Альтернатива

© Платонова М.С., 2025

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2025

Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей

Утро

Куртку всё-таки придётся выложить, с ней сумка непозволительно топорщится, да и вечера сейчас тёплые. Чёрное пятнышко так и не отстиралось от воротника, но уже слишком поздно что-то придумывать. Пора идти.

Пыльный воздух наполнен сладкой гармонией автомобильных гудков.

Дверь задорно скрипнула и закрылась за мной. Теперь обратного пути нет. Начало нового века – блаженный июльский день.

Начинается мой парадный марш. Вокруг никого. Только тёплый асфальт под ногами и чистое небо над головой. Из кустов слышно стрекотание кузнечиков, пахнет скошенной травой, крапивой и бензином. Мне хочется запечатлеть этот момент у себя в голове, поэтому я иду неспешно, улавливая каждый звук, впитывая каждый запах.

Пустуют старые деревянные скамейки, замерли качели, в ярко-синих тенях деревьев прячутся разомлевшие от жары собаки с высунутыми языками, и только откуда-то издалека эхом доносится звук непрекращающейся стройки. Мало кто осмелился бросить вызов полуденному солнцу.

Кеды за пару минут ходьбы покрываются дорожной пылью, белая рубашка намокает на спине, осанка искривляется под весом тяжёлой сумки. По дороге время от времени проносятся разгорячённые машины, под крышей остановки никого не видно. Я вытираю со лба пот и принимаю уверенную позу. Как опытный искатель приключений, буду смиренно ждать свой автобус, сколько бы мне ни понадобилось для этого времени, потому что сегодня всё должно измениться.

Важные жизненные решения сопровождаются отречениями, вследствие которых умирает несколько возможных версий меня. Именно на этот день назначена их казнь, и я её не пропущу. Приказ о смертном приговоре долго не мог прийти в исполнение. На него смотрело множество глаз, он переходил от человека к человеку, переписывался снова и снова, пока я не вырвала его из рук людей и не поставила свою подпись. Осталось только доставить по адресу.

Во мне нет ни капли жалости, моё решение будет окончательным. В глазах впервые за много лет горит огонь.

Кажется, мне голову напекло. Номер автобуса то пропадает, то снова высвечивается на экране остановки. Все давно знают, что нет ничего изменчивее транспортных обстоятельств, но предсказуемость жизни ещё никому не приносила настоящего удовольствия. Мой выбор ставит меня перед лицом неизвестности, и в этом заключается всё великолепие.

В подтверждение этих слов на горизонте появляется нарушитель расписаний. Наверное, специально выжидал подходящий момент. Думал, что я отчаюсь и уйду. Как бы не так. Светодиоды на переднем табло складываются в цифру один, значит, путешествие продолжается.

Моё отражение в дверях автобуса, заговорщически улыбаясь, приглашает войти и исчезает. Автомат выплёвывает билет на пыльный пол. Несчастливый, но моё любимое место у окна не занято. Не верю я таким предсказаниям.

С галёрки открывается замечательный вид. Люди копошатся, рассаживаясь по местам. Кондуктор выходит на середину салона и басом объявляет: «Следуем до площади Свободы!» Автобус издаёт пронзительный визг, и действие начинается.

Солнечные пятна петляют по салону. Вылезают из оконных стёкол и цепью крадутся ко мне. Прохладный ветер, случайно залетевший к нам, окутывает моё лицо. В нос ударяет летний лучистый аромат. Так пахнут тёплые каменные стены домов, взрослая зелень и детство.

Так пахнет утро, которое запомнилось на всю жизнь. Стою на балконе с тяжёлой пластмассовой лейкой. В ней плещется ледяная вода из-под крана. Я растягиваю рот в беспечной улыбке и окатываю брызгами растущую рядом с домом берёзу. Она благодарно шумит ветками, а потом просит почитать вслух.

Я вожу пальцем по страницам, и соседи, высунувшиеся из окон покурить, слушают про Ивана-царевича, который бредёт в тридевятое царство, износив железные сапоги и изглодав три железных просвиры. Жизнь журчит прозрачным и холодным ручьём, стекает по листьям берёзы и капает на головы случайным прохожим. Я верю во вселенскую справедливость и Бабу-ягу.

