Позывной Волк

Тайком от всех, в тот момент, когда на всех земных часах стрелки садятся на шпагат в позе 3:45, Азеф мечтал о переустройстве рая. Мирном переустройстве, а не как в хокку одного из друзей своего подопечного: «Грохот разряда. Это в Раю взломали Облачный сервер.» Но стоило только отойти от идеи взорвать все к хренам, то сразу лоб Азефа упирался в необозримую бумажную волокиту, а крылья покрывались патиной, словно сам Господь ржал над ним во весь голос. Ржал. Да еще как. А мечты о светлом будущем, видимо, были и вовсе непростительной ересью. Не по сеньке шапка, Азеф, знай себе сиди в уютном или не очень углу Круга Третьего…

Только Азеф каждую ночь все равно мечтал. А каждое утро перед трубой Гавриила чистил от греховной патины маховые на правом крыле.

Но сегодня будильником решил поработать линялый стриж – почтальон Круга Третьего. Стриж залетел в открытую форточку, скинул на голову Азефа плотно запечатанный конверт, после чего смылся в неизвестном направлении. Ангел-стажер поднял с подушки упавшее письмо и тихонько присвистнул.

– Лично в руки… И печать Управляющего.

Интуиция подсказывала Азефу, что разгона от начальства он пока ничем не заслужил, но радоваться всё равно рановато.

– Троих сразу? Но мне обещали только одного… Что? А… «Вас считают перспективным кандидатом, поэтому…»

Азеф растерянно уставился на список из трех фамилий, словно пытался по буквам, составлявшим их, понять, что за подопечных ему решило подкинуть начальство. Чувствовал он себя при этом почти как волк из советской «Электроники», которому надо изловить три падающих яйца одновременно. «На излом берут, – саркастически хмыкнула интуиция. – Испытания предела прочности проводятся по следующим правилам…»

Последняя формулировка явно прилетела из прошлой, земной жизни Азефа, и он попытался уцепиться за неё, чтобы вспомнить хоть какую-нибудь малость, но чистильщики памяти в раю хорошо знали свое дело, и ангела словно пинком вышибло от закрытой наглухо двери.

На уровне инстинкта, впрочем, осталась еще одна привычка: в любой непонятной ситуации пойти и спросить указаний. Ну, или в нынешних условиях – посетить Библиотеку.

Под гулкими сводами было прохладно и немного сыро; запахи здесь царили самые разные – кардамон и корица, речная рыба, металлическая вонь свежей крови. Клеопатра. Иисус и Андрей. Калигула. Азеф на ходу читал указатели, мечтая скорее найти в этом царстве земных лог-файлов самого библиотекаря.

– Раздел для новичков сзади и чуть левее, – голос, едва отличимый от шелеста бумаги, долетел до Азефа с порывом свежего ветра. Ангел резко обернулся, но в проходе между стеллажами не обнаружил ни души. Оставалось последовать по указанному пути и надеяться, что существует ответ на его, Азефа, вопрос: как стать ангелом-хранителем трех подопечных сразу и не залажать ни с одним из них.

«Десять способов явиться человеку во сне: краткое руководство для начинающих». «Учим кошачий за неделю (сделай питомца подопечного своим союзником)».

«Неслучайные случайности. Искусство собирать витражи».

Вот оно.

Вытащив тонкую книгу в синем переплете, Азеф сел по-турецки прямо на пол, вдохнул еле уловимый запах лепестков шиповника (предыдущий владелец явно пытался заготовить между страниц гербарий), и принялся читать.

C

– И не забудь взять с собой тапочки! – истошный вопль матери вырвался через закрывающуюся входную дверь. Катька буквально вросла спиной в дряблый дерматин, подпирая дверь, чтоб фраза про тапочки уж точно стала последней. Улыбка, несколько одеревеневшая, медленно сползала с лица. Дышим. Не дергаемся. Летящей походкой… И прощаться с городом.

Через сотню метров гнев с отрицанием переругались и свалили подальше, оставив только понимание. Мама, конечно, играла на Катькиных нервах с мастерством скрипача-самоучки, но и струны порой грозили порваться. С каждым годом было все интересней и тяжелей. Пластинки менялись только со сменой времен года, и был лишь один-единственный продых – где-то в звенящем и светлом апреле, когда мама не могла определиться: одеваться теплее или, наоборот, главное не вспотеть. И Катька радостно срывала с себя ненавистную шапку, разматывала шарф, удерживаясь от желания подарить его первому же встречному, и летела весенней птицей по просыпающейся Москве.

