать? Тут без заговоров чудеса приключатся, – не сдавался Кузьмич, лихорадочно соображая, какие ещё доводы привести соседу, чтобы отквитаться за проигранную партию в шашки. Он вспомнил про транспарант в сельском клубе, где на красном сатине было выведено большими белыми буквами: «Хлеб – всему голова!» – Твоим словами сыт не будешь, а хлеб – это результат дела: сначала распаши, взборонуй, засей, потом сожни, размели, испеки. И где твоё Слово в моих Делах?! В заднице!

– Да как же где?! – Илларион Поликарпович захлебнулся от возмущения и привстал, нависая над Иваном Кузьмичом. Тот отодвинулся на всякий случай, придерживая хлипкую табуретку. Тузик поднял голову, пытаясь угадать момент, когда хозяина начнут бить, чтобы успеть покусать другую щиколотку соседа, вечно мешавшего ему погонять нахальных кур, норовивших перелететь в огород через покосившуюся изгородь. – Ты почему главное пропустил?! Перед тем, как в поле выйти, наряд проводят? Проводят! Напутствие говорят? Говорят! А напутствие – это что? Напутствие – это слово! И план посевной и уборочной – это тоже слово и не одно. А без этих слов и напутствий с планами ты ни одного дела не сделаешь: ни засеешь, ни сожнёшь, ни в амбар не снесёшь! Да что с тобой толковать, три класса, четвёртый – коридор.

– Никакой не колидор! – восстал от такой несправедливости Иван Кузьмич и приподнялся. Но даже стоя, он оказался значительно ниже вернувшегося на стул соседа. – Я, Ларивон, между прочим, курсы при МТС закончил, краткосрочные. И ещё это …, лектора слушал в «красном уголке» …, два раза: про конфликт в Камбодже, другой раз – про права угнетённых женщин в Америке. Даёшь свободу Анджеле Дэвис!

При этом он выбросил вперёд крепко сжатую ладонь, словно хотел нокаутировать несговорчивого спорщика, бородка встопорщилась и приняла горизонтальное положение, последовав в направлении устремлённого к сопернику кулака. Весь облик Кузьмича напоминал никарагуанских партизан в тропических джунглях с картинки, которую он давным-давно вырезал из журнала и повесил у рукомойника, как утреннее напоминание самому себе о стойкости, отважности и свободе от посягательств Лукерьи на предстоящий день.

– Ладно, – вдруг согласился Илларион Поликарпович, видя, как не на шутку раскипятился его сосед. – Чего ты разошёлся, оратор? На весь переулок слышно. Не хочешь по-хорошему со мной согласиться, давай спросим у других. Они тебе точно мозги вправят, чтобы неповадно было впредь со мной спорить.

– Давай! – радостно согласился Кузьмич. Неведомые аргументы, которые настойчиво требовал сосед, куда-то запропастились. Он охотно принял предложение Иллариона и бросился к крыльцу дома, где его «разлюбезная» супруга перебирала щавель для начинки пирогов, готовясь встречать детей с внуками, обещавшими приехать на выходные дни.

– Стой! Ты куда?! – окликнул его опешивший сосед.

– Так это …, Лушку спросить про наш с тобой спор, – притормозил Кузьмич, запнувшись за куст малины и теряя тапок.

– Ты ещё у Тузика спроси, – неодобрительно съязвил Илларион Поликарпович и поманил спорщика назад. – Так дело не пойдёт. У вас промеж собой конфликт интересов, а я в дураках останусь.

Иван Кузьмич вернулся назад, держа тапок в руке и отгоняя им от лица назойливых мошек:

– Каких антиресов? Нет у меня с Лукерьей лет пять никаких антиресов! И конфликтов по этому делу тоже нет.

Тузик утвердительно чихнул, словно подтверждая сказанное, потом поднялся, потянулся, разминая затёкший позвоночник, задирая задницу к небу и низко опуская голову: «Нет у нас с хозяином давно никаких интересов».

– Не знаю про что ты гутаришь, а только нам с тобой нужен третейский судья, – Илларион Поликарпович потерял терпение и шагнул к калитке. – Пойдём, поищем.

– Ты что, Ларивон, рехнулся?! Мы где с тобой в Липках судью найдём? К Надежке зять приезжает на праздники из райцентра, он судья по футболу, – Кузьмич нагнулся, раздвигая ветки густой полыни, будто спортивный судья мог спрятаться в терпкой пахучей траве.

– Ты кого там потерял? – окликнул его Илларион. Он уже вышел в проулок и ждал замешкавшегося соседа.

– Сандалеты здесь у меня сохнут. Не в тапках же мне на люди выходить, – он вытащил мокрый сандалий и внимательно вглядывался, как стекает вода с разбухшей от влаги подошве выходной парадной обуви.

– Кто же в чапыжнике сандалики сушит? – подивился из-за забора Илларион. – Я тут вчера клубнику поливал, наверное, и твоему огороду досталось.

– Досталось, – печально согласился Кузьмич. – Вчера сухо было. Ладно, в тапках пойду.

– Ты куда, антихрист?! – окликнула его с крыльца жена, держа в руках поднос с зеленью.

– За аргументами, – отмахнулся тот, безошибочно выговорив незнакомое слово и догоняя Иллариона Поликарповича. – К стаду вернусь.

– Лукерья у тебя как Чингачгук, – усмехнулся сосед, поджидая запыхавшегося товарища.

– Смуглая что ли?

– Нет, прозорливая, как следопыт. Всё видит. Так к кому мы идём? – Илларион внимательно посмотрел на Кузьмича.

– Не знаю, – растерялся тот, доставая скомканный носовой платок и вытирая вспотевший лоб.