Мимо проносятся многоэтажки цвета тосканского солнца, выставки переспелых персиков и засохшие цветочные садики. Около выхода выстраиваются утомлённые и увядшие лица.

Затылки пассажиров кажутся бесконечно равнодушными. Эти люди добросовестно играют свои роли, какое им дело до меня. Едут и не догадываются, что в моём сегодняшнем расписании обозначился подвиг.

– Если решила на лето вязать, не бери шерсть такую толстую, куда ты нахватала?

– Не мешай. Ты слышала, какой ветер обещают? Не бери! Вот ещё! Я бы и потолще взяла.

– Что ж не взяла?

– Думаешь, я готова им всю пенсию за клубок выложить? Собьюсь, не лезь под руку.

– Ну а почему нельзя просто купить готовую?

– Ты молодая пока, не понимаешь.

Позвякивание спиц и бормотание трёх женщин возвращают в реальность. Здесь люди бродят по улицам с лыжными палками в руках и засыпают в девять вечера. О дивный прагматичный мир, когда-нибудь я стану твоей частью, но не сегодня.

Автобус насмешливо фыркает и останавливается.

– Зря ты так, – просыпается голос здравого смысла, – вполне можно было бы ею стать и сейчас.

Справедливое замечание, но как же мало в нём чувства. Высеченный из мрамора, отлитый из бронзы, этот голос безразличен ко всем моим душевным порывам. Следуя по пятам, он напоминает своей хозяйке о еде и сне, отговаривает от штурма заброшенных домов и просит запирать дверь на два замка.

– Несчастный трус! – отзываюсь я. – Если ты в меня не веришь, зачем таскаешься следом?

Он молчит. Знает, что со мной бесполезно спорить, но продолжает идти рядом. Не понимаю, на что он надеется. К прежней жизни мы больше не вернёмся.

Я знала, что слова искажают мысли, но сегодня ночью, в сотый раз сбросив с себя одеяло, взяла телефон в руки. Буквы не слушались, потому что прекрасно понимали мои мотивы. Я писала ободряющее напутствие.

Три женщины с вязанием тихо захихикали.

Последнее четверостишие дописать так и не удалось.

Тогда ночью глаза тоже сами собой закрывались, а челюсть болела от протяжных зевков, поэтому я выключила экран и, надеясь на то, что не забыла поставить будильник, провалилась в короткий беспокойный сон.

Обычно я не оставляю стихотворения на потом. Спустя несколько часов можно забыть, что ты хотел сказать. Таким образом, история из жизни превращается в эпитафию, а канцона – в фельетон. Это необычный случай. Почему-то мне кажется, что сегодня я смогу закончить стихотворение правильно.

Люди снова стягиваются к выходу. Тормоза неистово взвизгивают.

Остановка «Музыкальное училище». Детей со скрипками сегодня не видно, да и что им тут делать в июле. Я вздыхаю и выуживаю из кармана моток наушников. Музыке не нужны каникулы.

Клубок не сдаётся просто так. Ежедневная пластмассовая головоломка. Шум вокруг становится невыносимым. Всё только сильнее запуталось. Люди, скрипя, вываливаются из салона. Сколько можно терпеть этот балаган? Ещё чуть-чуть, и можно будет слиться с ритмом. Стать потоком джазового экстаза.

Теперь я существую по-настоящему. Заняла место между трагедией и комедией. Это не галёрка, а трибуна.

У меня нет бритвы и цитат на латыни, нет плаща с кровавым подбоем. Сейчас я просто герой своего времени, и моя работа – гнуть язык на разные лады. Задавайте вопросы.

Да, на мою долю выпало сохранение традиций романтизма.

Нелёгкая судьба – это то, что мне нужно. Если испытания закончатся, самостоятельно сделаю обстоятельства исключительными. Восстание против Бога назначено на сегодняшний вечер, прошу не опаздывать.

Нет, мне не стыдно. Настоящим революционером можно быть только в молодости. Потом низы снова захотят, а верхи смогут жить по-старому. Не стесняйтесь, спрашивайте! Я веду себя инфантильно? Неосторожно? Да, вы абсолютно правы.

Льющийся свет, яркий и манящий, подмигивает красным глазом, бесы копошатся в ушах, бунт заперт в моей голове. Так всё и должно быть. Я жмурюсь от удовольствия. Люди, блуждающие по салону в поисках свободных мест, пропадают в темноте. Сейчас это всё неважно. Я добровольно остаюсь наедине со своей больной фантазией.