Впрочем, сейчас был декабрь. Холодный ветер не располагал к срыванию шапки и шарфа, а ситуация на работе вынуждала сотрудничать с мамой, платя дань согласными кивками на самые занудные замечания от чистки кошачьего лотка до связи крепкого иммунитета с репродуктивным здоровьем. «Хорошо, хоть обстановка в стране к декрету не располагает», – фоном думала Катька, пытаясь не слышать в словах матери взрывной смеси желания внуков и страха, что дочь принесет в подоле.

Но если и было на что-то в этом мире Катьке наплевать, так это на личную жизнь. Свеженькая выпускница журфака бредила работой… А работа бредила самоокупаемостью. Главред сказал: «Ищи темы сама, да что-нибудь поумней, мы ж не совсем филькина контора», – значит, главред прав. Сладкие кусочки современного дизайна и путешествий были уже расхвачены, и Катька двинула в науку. А мама, кажется, была готова поднять любые старые связи за похваленную и съеденную тощей дочкой тарелку борща.

– У меня тут еще салатик…

– Ма-ам, – протянула Катька, выразительно глядя на телефон в коридоре.

Переговоры длились долго. В конце концов, мать дозвонилась в какое-то НИИ в Питере, где работала много лет назад по распределению. На стол перед Катькой легла бумажка с паролями и явками.

Что маму связывало с этим человеком, Катька решила не спрашивать. Есть цель, есть вектор. Есть возможность побывать в Петербурге… Все остальное неважно. Отцу она позвонит вечером, когда придет в свою однушку, он не откажется проводить на вокзал.

Катька нутром чуяла, как что-то неуловимо меняется, будто за ее жизнь взялся сейчас кто-то оптимистичный и не боящийся трудностей.

А пока… Москва. Здравствуй и прощай.

Катька шла по Баррикадной, уставившись на шпиль сталинской высотки. Напрасно: один раз едва не грохнулась, споткнувшись о бордюр недоделанного тротуара. Пришлось смотреть под ноги да по сторонам, на бурлящее варево повседневности, изредка вскидывая взгляд к молчаливым и строгим вершинам ушедшей эпохи. Такой она придумала себе маршрут – от Кудринской площади до Киевского вокзала.

Арбат встретил Катьку всем, чем был богат, словно на самом деле хотел проводить её. Из закусочных в морозный воздух струились дивные ароматы пережаренного в масле мяса, над ними царили блатные гитарные аккорды с претензией на Цоя, за углом трое звонко чокались и пили прямо из горла, а совсем уж тихо – слышащий да услышит – раздавалось шамканье пожилой учительницы: «Книги!.. Купите две – третья в подарок».

Встречные мужчины глядели на Катьку оценивающе, но быстро сникали: во-первых, ясный полдень не давал таких прав, какие обычно даёт синюшный, подсвеченный фурацилином фонарей вечер, а во-вторых, из открытых частей тела у Катьки сейчас были только глаза. И глаза эти советовали проходить и не задерживаться.

«Интересно, а в Питере такой же бардак, или там, типа, культурная столица?» – подумалось Катьке, но эту мысль она додумать не успела. «Москва будущего» – словно услышав Катькины мысли, Арбат подкинул ей кое-как слепленный стенд с разнокалиберными значками. Заметив интерес девушки, тощий пацан-альбинос высунулся из-за стенда, приглашающе кивая ей и всячески демонстрируя готовность услужить. «Немой», – дошло до Катьки, и она не стала смущать парня, переключившись на товар.

«Товар» был эпичен. Звездолёты над Кремлём, пятиуровневые развязки над площадью трёх вокзалов – это было взрывное смешение фантастического, но уже свершившегося на Западе настоящего а-ля «Звёздные войны», и трогательной, никому не нужной, но всё-таки не похороненной окончательно советской веры в светлое будущее.

– Мне, пожалуй, вот этот… нет, вот тот! – заметалась у стенда Катька, одолеваемая желанием унести с собой всю экспозицию и паренька в придачу. А ведь и правда смешно: туристы вот увозят с собой на память прошлое первопрестольной, а она, коренная москвичка, заберёт с собой в другой город её – чем чёрт не шутит – грядущее.

Мятая пачка бумажной мелочи перекочевала в барсетку альбиноса. Грея значок в ладонях, Катька ретировалась с Арбата и через арку Смоленской вынырнула обратно на простор Новинского бульвара.

У гостиницы «Украина» снимали какой-то фильм. Интереса ради Катька поглазела немного на работу съёмочной группы (родилась бы мальчиком – пошла бы на операторский, управлялась бы сейчас с камерами одной левой). Снимали криминал: у входа прозвучала пара холостых выстрелов, один из актёров картинно распластался на ступенях лестницы.

– А то мало нам стрельбы, – поморщилась Катька и свернула на набережную, не оборачиваясь больше.

