Мой папа

* * *

МОЙ ОТЕЦ НЕ ГОВОРИЛ МНЕ, КАК ЖИТЬ. ОН ЖИЛ, И ПОЗВОЛЯЛ МНЕ СМОТРЕТЬ, КАК ОН ЭТО ДЕЛАЕТ

Будингтон Келланд Кларен

* * *

С недавних пор я живу в зелёной зоне Москвы – в Кунцево. И дом, в котором находится моя квартира – новый. Я как только его увидела, сразу же влюбилась. Спроектирован он в виде раскрытой книги. В правом крыле, почти в торце – моё обиталище, и даже в самый пасмурный день солнышко первым делом заглядывает ко мне, а уж потом ко всем остальным. А ещё мне нравится, что мой дом со всех сторон окружён детскими площадками, и прямо напротив моих окон – школа. В жаркие летние дни с раннего утра и до темноты я слышу детский гомон; выхожу на балкон и вижу целые спектакли из жизни нашего общества. Именно малыши точнейшим образом отражают нашу суть. Не мною сказано: каковы взрослые, таковы и дети.

Въехав в новую квартиру, я первым делом пошла знакомиться с маленькими обитателями детских площадок. Знакомилась я так: купила шоколадные медальки, трюфели и мишки, вышла на самую главную детскую площадку и рассказала гражданам два годика +, что у бабушки Наташи есть волшебная сумочка, а в ней… «Трюфели», «Мишки» и «Медальки» были восприняты положительно… С детьми я с удовольствием общаюсь и по сей день. Кое-кто из малышей даже считает меня своей. Милая доброжелательная молодая мамочка задала мне хороший вопрос: «А вы кто..?» И я ответила: «Я, деточка, папина дочь».

Вспоминая своё детство, я думаю прежде всего о своём папе. Папа много работал, и моим воспитанием занималась моя мама. И брат, Владислав Григорьевич. Но это уже когда я стала взрослой. Со стороны казалось, что папа держится как-то в стороне – просто добрый и всё позволяет. Но это со стороны… На самом деле в доме всё – от найма помощницы по хозяйству, до ангин и скарлатин у детей, папой неукоснительно контролировалось. И самыми главными воспитательными «розгами» для меня были слова мамы: «Расскажу папе..». Дрожь по коже пробегала от одной мысли, что папа узнает о моих «художествах»! И при этом я не помню ни одного случая из детства, чтобы папа сделал бы мне хоть одно замечание. За все мои тридцать лет рядом с папой, я два раза попала папе в немилость. И помню эти два случая по сей день. Более того, и сегодня мне также не по себе, как и сорок лет назад.

Так почему же с раннего детства я так боялась не угодить папе? Ответ один: ещё не осознавая глубины своего отношения к папе, я его безмерно уважала. Не строгие детсадовские воспитатели, не волшебные герои из детских сказок, а именно мой добрый папа был для меня тем самым человеком-каноном, мнение которого воспринималось мною как самое главное. Дети – это те самые воробышки, которых на мякине не проведёшь. И горе тем отцам, которые говорят одно, делают другое, а думают – третье. В моей семье именно папа стоял на страже чистоты нравов.

Осознавать себя чётко я начала с двух с половиной лет. И с этих самых двух с половиной лет защитой для маленького человека были не стены дома, и даже не мама – защитой был папа. То он казался мне великаном, то Марьей-искусницей, а то сразу и Иваном-царевичем, и даже Жар-птицей! Это когда папа наряжался в шёлковый синий галстук с серыми крапинками. Особенно мне нравилось сравнивать папу с Марьей-искусницей. Сравнение было не в пользу Марьи… Посудите сами, разве Марья-искусница умела красиво рисовать…?! А папа умел!

Рисовала я человечков. И получалось у меня по четыре ножки у каждого человечка. Мне хотелось, чтобы мои человечки бежали. А они на двух ножках бежать не хотели…! Подходит папа – два-три движения карандашом – и мой человечек бежит на двух ножках! А две другие куда-то делись… Я не понимаю, как это у папы получается… Папа берёт мои пальчики с карандашом и начинает ими медленно рисовать. Не говорит ни слова, но нажимает чуть сильнее в нужных местах… Получается ещё один бегущий человечек. Папа гладит меня по головке, говорит: «А теперь ты нарисуй». Я сомневаюсь… Папа улыбается, подаёт мне карандаш. Я начинаю рисовать. Неуверенно, запинаясь… Папа помогает. Не словами – взглядом. И человечек получается! Кургузый, на трёх ножках, но он бежит! Папа прячет улыбку, моей рукой исправляет «неточность» …

Я смотрю с балкона на детскую площадку… Милые малыши, а рядом – их папы. Вот пухленький малыш хочет выкопать самую большую на свете ямку. У него не получается. Песочек не слушается. Интересно, что его папа такого-этакого видит в своём мобильном? О машинах ведущих брендов, поди, читает. Лучше бы малышу помог. Всего-то и надо – отбросить песочек чуть подальше. А впрочем, молодые и без меня знают, что для них интереснее. Знаю и я: у меня был самый замечательный папа!

