Детство длиною в жизнь…

* * *

Светлой памяти родителей моих – Александры Кузьминичны и Григория Яковлевича посвящаю!

Вы то, что счастьем я зову,

Вы были в жизни –

И исчезли!

Но я судьбу благодарю,

За годы, прожитые вместе…

* * *

Жизнь – не те дни, что прошли, а те, что запомнились.

П.А. Павленко

Женщины моего детства

После войны в стране было мало мужчин и много женщин. Мужчинам можно было всё Женщинам – ничего. Девочек держали в неведенье. Говорить о взаимоотношениях полов считалось стыдным. В кинопрокате шли фильмы, в которых упитанные влюблённые смеялись и взявшись за руки бежали в счастливое будущее. А потом у них появлялись дети…

В большинстве своём молоденькие девушки признаков беременности не знали. А их мамы делали большие глаза и говорили, что вот выйдешь замуж и всё узнаешь.

Слово «секс» женщины не знали. Для послевоенных женщин самое желанное слово было «замуж». Никаких претензий женщины мужчинам не предъявляли. Они рожали, растили детей, становились бабушками, а что такое секс и понятия не имели. Муж в своё время оплодотворил её, она и родила. И всю жизнь думала, что это и есть любовь. Фригидных женщин было больше, чем счастливых. Но до этого никому не было дела. Страна строила развитой социализм, и женщина была приятно‐бесплатным приложением к этому строительству. Мужья себе ни в чём не отказывали. Незамужних женщин было много, а жён мало: не нравится, а кто тебя держит?!

Этажом выше над нами жила такая семья. Он – пламенный партиец, она – служащая, дочка – прелестная девочка лет тринадцати. Муж был видный мужчина, выходец из низов. Женился он по расчёту, чтобы продвинуться по служебной лестнице. Женщина была приятной, но не красавицей, а девочка очень хорошенькой. Пока был жив тесть – ответственный партийный работник – семья жила мирно и со стороны казалось, что они счастливы. Тесть умер и бояться было больше некого. Степан Никанорович – так звали мужа, стал поколачивать жену и волочиться за каждой юбкой. Жену свою, Валентину Константиновну, сосед наш унижал прилюдно. И было видно, что ему это нравится.

Валентина Константиновна терпела молча, ни с кем не общалась и летними вечерами по-соседски с женщинами в дворовом скверике не сидела. Девочка их, Милочка, была самой хорошенькой в нашем дворе. Она училась в той же школе, где преподавала мама и я знала, что Милочка круглая отличница. У Милочки были длинные, красоты необыкновенной пепельные косы и тёмно‐зелёные, почти чёрные глаза. Девочка была обладательницей изящной фигурки и абсолютного музыкального слуха. Родители Милочку не учили в музыкальной школе. Они вообще уделяли ей очень мало внимания. Кормили, одевали и разрешали ходить в школу. Всё остальное ей запрещалось. Девочку никогда не хвалили, но ругали часто. Милочка была умной девочкой и тонко чувствовала чужую боль. У нас во дворе жил пёс Туська. После войны люди жили бедно и дворовых псов никто не кормил. Валентина Константиновна оставляла Милочке кусок хлеба с маслом и до прихода с работы родителей у Милочки другой еды не было. Милочке было жалко голодного пса, и она отдавала ему свой хлеб.

Мама! Моя милая интеллигентная мама! Сколько раз она приглашала Милочку к нам! Милочка отказывалась. Она ни у кого не обедала и не принимала угощений. Если только какую‐нибудь ириску!

Мама на правах учительницы и старшей соседки пробовала говорить с Валентиной Константиновной. Та равнодушно слушала и всё оставалось по‐прежнему. Грех так думать, но родная мать не любила своего ребёнка!

Милочка никогда никого не обижала, а если обижали её, она не ссорилась с детьми, уходила на задний двор и пела! Все арии из всех известных опер Милочка знала наизусть. Она пела и было понятно о чём она поёт. Столько души было в её пении! Милочка пела на итальянском. Но в те времена ни в школах, ни в ВУЗах итальянский язык не изучался.

Библиотекарша в маминой школе была периферийной певицей на пенсии. Милочка приходила к старой певичке и часами слушала её рассказы об опере, былой славе и ушедшей молодости…

У неё‐то она и научилась итальянскому. Библиотекарша была доброй женщиной и не жалела своих знаний. Она занималась с Милочкой и Милочкин голос звучал глубоко, а итальянский был чист!