– Тогда скажи, а зачем мы идём, не зная к кому? – настала очередь растеряться Иллариону Поликарповичу.

– Не помню, – Кузьмич поправил спадавшие портки. – Надо у кого-нибудь спросить, вдруг они знають.

Но улица была пустынна: в ожидании возвращения деревенского стада односельчане прильнули к телевизору, ожидая счастливой развязки и воссоединения Исидоры с Дунканом.

– И это правильно, – согласился Илларион Поликарпович, и они зашагали к центру села, загребая ногами жирную дорожную пыль.

– Не спеши, Ларивон. Я не могу так быстро, мне шпоры мешають, – заблажил Иван Кузьмич, слегка прихрамывая.

– Так ты ещё и гусар, – пошутил попутчик и сбавил шаг.

– На пятках, – пояснил сосед. – Мне кажется, что это всё из-за твоего петуха. Не может простить обиду за поклёванную капусту.

– Нет, твоя болезнь не заразная, от птицы не передаётся. Иначе ты кукарекал бы давным-давно, – успокоил его Илларион. Он тогда больше петуха обиделся на Кузьмича, догадавшись, какое место сосед натёр перцем предводителю его куриного племени, что тот бегал целый день, как оглашенный.

– Вон, Васятка Буравков едеть. Давай у него спросим, зачем мы в люди подались, – обрадовался Иван Кузьмич, приметив, как по проулку выезжает комбайн, поднимая клубы розовой пыли. Они застыли посередине дороги в надежде притормозить лихача и задать злободневный вопрос. Огромный комбайн, кланяясь жаткой и издавая жалобный скрип тормозов, остановился, дверца распахнулась и показалась вихрастая конопатая физиономия водителя.

– Какого …, вы чё тут средь дороги расставились, как два тополя на Плющихе?! Я вас чуть не сжал! За каким под колёса лезете, я вас спрашиваю? – Василий спускался по трапу, обещая серьёзные кары нарушителям правил дорожного движения.

– Уйми характер, Василёк, а то щас возьму дрын и отхожу по одному месту, – Иван Кузьмич выступил вперёд, прикрывая Иллариона собой.

– Дядь Вань, ты что ли?! – расплылся в широченной улыбке Василий, раскинул руки, намереваясь обхватить старика, у которого в молодости штурвальным учился мастерству хлебороба. – Чего вы здесь караулите?

– Тебя спросить хотели, – не отпуская сурового выражения лица и позволяя себя обнять, пояснил Кузьмич.

– О чём? – продолжая улыбаться, комбайнёр поставил бывшего наставника на место.

– Об этом самом, чего мы здесь караулим. Может знаешь?

– Как же я могу знать то, чего не знаете вы? Илларион Поликарпович, в чём вопрос? – растерянно повернулся Василий к стоявшему поодаль старику.

– Дык вот, вышли с соседом в село, а зачем – забыли, – промямлил Илларион, словно стесняясь своей старческой забывчивости.

– Ну, вы даёте! – восхитился комбайнёр и, развернувшись, поспешил к тарахтящей машине. – Делов что ли у вас больше нет? Ладно, некогда мне с вами вспоминать, надо технику в дальнее поле гнать.

– Правильно! Дело! Не зря, Васятка, я тебе всыпал, вон какой человек получился, – завопил радостно Кузьмич, отходя в сторону, чтобы пропустить способного ученика по его производственным надобностям. – Дело, Ларивон, мы с тобой должны в первачи произвести.

– Слово, – поправил его Илларион Поликарпович, провожая взглядом удаляющийся комбайн. – К какому авторитету пойдём? Может в собес? Там Марь Филипповна, она все дела знает.

– Так собес закрыт, – напомнил Иван Кузьмич, посмотрев на багровеющее солнце, склоняющееся к горизонту. – Пойдём к попу, пусть он нас рассудит.

– К отцу Серафиму? – Илларион Поликарпович протёр очки и водрузил их на нос. Он вспомнил, что занял у священника в прошлом году куль цемента, а с отдачей не очень получилось. – Нет, не пойдём, они там все метафизики.

– Неумные что ли? – Кузьмич попытался уточнить смысл сказанного соседом. – Надо же, а как послушать его, так умнее тебя кажется.

– Наоборот, очень умные. Только мерило мироздания у них другое. Иначе они смотрят на мир вещей, – пояснил Илларион, продолжая опасаться, что мешок цемента перевесит чашу весов спора в пользу Кузьмича.

– Не боись, мы ему линейку быстро поправим, если почувствуем, что попа заносит, – молодцевато ответил сторонник Дела и шагнул в сторону храма, чей купол светился над старыми вётлами на пригорке.

– Здравия желаю, святой отец! – поприветствовал Кузьмич согнувшуюся в спине фигуру в чёрной рясе. – Кого рассматриваем?

Он деловито присел возле сидящего на корточках попа, приглашая Иллариона приземлиться рядом.

– Какая я тебе «святой отец»? – фальцетом откликнулась фигура, разгибая спину и доставая из кустов давно отцветшей сирени красную от напряжения физиономию.

– А скажи-ка нам, баба, где …, ба, Марфунька, ты чё там потеряла? – обрадовался Кузьмич, угадав в бабушке свою страстную, полувековой давности юношескую любовь.

– Батюшка попросил мяты нарвать. А вы чего здесь шлёндаете? – женщина, кряхтя, выбралась из зарослей и удивлённо уставилась на пришельцев.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – Иван Кузьмич попытался в уме сосчитать, сколько же лет исполнилось его давней зазнобе, но сбился со счёта и теперь беззвучно шевелил губами, не отводя от Марфы глаз.