Последний посетитель

Вершины гор скрыты тучами. И если взойти по тропинке на площадку утренней молитвы, можно коснуться туч, подняв руки над головой.

Но подняться невозможно. Многомесячный дождь размыл тропинку. Водные потоки теперь хаотически несутся по склону, бьются в камни фундамента, и уже потом падают в пропасть, разбиваемые в брызги ущельным ветром.

Слетающая с крыши вода льётся по протёртой подошвами в гранитных ступенях ложбинке, собираясь в переполненном – два на два метра – бассейне.

От страха свалиться в бездонную глубину небольшая церквушка прилепилась к скале. Причудливым образом слившись с от воды набухшими камнями скального выступа, что отсвечивают в темноте сизыми отблесками.

Ветер бросается дождём в стрельчатые узкие окна. Из едва приоткрытой массивной двери звучит четвёртая шопеновская баллада.

Старик в накинутом на плечи белом пледе, склонившись над клавишами рояля, играет закрыв глаза. Рядом с пустой нотной подставкой стоит единственная зажжённая свеча. На низкой скамейке, почти на полу, сидит моложавая женщина. Ноги её укутаны тёплым одеялом. Она смотрит на щель в двери. От ползущего по полу сквозняка зябко, но встать и закрыть дверь лень.

– Если к концу лета так никто и не придёт, пора закрывать храм, – тихим голосом говорит женщина.

Но старик слышит.

– Ты, Просковия, ума лишилась совсем!

Прекращает играть. Вскакивает. Рояль недовольно гудит от хлопнувшей крышки.

– Как можно оставить службу божью!?

– Да, что ж, батюшка, ты кричишь на меня. Уже три года никто не поднимается в храм. Нет больше веры в людях, не верит никто в бога. Верят в науку. Летают в космос, к Центавре. Подземные города благоустраивают. Подводные заводы строят. Не нашли бога ни там, ни там. Кому мы нужны, с храмом этим. С верой. С богом!?

– Грешница! Поди с глаз долой!

– Долой-долой. Холодно. Топить нечем. Запасов съестных почти не осталось. Помог тебе бог? Молишься каждый день. Лоб расшиб.

– Замолчи! – старик топает ногой.

И тут же приседает от боли. Плед падает на пол.

Прасковья подлетает к старику. Нежно поддерживает. Опускает в кресло.

– Сил нет в тебе, батюшка. Хворь одолевает. Смирил бы гордыню свою. Поехал бы в больницу мирскую, вылечили бы тебя.

Старик молчит, не в силах разжать сжатые от боли челюсти. Второй год мучают его кости. Каждое резкое движение вызывает нестерпимую боль. От неё приходится отходить часами и днями, порой неделями. В те дни, когда старик не мог встать на богослужение, совесть съедала изнутри. Тогда молился в кровати:

– Владыко Всемогущий, прости меня грешного бездвижного, исцели Своими язвами мои язвы, даруй мне, много Тебе прегрешившему, слёзы умиления, наслади душу мою Твоею Честною Кровию от горести безысходной.

Прасковья, дотащив лёгкое худое тело старика до кровати, сидит рядом. Смотрит на тусклый огонёк лампадки в иконном углу.

– Перестали люди верить в Бога. Нет больше паствы. Не хотят люди быть овцами, ведомые пастырем в светлый мир Истинной Веры. Каждый считает себя свободным. Независимым. Каждый делает выбор своего пути. Каждый поднимается до божьего состояния, считая, что возможность выбора делает его богом. Хочу – подам нищему, хочу – не подам. Хочу – раздавлю перебегающего дорогу муравья, хочу – пусть бежит дальше. Хочу – лечу в космос, хочу – нарожаю детей. Хочу – срублю дерево, а хочу – подстрелю какую-нибудь зверушку себе на ужин. Выбор. Нет выбора у тварей божьих, окромя человека. Возгордился человек. Забыл Бога. Считая Божескую благость и любовь рабством. Три года назад последний мирянин, пришедший на службу, положил перед иконостасом нательный крестик, и исчез в утреннем тумане. С тех пор и нет никого боле. Одни мы с тобой, батюшка, совсем одни. Последняя церковь в мире, где ещё теплится вера в Господа Всемогущего. Да и та растворяется под ливнем небесным. Нет веры – нет и Бога. Нет Бога – нет Церкви.

Снизу глухо хлопает входная дверь.

– Ой, божечки мой, разгулялась погода! – вздрагивает Прасковья, – ветер так и хлещет. Ты полежи, батюшка, пойду закрою на засов.