В тот год зима выдалась лютой. Даже старшеклассники и то не каждый день ходили на занятия. А уж нам, малявкам, природа подарила ещё одни каникулы! Мы высыпались, катались с дворовой горки на ледянках и были откровенно счастливы.

У нас жила няня Дуся, деревенская девочка, приехавшая в Москву на заработки. Дуся окончила семь классов. Было ей всего четырнадцать лет, и мои родители считали, что такая молоденькая девушка должна жить в порядочной семье.

Дуся была девочка способная и моя мама готовила её к поступлению в Московскую вечернюю школу. Мне Дуся тоже нравилась. Она шила из тряпочек забавных зверюшек и не заставляла есть суп. Наш сосед, дядя Ваня Варайкин, называл Дусю Дульсинеей и ей это льстило. Дуся‐Дульсинея мечтала стать актрисой или петь в хоре. У неё было приятное сопрано и пела она народные песни трогательно и задушевно. Мама с папой всерьёз подумывали дать Дульсинее музыкальное образование.

Папу Дуся стеснялась. «Страсть какой умный, хозяин‐то», – говорила она во дворе. – Мой папаша грамоте не знают, а он молодой и книжки сочиняет. А хозяйка красивая. Учительницей работает. Девчонка у них худющая, чернявенькая, тоже всё уроки учит. Не балованная, девчонка‐то! Уважительная».

Мои родители работать Дусю не заставляли, всё больше старались, чтобы она училась. Но деньги платили приличные. Дуся их отправляла в деревню. Отец её был фронтовик и инвалид, а детей в семье пятеро, да старые родители. И мои папа с мамой попросту помогали этой семье.

С появлением у нас Дуси будильник моим родителям больше не был нужен. Как и все деревенские люди, Дульсинея вставала с рассветом. Ровно в семь часов она выходила в коридор и начинала петь одну‐единственную известную ей арию «Что день грядущий мне готовит…» Слово «грядущий» она произносила «хрюдущий» и мама отчаялась её переучивать. Папа смеялся и говорил: «В моём доме что ни женщина, то уникум». Слово «уникум» Дусю‐Дульсинею обижало. «Грех Вам, хозяин, смеяться над бедной девушкой», – говорила она. – «Чай всем известно, как папаша мой в строгости меня держали». Папа смеялся до слёз, а мама, уж не знаю в который раз, бралась объяснять нашей певунье, что «хрюдущий» надо заменить на «грядущий», а хозяин ни над кем не смеётся и что «уникум» вполне себе литературное слово! Я унаследовала от папы чувство юмора и возражала маме послушно‐воспитанным голосом: «Мамочка, в арии “хрюдущий” звучит лучше, чем “грядущий”», на что мама строго говорила: «Я с обеими поговорю вечером!»

Этот спектакль у нас с успехом шёл каждое утро. Но только не в это! Дульсинея ещё не успела пропеть своё «хрюдущий», как нас оглушил жуткий вопль! Когда‐то, в раннем детстве, я сильно обожглась и решила с перепугу, что теперь обожглась Дульсинея. Я влетела в родительскую комнату, плакала и кричала, что обожглась моя Дуня; мама бросилась к Дусе – покажи, где обожгла; Дуся заполошно кричала: «Хозяйка, горим!» Не растерялся только папа. Спокойно скомандовал: «Одеть валенки, пальто, шапки и выйти на лестницу». Что мы и сделали.

Никакого пожара не было, а кричала женщина. Она бегала вверх‐вниз по этажам, плакала, вскрикивала и говорила о какой‐то «мёртвенькой». Через плечо у неё висела мокрая тряпка, а к себе она прижимала кулёк – что‐то, завёрнутое в детскую кофточку. Первыми пришли в себя женщины. Они поняли, что в руках несчастная держит младенца. Папа тихо сказал маме: «Сашенька, вызови врачей, женщина не в себе». Женщина никому не отдавала ребёнка и ничего не могла объяснить про «мёртвенькую». В такой мороз «мёртвенькую» надо было во что бы то ни стало найти. Мужчины разбились на пары и пошли обследовать дом. «Мёртвенькой» оказалась Милочка. Она не умерла. Сердечко её ещё билось. В ситцевом халатике, заляпанном кровью, в тапочках на тонких детских ногах, она сидела на чердаке, прижавшись к тёплой трубе.