В такие моменты невозможно сопротивляться желанию качать головой в такт, поэтому остатки здравых мыслей разбиваются о гитарные рифы. Перед глазами сверкают цветные зигзаги, словно молнии в ночном небе. Спокойно сидеть в кресле становится всё сложнее. Пальцы скачут по кожаной сумке.

Внутри меня словно рождается звезда. Всё, что требуется, – это кислород, притяжение и время. Вдох, выдох. Из густой темноты выплывают светящиеся клубы газа и пыли, превращаются в вихрь, и в глубине живота я чувствую нарастающее тепло. Оно не обволакивает, не успокаивает, напротив: внутренний мир сжимается в ожидании взрыва. Яростный и необратимый процесс.

Из живого получается ещё более живое. Светящийся шар растёт, заполняя собой мои конечности, просачиваясь сквозь закрытые веки, вздыбливая волосы на затылке. Это и есть воля к жизни? Не знаю, чем это закончится, сверхновой или чёрной дырой, важен только процесс, превращение в сгусток энергии и дерзких флюидов.

Я никогда не пойму тех, кто последовательно изучает исполнителя по альбомам. Анализ текста и мелодии недостаточен для того, чтобы приблизиться к эзотерической истине, которую создаёт искусство. Даже интеллектуальное удовольствие не будет доступно тому, кто не умеет влюбляться в песни. Меня удовлетворит только искромётная агапэ.

Скоро прогремит заключительный рефрен. Я жду катарсиса, красного гиганта, того самого театрального перерождения. Он уже совсем близко, чувствую его пугающерезкий, свежий запах. Чем-то похоже на озон.

Резкий толчок в плечо. Боль простреливает всё тело. Я дёргаю за шнур наушников, и передо мной оказывается искажённая гримасой сожаления физиономия.

Трибуна исчезла. Солнечные блики потускнели и уползли в тень. Мотор шумит ровно и отрешённо, словно ничего не было.

– Эх, как я вас хватил… – хрипит личность и обеспокоенно пожёвывает желтоватые усы.

Сухое, испещрённое глубокими морщинами лицо сжимается и разжимается, отображая активную мыслительную деятельность. В прищуренных серых глазах читается глубокое раскаяние.

– Прошу прощения, барышня, – человек наконец оставляет в покое усы, – не рассчитал немного, поторопился, да… – Он аккуратно приземляется на кресло рядом и продолжает тоскливо разглядывать моё плечо с нового ракурса.

Я стараюсь быстро загнать назад рвущиеся на поверхность слёзы. Потираю ушибленное место. Будет большой синяк. Вот и первое ранение, хорошее начало для путешествия.

– Ничего страшного, не беспокойтесь. Мне не больно, – вежливо лгу я.

Не хочу плакать. Всё утро ушло на рисование стрелок, портить такую работу жалко. Тем более будет стыдно разреветься прямо тут у всех на виду.

Я ощущаю на себе ещё один сочувствующий взгляд. Тёплые карие глаза человека, сидящего в кресле напротив, смущённо прячутся за телефоном, чуть только я замечаю их.

– Не больно? Я чай вижу, как вы скорчились. Шишка теперь вылезет. Вот ведь как бывает, а. – продолжает причитать новый знакомый.

Костлявые пальцы нервно прыгают по чёрному футляру. Пережёванные усы и резко выступающий кадык дёргаются в такт его печальным речам.

– Вы зря так волнуетесь, правда, – стараюсь дышать ровно и спокойно, боль постепенно становится менее яркой.

Серые глазки теперь смотрят на меня удивлённо. Руки заканчивают пляски и спокойно ложатся на грубую ткань чехла.

– Глупый инструмент, будь он неладен тысячу раз, – человечек тяжело вздыхает и устремляет взгляд в окно, его лицо приобретает выражение, полное смирения и скорби.

Мне становится его жаль. Такого искреннего раскаяния я не видела давно.

– А в чём он виноват? – спрашиваю я.

– Так я вас им и ухнул, – мрачно замечает музыкант.

Повисает тишина. Только мотор шумит по-прежнему спокойно и умиротворённо, он уже много повидал на своём веку, его невозможно вывести из равновесия, чего нельзя сказать о моём попутчике. Он выглядит измождённо, но в каждом его движении чувствуется юношеская непосредственность, упругость, какая бывает присуща людям, которые всю жизнь провели в погоне за удачей.