Она спускается по скрипучим ступеням. Свеча на рояле уже погасла, а свет лампадок лишь едва-едва расталкивает холодный мрак. Но она так часто ходила этим путём, что в темноте уверенно подходит к входной двери. И… долго глядит на закрытый засов.

– Из памяти выжила баба, уже не помнишь, как дверь закрыла.

Разворачивается. От неожиданности – «Ой, мамочки!» – чуть не падает на пол. Одежда моментально становится тесной. В двух шагах от неё одинокая фигура. Накинутый капюшон. Свободный плащ до пола. Ни лица, ни рук, ни ног.

– Что же ты боишься, дева божья?

– Тьфу-тьфу на тебя, испугал!.. Как ты здесь оказался, коли дверь заперта?

– Я запер.

– И кто ты? Что надобно? – Прасковья оглянулась на засов, ещё раз убедиться.

– Так-то разве разговаривают с путником, зашедшим в храм божий?

– Путники по ночам не шастают.

– Мало ли, где застанет ночь доброго человека.

– Доброго…

Прасковья, сторонясь, обходит фигуру: «Может, и доброго, вон, как малиновым вареньем несёт». Сглатывает слюну – из сладостей, осталась лишь сахарная голова, приходится каждый день долотом стучать, чтоб чаю попить сладкого.

– Проходи в комнату гостевую, – указывает направление Прасковья, махнув рукой, – сейчас свечу запалю, подожди…

Но путник уже направляется в указанную сторону. Через минуту заходит и Прасковья, заполняя небольшое помещение свечным светом.

– У нас тут не богато, греем только батюшкину спальню и мою комнатушку. Самовар быстро вскипит, замёрз? Снимай плащ, сушиться повешу.

Прасковья, грозно сдвинув брови, не подавая виду, радостно суетится. Впервые за три года человек в храм явился. Пусть и шальной гость, но живой человек, а то она уже забывать стала, как люди выглядят. Плащ развешен на спинках двух стульев, – «Странно… сухой, но всё равно пусть висит».

– А что нет никого? – спрашивает незнакомец.

– Так ведь ночь…

– Не потому ли ночь, что веры нет?

Прасковье пока не до разговоров, выскакивает из комнаты. «Хлеб, где-то кагор ещё есть, как раз согреться, консервы какие-то припасены на чёрный день. Вот тебе и чёрный – светлый!» Вернувшись, наливает в огромную кружку из заварного чайника тягучую жидкость, разбавляет крутым кипятком из самовара.

– Пейте, пока горяч.

Нарезает хлеб: «Ах! Малинового бы варенья на хлеб толстым слоем!» Звонко хлопает выскочившая из бутылки пробка, скрипит консервный ключ.

– А то, что веры нет в людях, так, откуда ж она возьмётся, коли Бог Всемогущий спрятался от народа, не кажет Владыко могущества своего? Потому и ночь в душах людских.

– И в твоей, Прасковья, душе ночь?

– Да почему же, батюшка!? Ой!.. – Прасковья хлопает себя по коленям, – Пойду батюшку призову! Вот, обрадуется! – устремляется в батюшкину спальню. «Забыла бедненького, прости меня, ради Всевышнего!» И уже не слышит, как незнакомец отвечает:

– Я призову.

Прасковья влетает в спальню. Уже шестым чувством почувствовав неладное, останавливается.

– Батюшка…

Медленно подходит. Вытянутое вдоль кровати тело. Руки сложены поверх одеяла. Впалые щёки, отчего нос кажется огромным. Плотный запах ладана и угасшей свечи. Она встаёт на колени, осторожно касается рук. Холодные, потусторонние. Потом, медленно раскачиваясь взад-вперёд, долго сидит без слёз – выплаканы уже давно. Последние полгода каждый день боялась, что – будет последним. Последний священник. Последний верующий. Последний человек, посвятивший всю жизнь свою служению Господу. Теперь всё. Теперь точно всё.

Вспоминает гостя.

Медленно встаёт. Ещё раз касается холодных рук, пытаясь согреть. Вглядывается в до боли ставшее незнакомым лицо, в поисках родного. Медленно выходит из комнатёнки, стараясь не шуметь.

Медленно спускается. Ступени, всхлипывая, скрипят громче обычного. Дверь входная так и закрыта на засов. В гостевой комнате пусто. На столе свеча наполовину угоревшая, чай нетронутый.

И огромный ломоть белого хлеба с щедрым слоем малинового варенья.