Никто в доме не знал, что Милочка беременна. То ли зимняя одежда скрывала её живот, то ли живот был очень маленьким, но беременность её не была заметна.

Милочкин вид отшиб способность соображать у всего подъезда. Когда приехали врачи и стали задавать вопросы, кто родители и сколько лет девочке – вот тогда и вспомнили, что, вообще‐то Милочка не безродная! Ирина Васильевна, уважаемая всеми фронтовичка, вызвалась сказать Валентине Константиновне о случившемся. Долго звонили в дверь. Наконец появилась заспанная чета. Поняв о чём идет речь, глава семейства разразился площадной бранью, обзывал жену б‐дью и кричал, что он и её выбросит на мороз, вместе с её щенками… От такого онемела вся наша многоэтажная коммуналка! У здоровых мужчин, прошедших войну, тряслись руки. «С дитём, что ли, её выгнал?» – задала вопрос в никуда тётя Нюся Варайкина. Мама повернула к папе бледное лицо: «Они их на мороз выбросили?!» Папа сжал мамины плечи. Я прижалась к Дусе‐Дульсинее. Мне было не по себе. Дуся схватила меня на руки, крепко – крепко обняла, а потом сунула папе. Дуся, наша певунья Дуся! Простая деревенская девушка! Подошла к здоровенному, захлёбывающемуся злобой и матом мужику и плюнула ему в рожу!

Дом взорвался! Женщины выволокли Милочкиных родителей на лестницу и стали вершить самосуд! И дело закончилось бы плохим, если не дядя Ваня Варайкин. «Бабы! Хорош орать, да кулаками махать! Дитё куды повезли? Помрёт ведь! Ему титьку дать нады. Кто промеж вас кормяшая– то?!» Вообще‐то дядя Ваня был образованным человеком, но когда‐то он жил в деревне и в минуты сильного волнения превращался в деревенского парня. Женщины опомнились, бросили Иродов‐родителей и обратили свой гнев на мужчин.

– Интересно, кто её обрюхатил? – Зло не то сказала, не то спросила Вера ‐ вдова, с двумя девочками живущая на скудную зарплату машинистки. – Найти бы того мужика да … вырвать! Чтоб он сдох!

– Правильно, Верка! – подхватила почтальонша Нина. – На кого полез?! Ей тринадцать годков всего! Найдём…! Пущай ни сумливаица!»

Мужчины стояли молча, чувствуя вину за того, кто «полез».

Глуховатая баба Маша вышла вперёд, постояла и ткнула пальцем в дверь: «И‐их, супостаты! Такех родитилиф ни Бог создал! Гля, а фатера‐то 13! Нечистая сила!»

Действительно, Милочкина квартира была тринадцатой!

Баба Маша продолжала: «Иде женшина, которая девчонку‐то нашла? Девки, баба‐то иде? Пущай сказываит, чиво видала?!»

Женщина была здесь. Она молчала и бессмысленно тискала мокрую простыню.

В моём детстве зимой вешали сушиться бельё на чердак или на парадную лестницу. Чердаки и парадные на зиму закрывались, там натягивали верёвки. У каждого подъезда было своё место, а каждая квартира имела свой прачечный день.

Раиса Захаровна в тапках на босу ногу и в жакетке поверх халата, полезла на чердак развешивать своё бельё. Женщина она была молодая, весёлая. В жизни ей везло. Замуж Рая вышла удачно и уж знала, что беременна. А значит, скоро родит! Утро было раннее, до рассвета далеко, но луна светила ярко и на чердаке было светло. Рая поставила таз, вынула простыню и мысленно отмеряла расстояние от верёвки до пола. И тут она увидела две детские ножки. Над ножками лунный свет заливал неживое лицо девочки из соседнего подъезда. Глаза её были закрыты. Тень от ресниц падала на зеленоватые щеки.