Празднуя выходной, кучковались на льду рыбаки; если убрать их, оставив только проделанные лунки, то казалось, что по заснеженному льду кто-то тоже прицельно стрелял с небес. На том берегу, чуть в стороне от Экспоцентра, затевалась масштабная стройка, экскаваторы лениво месили грязь в котловане. Машинально Катька подняла перед глазами руку с купленным значком: под синим небом стеклянная башня в сто этажей, а утреннее солнце простреливает её навылет. Секунда – и осколок чужой мечты встаёт, как родной, на место развороченного пустыря.

– Вот бы такую тут и построили, – выдыхает Катька, улыбаясь непонятно чему.

C

Приветственного бокала амброзии – отчего-то Азеф сразу признал в ней настоящую, с Круга Первого – было явно недостаточно, чтобы захмелеть, но в самый раз для того, чтобы возмечтать о постоянной прописке на этом круге. Отряд встрёпанных и растерянных стажёров ловко распихали по боковому ряду, и собрание началось.

– Добро пожа-а-аловать! – перекрывая шорох складываемых крыльев, разнёсся по залу голос Наставника. – Всякий раз я вижу, какие вы разные, и всякий раз не устаю благодарить Господа нашего, что мы – одна команда!

Это был код, команда, триггер, одна из невероятного множества условностей ангельского мироздания. На автопилоте Азеф сомкнул ладони, опустив очи долу, и попытался сказать мысленное «спасибо» тому, кто ни разу не соизволил лично явиться на собрание. «Дурак! Тебе даже не под силу представить, как Он занят! – взвилась в праведном гневе богобоязненная часть Азефовой души. «Да насрать ему на вас, а на людей и подавно!» – не остался в долгу прежний, недобитый Азеф, воинствующий антитеист и скептик восьмидесятого уровня.

– Оставим романтические сказки про ангелов-хранителей поэтам девятнадцатого века, – вещал Наставник. – Стоит идти в ногу со временем. Итак, каждый из вас с сегодняшнего дня становится Куратором для своего подопечного… или подопечных.

Азеф разомкнул ладони и прикрыл глаза. Собрания хороши были тем, что в их белом шуме можно было затеряться, оставшись со своими мыслями и не отключаясь при этом от общего ментального пространства. Плохи собрания были по этой же причине: создавать «покровы» для шальных птиц в собственной черепушке стажёр ещё не умел, и потому опасался, что для старших ангелов подобен препарированному мотыльку на лабораторном стекле.

– От стараний Куратора зависят успехи подопечного, – тут Наставник внезапно подмигнул не то Азефу, не то его соседу, – и… ну-ка, вы уже догадались! – от успехов подопечного зависит ранг и вознаграждение Куратора! Так что не выбирайте себе кого попало. Ну, а если чувствуете, что дело совсем безнадёжное, всегда можно выбрать другого подопечного. Это конечно, скажется на вашем рейтин…

– А прежнего куда? – не удержался сосед Азефа, тощий парень с густой каштановой шевелюрой. – Разве можно людям без ангела?

Кажется, ангел вопросил пространство чуть громче, чем положено при риторических изречениях, и наставник немедленно обернулся в его сторону.

– Вы правы, э-э… Владислав. Нельзя людям без ангела. Но пока набирайтесь опыта с теми, кто полегче. А что до особо сложных случаев…

В зале вдруг повисла тишина, и в этой тишине у кого-то в заднем ряду с сухим коротким треском перегорел нимб.

– Сложные случаи мы ведём отдельно, – дёрнув выщипанной бровью, одним махом выдал Наставник. – Они пригодятся вам… чтобы сдать экзамен. На Круг Второй.

C

Шорох снега по стеклу заставил Алека вернуться в реальность. Реальность была странной. Потерявшийся во времени и пространстве, Алек скользил взглядом по полутемной комнате так, как будто видел ее впервые. Неужели здесь, в клетушке на Маяковской – о, не все так плохо, он еще помнил адрес, – прошел весь ноябрь и, ммм, двадцать один день декабря? Неужели он сумел работать в этом хламовнике, где уборка была последним делом, на которое стоило тратить драгоценные секунды? Ехидная часть Алека, неубиваемая и вечно молодая, обратила внимание на норовящие слететь брюки и поправила, что последним делом была не уборка, а еда. Алек тихо хмыкнул и потянулся всем телом, хрустя позвонками. Брюки пришлось ловить в полете.

Долгая Ночь в Питере, имеющем за год от силы пятьдесят солнечных дней (и все не в ноябре), уже давно стала насмешкой над природой. И Алека Бессчастнова, художника без роду, племени и заказов, такое мироустройство уже даже не удивляло. Ночь – она и на Маяковской ночь. Зажги свет, забаррикадируйся, не выходи из комнаты, не будь дураком, будь тем, чем другие не были… Бродский драл горло, но первые слова были лишними. Чужими. Алек стиснул костяшки пальцев: включить в этой комнате что-то большее, чем настольная лампа, значило отчеркнуть, подвести итоги, оценить результаты работы… И что дальше? Снова пустота?