Непослушные седые волосы стянуты на затылке в тугой короткий хвост, розовые уши навострены, изжёванные кончики усов смотрят в небо, костлявое длинное тело прикрывает растянутая майка без рукавов, давно потерявшая свой первозданный цвет. Музыкант печального образа привык делать всё наперекор.

– На чём вы играете?

Он возвращает свой выцветший взгляд на чёрный чехол.

– Балалайка, – отзывается старичок. – Знаете такие?

– Кто же их не знает? – удивляюсь я.

– Никто! – внезапно вспыхивает он. – Все про них слышали, все их видели, но никто о них ничего не знает, так я вам скажу.

– Я не понимаю.

– Где вы последний раз балалайку встречали?

Этот вопрос заставляет меня задуматься. Я слышала её только в подземных переходах. Там зимой и летом люди с красными пальцами стучат по струнам, выдёргивая из них мелодичные, скрипучие звуки.

Бренчат балалайки беспрестанно, и прохожие послушно аккомпанируют подземным артистам ударами каблуков по асфальту. Эхо разносит по тёмным коридорам старую мелодию. Холодный воздух накаляется. «Калинка, калинка, калинка моя…»

– Уличные музыканты часто на них играют.

– В том-то и дело.

Повисает молчание. Он пока не решил, стою ли я того, чтобы открыть своё горе. Не буду настаивать.

Кажется, серые глаза ждут знака, намёка от той самой судьбы, которая всегда оставляла в дураках. За окном продолжают мелькать дома песочного цвета, три дамы тихо щёлкают спицами, кондуктор дремлет, прислонившись к оконному стеклу.

Ничего не происходит.

– Хорошо! – внезапно мой собеседник вскакивает с места. Рывком укладывает на кресло чёрный чехол и занимает воинственную позу.

Автобус резко тормозит, и человечек судорожно хватается за поручень, чтобы удержаться на длинных ногах. Потом продолговатым костлявым пальцем указывает на балалайку и, прожигая полным негодования взглядом соседнее с моим сиденье, начинает свою исповедь.

– Вы говорите, уличные музыканты играют на балалайках? Бездельники целый день дребезжат одно и то же. Жалкое зрелище. Сложно придумать что-то более бесполезное. Народная мудрость гласит, – старичок меняется в лице, чтобы звучать более глубокомысленно и серьёзно, – балалаечка-гудок разорила весь домок.

С такой откровенностью я раньше сталкивалась только в романах. Кажется, он тоже искренне убеждён, что сегодняшний день изменит его жизнь. Мне становится сложно сдерживать улыбку, и, заметив это, человечек смущённо замирает. Он снова садится на кресло и демонстративно отворачивается. Его тощие руки обхватывают чёрный чехол, как младенца, а острые плечи слегка поднимаются к ушам.

– На словах, что на гуслях, на деле, что на балалайке, – продолжает скрипеть музыкант, – вот ведь как говорят.

– То есть балалайка в чём-то проигрывает гуслям?

Мой собеседник издаёт неопределённый звук и, привычным движением расстегнув молнию, выуживает из чёрного чехла виновницу его бед. Теперь она смирно лежит на коленях, и в воздухе колышется слабый запах железа.

Сухощавая кисть несмело пробегается по струнам и замирает. Звук выходит светлым и приятным, словно проснулась старая сказка. Старичок опускает руку и делает глубокий вдох, как будто хочет, чтобы мелодия проникла в лёгкие.

Потёртый деревянный корпус, украшенный нереалистично пышными красными цветами, как будто светится в его руках. Сотни царапин без стеснения переливаются под солнечными лучами. Кажется, искренняя детская радость скрывается за нахмуренными бровями хозяина балалайки.

Вздохнув, он берётся за длинный гриф и снова взмахивает рукой. Теперь звук выходит громче, уверенней. Три женщины с вязанием замирают от удивления, а карие глаза напротив щурятся, скрывая улыбку. Кондуктор ненадолго отрывается от пересчитывания сдачи.

Привычный порядок нарушен. Даже автобус старается не скрипеть, чтобы не спугнуть балалаечника. Весь этот маленький мир затаивает дыхание.