«Вий! – подумала Рая, – оборотень! Нельзя смотреть!.. А туловище где? Нету, что ли?» Рая нагнулась. В темноте разглядела халатик. Он был расстёгнут. На груди девочки лежал какой‐то узелок. Многовековым женским инстинктом женщина поняла – это ребёнок! «Вий ребёнка родила?.. Украла?.. Она мёртвая!» Рая выхватила ребёнка и бросилась бежать. Дальше Рая ничего не помнила.

«Страсть‐то какая! – сказала баба Маша. – Ты, девка, вот што. Водки выпей. Вон, синяя вся. И прикройси. Чай, мужики кругом». Моя мама сняла с себя пальто и накинула на Раины плечи. «Пойдёмте к нам. Вы совсем замёрзли. У нас печка топится» – говорила мама, подталкивая Раечку к нашей двери.

В этот день моя мама на работу не пошла. Она заболела. Заболела и Раечка. Я слышала, как докторша из поликлиники говорила, что у мамы гипертонический криз, а у Раи, возможно, пневмония. И надо делать рентген.

У Раи началась горячка и рентген ей сделали только через восемь дней. Её молодой муж поселился у нас. У него была посменная работа и он уходил, когда появлялся папа. Обе больные были тяжёлыми. У мамы не спадало давление, а Раечка была беременна и пенициллин ей был противопоказан. И чем бы это всё закончилось – не понятно, если бы не наша Дуня‐Дульсинея.

– Не надо, хозяин, в больницу. Помрут они там – молила Дуся. – Отпусти меня в деревню. У мамки нужную траву возьму. Выхожу я их!

И выходила! Привезла она травы шесть мешочков. Варила своё зелье каждый день и давала по часам. Папа привёл в дом гомеопата. Тот долго говорил с Дусей и ещё дольше смотрел в мешочки. Ничего внятного он не сказал, но лечение одобрил и пообещал больных навещать. То ли Дусино лечение было правильным, то ли время взяло своё, но мама и Раечка стали быстро набирать силы. В наш дом вернулась радость. Да ещё и муж у Раечки оказался весёлым человеком. Он рассказывал нам с Дусей смешные истории, страшно выпучив глаза.

Дульсинея пугалась, а я смеялась. Я не была трусливым ребёнком.

В моём присутствии о Милочке не говорили. Но я знала, что на дворовом собрании наш дом решал вопрос, где Милочка будет жить со своим сыном. Не в квартире же у душегубцев!

История Милочки была бы абсолютно банальной, если бы не тот факт, что всё, что произошло с Милочкой, произошло без её согласия.

Милочкина мама, Валентина Константиновна, была дочерью маститого партийного руководителя. Кто была её мать – никто не знал. Да и была ли она? С самого раннего детства Валентина Константиновна помнила только отца. Девочка росла послушной, немного инфантильной, отцу никогда не перечила. Что ей скажут, то и делала. И сложилась бы её жизнь сытно и безоблачно, если бы не случай. Однажды отец пришёл домой раньше обычного часа и услышал, как Валюша поёт. Голос у девочки был необыкновенной силы, глубины и чистоты. И с этого дня началось! Были приглашены преподаватели. Валя стала посещать какую‐то сверх привилегированную музыкальную школу. Далее – ещё интереснее! На всех конкурсах среди малолеток призовые места присуждались ей. Отец не сомневался, что у его дочери впереди прекрасная сценическая карьера. В свои шестнадцать Валя была обыкновенной девочкой: школа, уроки. С папой в гости или на прогулку. Никто за Валей ничего хорошего или плохого не замечал. У Вали был необыкновенный голос. В остальном же девушка была серой посредственностью. Она и певуньей‐то не была. Пела по необходимости, да иногда что‐то новое, что раньше не слышала.

Неожиданно отца Вали пригласили в школу и по тону записки было ясно, что визит его необходим. Валин отец не привык к такого рода обращению, однако в школу явился. Его каменное лицо ничего хорошего не предвещало. Молоденькая классная руководительница молча протянула медицинское заключение. Заключение гласило, что его дочь Валентина беременна. Срок – девятнадцать недель! Дети проходили медосмотр, и Валин беременный живот невозможно было не заметить. Да Валя и не скрывала. Не понимала, что ли, что произошло?!

Ничего не сказав, Валин отец взял заключение, попрощался наклоном головы и ушёл. На следующий день в школу явился его шофёр. Забрал Валины документы и больше никто ничего об этой истории не слышал.