«Не пустота, а дьявол знает какая попытка получить хоть немного денег за свои…», – ехидна внутри осеклась и зажмурилась вместе с хозяином. Свет оранжевыми всполохами поселился под веками. Слабак, подумал Алек. Слабак классический как есть, убегающий от собственных демонов, нет, ангелов, прости меня, мой внутренний атеист.

Они врезались в сетчатку распахнутых глаз. Расставленные под самыми разными углами прямо на полу у всякого барахла, полученного путем нехитрого бартера у знакомых, они толкались, перебивали друг друга, сходились в единый мир и тут же аннигилировали в пропасть мазков и цветовых пятен.

Вдох – выдох. Алек словно за двоих дышал сейчас в ярко освещенной комнате и смотрел на дело собственных рук. Холсты были живыми, не хватало только щелчка пальцев, чтобы раскадровка из Ангелов Дождя, Пыли, Глубины, Руин и всего остального превратилась в двадцать с лишним фильмов. Критик внутри Алека медленно и печально вешался, а творец потрясенно матерился. Вот оно, сырое мясо, радость от успеха, от ничтожного, никому не нужного успеха, с которым ты завтра с утра пораньше пойдешь на Невский проспект… Где развесишь это безумие между чужих березок, заезженной луной над Исаакием и симпатичными зимними закатами.

– Кому это нужно?

Вопрос повис в воздухе, как тот самый критик-удавленник, но не получил ответа.

Алек потер перехваченное горло, оторвался от странных фигур, горделивых в своих масляных одеждах, и полез за старый пыльный сервант. Рулон оберточной бумаги, вытащенный из черной дыры под кодовым названием И-Эн-опять-двадцать-пять, тоже был не в меру пыльным – Алек слишком давно не «выходил в свет».

Под возмущенное шипение напуганного И-Эн, черного котища размером с Булгаковского Бегемота, на пол со стола полетели выжатые до нуля тюбики с краской, огрызки бумаги, карандашные наброски, иногда казавшиеся на порядок живее того, что выходило на холсте, да всякая дрянь вплоть до пустых пузырьков из-под капель от насморка. Мысль о том, что уже через час он об этом пожалеет, ибо непременно навернется на каком-нибудь тюбике, благополучно миновала центр управления полётами в голове Бессчастного. Дрожащие руки рвали бумагу на косые полосы, повинуясь звенящему внутри приказу закрыть, запаковать, закончить. ЗА-. Зорчие, но не зрячие ангелы, опередившие фантазию мира лет этак на двадцать, скрывались под слоями коричневых шуршащих покрывал, чтобы раз и навсегда остаться зимовать на Невском проспекте. Ибо кому это нужно?

Развернувшись за последним холстом, Алек забалансировал на остатках кармина и серой пэйна. И-Эн, наблюдавший за действом с диванного подлокотника, с трехэтажным мявом шарахнулся в сторону, открывая сектор падения. Художник за долю секунды прикинул, что ему уже двадцать восемь, позвоночник давно похож на частокол, очень кривой и зубчатый, а шея ему еще пока дорога как штука, на которой есть не самая дурная башка в этой сумасшедшей лихой стране, а посему… Падать так падать. Только в краски лицом, в краски… И когда я ел последний раз вообще-то? И что?

Тело отработало детские рефлексы с катка, сделало красивое сальто Пизанской башни и рухнуло аккурат перед последним холстом. Что-то серебристое блеснуло на самой границе обзора, но Алек, уже вскочивший на ноги, крепко сжимал в руках того, кому секунду назад так своеобразно поклонился. «Shateiel, Angel of Silence». Ангел Тишины, значит. Под язвительные комментарии внутреннего «Я» Алек прищурился на женскую фигурку с соблазнительными формами («Фрейд по тебе плачет, Бессчастнов»), едва прикрытыми лазурным покрывалом и перышками («новые русские купятся, как же»). Она сидела на одинокой скале, выше заснеженных макушек сосен, и редкие белые хлопья робко касались изогнутого медного рога, выходившего из-под капюшона. Тщетно пытаясь скинуть наваждение, Алек перевернул холст и пробежал глазами текст, накарябанный им самим в одну глухую ноябрьскую ночь: «Когда слова бессильны, ветер умирает, и земля уходит на покой, спускается Шатиэль. Новый аспект всего, к чему прикасается этот неуловимый ангел, проявляется в неподвижности. Все окружающее пространство обретает новый смысл под влиянием его присутствия. Не надо бояться, неподвижность редко длится долго. Самое время остановиться и уделить внимание тишине».