– Вот, – внезапно раздаётся уже знакомый скрипучий голос, – как видите, абсолютно ничего особенного.

Тусклые глаза с укором смотрят на меня, словно это я ответственна за случившееся. Автобус возвращается к своему привычному ритму, и люди забывают о нас двоих. Только балалайка продолжает блестеть, как отполированный меч.

– Всего лишь три струны, – объясняет мне печальный голос, – даже у мандолины четыре.

– И это определяет ценность?

– Кто знает. Может быть, и арфа для кого-то пустяк.

– А у неё сколько струн?

– Сорок шесть, если память не подводит.

– Вы бы хотели на ней играть?

– На арфе-то?

– Да.

Старичок хрипло хихикает в усы, и его серые глаза становятся лучистыми и озорными.

– Так что, хотели бы?

– Нет.

– Почему?

Мой товарищ смешно морщит лоб.

– Поговорим о чём-нибудь другом. На свете, вы мне уж поверьте, существуют предметы, гораздо более заслуживающие внимания.

– Например?

– Да что угодно. Хотя лучше вообще не балаболить. Меньше слов – больше дела.

Длинные пальцы в мозолях привычно закручивают изжёванные усы в аккуратные колечки. Обидно. Ушёл от темы так непринуждённо, словно не у него на коленях греется трёхструнное нечто.

Мы едем молча. Тишину разбавляют лишь шум двигателя и звон потерянных монет, перекатывающихся по полу. Разводы на окнах, прежде незаметные, теперь расцветают во всей красе.

Молчим. Пассажиры толпятся у входа, устав наблюдать наш дуэт.

– Почему вы остановку шли пешком?

– Думаете, я из консерватории? Хе-хе.

– Разве нет?

– Ну уж, дудки.

– Почему?

– Тратить свою жизнь на кусок деревяшки. Я ещё не сошёл с ума.

Старичок лихо застёгивает чехол. Серые глаза смотрят ехидно и как-то по-детски высокомерно.

– А если бы у неё было десять струн, вы были бы довольны?

– Я уже всё сказал.

– А шестнадцать?

– Нет ничего сложного в том, чтобы её вырастить, но рукой махнуть тоже нельзя. Надо выбрать солнечное место, и чтобы сквозняков там не было, понимаешь?

– Ага.

– И чтобы земля была хорошая, не кислая. Можно в крайнем случае известковать её, ясно?

– Ясно.

– Думаешь, тебе не пригодится такое, а?

– У меня к репе вообще сложное отношение.

– Это зря, зря.

Балалайка отложена в сторону, на повестке дня – новости для садоводов и огородников. Вот подходящая тема для беседы. Пареная репа – блюдо, которое подают горячим, без вычурной сервировки. Совершенная в своей простоте, она не требует особых специй, глиссандо или ассонансов. Нет никакой тайны, секретного ингредиента, двойного дна в этом горшке.

Уступчивый и тихий характер у пареной репы. Нет соперников, нет врагов. Слабая горчинка и горячий пар – всё, что у неё есть. Кто бы поставил ей это в упрёк? Красота в наивности, красота в неотёсанности, незатейливости и дикости.

Ироничный современный мир смотрит свысока. У него припасены острые, жгучие комментарии, наточены ножи, отполированы вилки для устриц. Ставят перед ним тарелку, а на ней дымится простота. Попробуйте. Вкусно?

– Воды ей надо много. Утром чуть-чуть попила и вечером, – продолжает миролюбиво скрипеть старичок. – Лейка должна настояться на солнышке, чтобы тёпленькая была. Мёрзнуть никому не нравится. И рыхлить её надо, конечно. Можно ещё золой посыпать.

Днём поливаешь репу, ночью смотришь на звёзды. Дорогой Диоклетиан, вы чувствовали то же самое? Жизнь, полная роскоши, грандиозных побед и кровавых сражений за свою правду утомила вашу несчастную душу, истерзала сердце, разгорячила разум. Разве это вам было нужно?

Зелёный цвет успокаивает нервы. Утренняя роса на крепких бархатных листьях лучше холодного пота. Она легко заменила вам военные триумфы.

Бывший император бродит среди аккуратных грядок и поит капусту. Звенящая пошлость, гудящее величие, какое ему дело до них?

– Сейчас самое время для посадки.