В школу Валя ходила, но в вечернюю и в другом районе. И в музыкальной занятий не прерывала. Ходила Валя в обе эти школы с обручальным кольцом. И встречал её, беременную, законный муж.

Папа – партийный работник, был умным человеком. Он выяснил, кто отец ребёнка. Отцом его будущей внучки оказался очень влиятельный человек. Женатый. Двое детей. Отличный семьянин. Безукоризненный партиец. Раздувать скандал не было смысла. В те времена рождение ребёнка без мужа оборачивалось для женщины мукой. Каждый мог ткнуть пальцем. А что тут говорить о школьной беременности?! Несмываемое пятно! Отец Вали не хотел в своей кристальной биографии никаких пятен. Он пригласил своего шофёра. Полуприказал, полудоговорился с ним и женил деревенского парня на своей дочери. Надо отдать ему должное – свои обещания будущему зятю Валин отец сдержал. А зять, кстати, ничего не имел против. Он был парень смекалистый и понимал, что малограмотному деревенскому мужику в Москве ничего не светит, а при таком тесте он далеко пойдёт! А в случае чего и поднажать на тестя можно. Кто хочет сор из избы выносить?! Валю никто не спрашивал, что она хочет и хочет ли вообще. Валя не сопротивлялась. Она была абсолютно равнодушна к происходящему. Свадьбу сыграли на широкую ногу. Было много нужных и очень нужных гостей. Валя пела. Её чистый, сильный голос придавал всему особенный шарм. Жениху завидовали… Ребёнок родился в июле. В Москве никого из значимых знакомых не было. Лето! Время дач и отпусков!

И опять отец перевёл свою дочь в другую школу. Последний год Валя училась в обыкновенной Московской школе. Кольцо она сняла и ни у кого и в мыслях не было, что эта худенькая, равнодушная ко всему девочка, жена и мать!

Зятя своего тесть очень быстро продвинул по партийной линии. Зятёк оказался ушлым сверх‐ожидания. Его хвалили, в нём нуждались. Тесть диву давался, откуда в этом неотёсанном деревенском парне столько нужной смекалки?! Казалось бы, что ещё? Но тесть был неглуп и понимал, что после его смерти может всё измениться. Он не верил зятю. Ему страшно было не столько за дочь, сколько за внучку. Старик привязался к девочке всей душой. Она отличалась от своей матери как небо от земли. Милочка была пытливым ребёнком. Рано начала читать. Интересовалась всем. От Валентины Милочке достался только необыкновенной красоты голос.

Валентина была равнодушна к своей дочке. Нельзя было понять, что вообще может радовать эту женщину. После смерти деда Милочка почувствовала, что папа ею недоволен. Раньше он никогда не кричал на неё. Он даже замечаний ей не делал. А теперь папа кричал на неё каждый день. Девочка не понимала, чем она обидела папу. Она старалась ему угодить и ей так хотелось, чтобы папа посадил её к себе на колени и покачал, как делал это дедушка. Но дедушки не было, а папа не любил её. Она это поняла и больше к нему не подходила.

А потом папа сказал маме, чтобы она больше не покупала «этой» яблоки и печенье. «И щей хватит», – сказал папа. – Хлеб, вон, дай». И мама перестала покупать. Милочка не жаловалась. Да и кому она могла пожаловаться? Дедушки не было. В школе она училась отлично. Учителя ею были довольны. А кроме успеваемости их ничего не интересовало.

Милочка никогда не была гадким утёнком, а в свои тринадцать лет превратилась в неотразимо прелестную девушку. Девочка не понимала, какая она красавица. Да она и в зеркало на себя не смотрела. Вечно равнодушная мать, с глазами, как перегоревшие лампочки; хам‐отец, непонятно за что ненавидящий ни в чём не повинного ребёнка… Девочка задыхалась в этом царстве теней… Милочка видела, как живут другие дети. Она не завидовала, нет! Милочка знала, что она виновата! Из‐за неё мама несчастна! Она сделала что‐то, за что нельзя простить! Папа не простит! Вот только что?! Что она сделала плохого?!

Бедный ребёнок! Такое испытание и взрослому не под силу! Эта красивая девочка была самым нелюбимым ребёнком в нашем дворе и самым добрым!

Библиотекарша в маминой школе понимала, что Милочкин голос – бриллиант чистой воды. Через своих знакомых она попросила прослушать девочку известного певца. И он согласился!

Говорят же в народе, что дочери часто повторяют судьбу матери. Понять насколько Милочка чиста и наивна – не составляло труда, а уж закоренелый бабник моментально понял, как ему повезло! Мерзавцем оказался этот певец! Милочкина душа на любое доброе слово отзывалась как камертон. А этот взрослый человек с необычным именем Леопольд казался Милочке непререкаемым авторитетом. Он выгодно отличался от её отца. Отец был не отёсан и не образован, а Леопольд блистал знаниями и манерами. По логике вещей Милочка должна была влюбиться в этого павлина, но Милочка не влюбилась. Женщина в ней ещё не проснулась. И его комплименты девочка воспринимала как добрые слова. И она больше не чувствовала себя виноватой!

Леопольд пригласил Милочку в гости. Девочка с радостью согласилась. Взрослый, уважаемый человек пригласил её в гости! Она знала, что у Леопольда есть жена. И Милочке хотелось сделать приятное и ей. У такого замечательного человека не может быть обыкновенная жена!

Милочка первый раз в жизни попросила у матери деньги на цветок. Она хотела объяснить, рассказать маме к кому она идёт в гости, но мать молча дала ей деньги и ушла к себе в комнату.

Если бы! Если бы эта Валентина Константиновна была матерью, а не кукушкой, не случилось бы беды! Не случилось!

Но матери у Милочки не было. И случилось то, что случилось!

В назначенное время она пришла в гости. Леопольда несколько удивили и наглаженный пионерский галстук, и горшочек с цветком. Удивили. Но не остановили! Перед ним стоял восторженный ребёнок. Ре‐бё‐нок! Какую чёрную душу надо иметь, чтобы накинуться на эту девочку?! У Леопольда не было души. Всё, что у него было, это вялый член, который не подлежал восстановлению…

Милочка пришла в себя от холодной воды, которой её поливал Леопольд. Перепуганный насмерть, трясущийся, лязгающий зубами он был жалок. Девочка встала, взяла своё пальтишко и молча направилась к двери. «Ты, ты, ты сама пришла… Ты хотела…» заикался Леопольд. Милочка открыла дверь и стала спускаться по лестнице. Перед ней с грохотом разбился горшочек. Цветок отлетел в сторону. Головка его свесилась со ступеньки. Милочка подняла цветок и спрятала под пальто.

– Я виновата, думала Милочка. Я пришла.

Он же сказал: «ты сама…»

Милочка заболела. Врач из районной поликлиники поставила диагноз ОРВИ под вопросом. Доктор честно сказала, что такого случая она не встречала – высокая температура и никаких признаков заболевания. Мама надела на Милочку шерстяные носки, велела лежать и оставляла одно яблоко и хлеб с маслом. «Больничный» Валентина не взяла. Через неделю температура спала, и Милочка пошла в школу. Свой цветочек Милочка посадила в кадку с фикусом, и он прижился. Приходя из школы Милочка подходила к цветку и просила у него прощение. За что? За то, что она виновата!..

Через полтора месяца девочку стало тошнить. Ей очень хотелось скушать грушу. Жёлтую, с красноватым боком. Но где же её взять? Такие груши приносил ей дедушка. После его смерти она стала забывать их вкус, а сейчас Милочке казалось, что груша лежит где‐то рядом. Она чувствовала её запах, но спросить у мамы не смела. Раз не дают, значит нельзя.

При всей своей наивности Милочка поняла, что живот у неё растет неспроста. Девочка не испугалась. Она не боялась, что её будут ругать, а боялась она другого: узнают и отнимут. Отнимут её ребёнка, и она опять будет одна!

Леопольд был несостоявшимся мужчиной. То ли свинка в детстве, то ли образ жизни сказался, но ни одна из его женщин от него не забеременела. Леопольд семимильными шагами шёл к мужскому бессилию. С женой они разбежались по разным углам и было совершенно непонятно, как Милочка смогла забеременеть…

Сказалось одиночество. Милочкино одиночество! Девочка жила без любви и ласки, и Бог послал ей ребёнка, чтобы рядом была хоть одна живая душа, чтобы пролился свет на её жизнь и ушло в небытие царство теней!