– У вас отпуск?

– В деревню поеду.

Серый деревянный дом с перекосившимся крыльцом и поля с дикой высокой травой вырастают в моём воображении. Один взмах косой – и воздух наполняется сочным тёплым ароматом. Степенная, мудрая жизнь.

Почему-то я не могу долго находиться в таких местах. Каждая ночь, проведённая там, запоминается странным тянущим чувством в глубине живота, а голова кажется отвратительно пустой. Пустой, как брюшко комара, зудящего где-то в темноте, как старый продавленный диван, на котором я пытаюсь уснуть. Сжимаю в кулаке краешек старого застиранного пододеяльника в цветочек, комкаю слежавшуюся подушку, от которой пахнет берёзовым веником. Ничего не помогает.

Чудится, что это пространство исторгает меня, как нечто чуждое, нетерпеливое, искусственное. Большой и сильный организм борется с вирусом. Иммунитет у него, ясное дело, могучий. Я тут лишняя.

Точно не знаю, когда это началось и что случилось со мной. Было ведь время, когда я видела в годичных кольцах деревьев тайные послания, и расшифровать их под силу было только мне.

– Будете там на балалайке играть?

– Опять та же песня.

– Почему нет?

– Я её продаю сегодня.

– Как это так?

Лицо моего собеседника напряжённо сжимается.

– Наигрался.

– Ясно.

– Есть дела поважнее.

– И вам совсем не жалко?

Тяжёлым и мутным теперь кажется его взгляд. Рука машинально тянется к оттопыренному карману желтоватых шорт и нащупывает там что-то. Левый кончик усов оказывается во рту.

– Не забивай голову всякой ерундой, вот что я скажу!

– Я и не забиваю.

– Ты молодая, не понимаешь.

Рваная пачка, источающая горький застарелый запах, показывается на свет. Сигарета начинает акробатически вращаться между ловкими пальцами.

– Нахватаются радикальных идей и потом лезут в секты.

– Кто лезет?

– Ну вот что это у тебя?

Выполняя роль указки, сигарета тянется к полоске ткани, обёрнутой вокруг моей шеи.

– Галстук.

– Хе-хе, я пока не ослеп. Ты мне скажи, что это значит.

– Ничего, просто для красоты.

– Врёшь ведь, а?

Какая бестактная эмпатия, поразительно несуразная честность. Никто и никогда не спрашивал меня об этом. Даже когда я целый день провела в своей комнате за просмотром обучающих видео о вышивании, никого не волновало, что творится у меня в голове. А ведь получилось и правда красиво. Стройный лапчатый крест. У кого ещё такой есть?

– Это тамплиерский знак.

– И зачем?

– Разве вам не нравится?

Сигарета катается по огрубевшим ладоням.

– Надо к жизни ближе, к людям.

Пассажиры бурным потоком растекаются по салону, заполняя собой всё пустое пространство. Они толкаются, спотыкаются о ноги друг друга, но продолжают уверенно прокладывать себе пути к свободным местам.

Вскоре на моих глазах начинает разворачиваться восхитительное зрелище. Люди объединяются ради общего дела: караван разноцветных банковских карточек постепенно продвигается через толпу, и каждый человек, встречающийся на его пути, мгновенно становится частью этого альтруистического механизма.

По какой-то причине такие сцены всегда производят на меня сильное впечатление. Может быть, это следы отжившего коллективизма, а может, вообще отголосок какого-нибудь первобытного ритуала.

Вот и всё. Мелькнуло что-то и исчезло. Билеты распределены, и каждый возвращается к своим делам.

– В каком смысле ближе к жизни?

– Нужно трудиться и приносить пользу, вот что я хочу сказать.

– Я с этим согласна.

– А если согласна, не уходи во всякие тамплиерские дебри.

– Но ведь рыцари – благородные люди. Они были полезными.

– Хи-хи, ещё бы.

Лицо моего собеседника забавно морщится от смеха. Он хихикает скромно, изредка смахивая с белых длинных ресниц капельки слёз, легонько похлопывая по острым коленкам, прикрытым растянутыми брюками. Тем не менее меня не покидает ощущение, что старик смотрит свысока.

Он уже всё понял? Знает, как жить, как жевать усы. Как же мне это всё претит. Он ничего не скажет прямо, потому что невозможно научить кого-то существовать разумно.