По сей день я ощущаю тепло при воспоминании о милом дошкольном учреждении – пятом детском садике. Находился он на улице Гражданской, недалеко от нашего дома, и приняли меня сразу в среднюю группу. В садике мне нравилось всё! У каждого из нас был «опознавательный знак». На шкафчике в раздевалке, на персональном стульчике, на салфеточке в столовой – везде красовался этот значок. И у каждого свой! У меня была вишенка – тёмно-тёмно красная, с маленьким зелёным листочком. Интересно, кто её вышил на моих полотенчике и салфетке? Наверное, мама. Мне очень нравился мой значок. Вишенку хотелось съесть, а листочек погладить – такой он был шелковистый и мягкий – как котёнок. Удивительное дело: папа ни разу не был в моём детском садике, на все утренники и собрания ходила мама. А то, что я – вишенка, прекрасно знал! Кажется мне, что это папа «обозначил» меня вишенкой. И вот почему: глаза у меня были тёмно-зелёные, с золотистыми огоньками, и из-за густых ресниц напоминали вишенки. «Как вишни» … – говорили наши знакомые. А папа улыбался… В этом вопросе папа с мамой не совпадали. Я слышала, как однажды мама сравнила меня с ромашкой. Я росла худенькой девочкой, на длинных ножках, и мама считала, что на вишенку я не похожа. Вишенка, это что-то круглое… Не тут-то было… Я – вишенка. Так решил мой папа.

Прошли годы… Папы нет. Нет и мамы. Истёрлось полотенчико, на котором мамиными руками была вышита «я». Каждый год я покупаю вишню. Тёмную, крупную и обязательно с плодоножкой. Продавцы перестали удивляться – странная женщина, зачем-то выбирает ягоду с листочками. Ничего странного. Просто я хочу вернуться в детство. И ещё раз почувствовать себя маленькой, и чтобы папа погладил меня по головке…

Я каждое лето жду чуда, но чуда не происходит. Есть только тёмная-тёмная вишенка. С плодоножкой – упругой и с листочком. Как в детстве…

Благодаря тому же пятому детскому садику, произошёл со мной случай, который забыть просто невозможно. Разучивали мы новую песенку про осень. Не то я была невнимательной, не то музыкальный работник невнятно произносила слова – только перепутала я последнее слово весьма пикантно. Дома, вечером после ужина, было у нас самое интересное время. Родители интересовались нашими дневными достижениями. И мы, дети, с удовольствием рассказывали обо всём, что с нами произошло. Мама задавала вопросы, а папа слушал и улыбался. И по тому, как папа улыбался, мы понимали, кто из нас особенно отличился. В тот вечер мне было чем похвастать, и я с нетерпением ждала своей очереди… Ещё бы! Новая песня! И я её всю-всю запомнила! И даже спеть могу!

Настал и мой черёд. И всё было бы прекрасно, но случился казус: в песенке были слова – ..и мы раскрываем зонты. А я спела – …и мы раскрываем зады. Прямо скажем, пикантно и неожиданно. Засмеялись все! Кроме папы. Я помню, что я испытывала. У меня где-то глубоко внутри образовался колючий, горячий комок, и он жёг и больно терзал меня. Мне было невыносимо стыдно. Хотелось плакать, но слёзы куда-то исчезли…

Папа посадил меня на колени, крепко обнял. Все замолчали. Как-то даже пристыженно замолчали. Папа не стал мне что-то объяснять. Нет. Взял карандаш – был у него такой – наполовину красный, наполовину синий. И нарисовал красивый зонтик.

– Шуринька, у Натулички есть зонтик?

– Н..нет, у детей нет зонтов.

– Купи, пожалуйста, завтра детям зонтики.

Через день у меня появился прелестный зонтик! По чёрному полю весь купол был расшит спелыми вишенками со стебельками и листочками. Вышивка блестела шёлком – ярким, искрящимся, с сотней оттенков, с неуловимым переходом из одного цвета в другой – прекрасная мамина работа, и повторить её невозможно! Невозможно, потому что в этот зонтик мама вложила свою любовь ко мне, папе – ко всем нам, её самым близким и родным.

При переезде на новую квартиру мой красивый зонтик куда-то делся. Наверное, его украли. Простить себе не могу, что не уследила. Не сохранила частичку своего счастливого детства. Мне кажется, будь у меня сегодня этот зонтик, я бы была счастливее. Тогда, в те далёкие времена, родители казались вечными, как сама жизнь. И вечными казались их любовь и забота.

Родителей нет… Ушло из жизни тепло папиных глаз, маминой улыбки – ушли их голоса… Говорят, что так устроена жизнь на земле. Я не хочу, чтобы жизнь была устроена так. Кому от этого легче…?!

В первый класс меня провожала мама. Я прекрасно помню и свой первый нарядный фартучек – как у гимназистки, и огромный букет георгинов, а папу первого сентября не помню. Гораздо ярче, нежели первое сентябре, мне запомнился конец первого класса. Случилась со мною беда, которая обернулась для моего папы чередой тяжёлых переживаний. И страх за мою жизнь не покидал папу до конца его дней. И только сейчас, на склоне своих лет, я понимаю, что пережил человек, без страха и упрёка прошедший через страшную войну, узнав, что его дочка-вишенка на грани тяжёлой болезни. Папы нет рядом со мной. Но он где-то же есть… И я знаю, что мой папа чувствует, как я люблю его, как я благодарна ему за его страх тогда, в моём детстве; за тот невысказанный страх и нежную заботу в далёком тогда, в мои молодые годы; мой папа знает, что и сейчас я люблю его не меньше, чем при его жизни, а может, и больше. Потому что его рядом со мною нет. И я не могу видеть его, и не могу рассказать ему, КАК Я ЕГО ЛЮБЛЮ…

Итак, я – первоклассница. Родители купили мне красивое зимнее пальтишко – бирюзовое, с рыженьким воротничком. Не пальтишко – картина Рериха! Такое оно было замечательное! Нравилось оно мне ещё и тем, что ни у кого в школе такого не было. После войны родители покупали детям тёмную одежду, чтобы не было видно пятен, а значит, и носилась бы подольше. От старших одежда переходила к младшим, пока не износится. А износится – перелицуют, вырежут совсем уж потёртые места, и сошьют обнову самому маленькому. Люди в большинстве своём жили бедно, и никто детей не баловал. Да и не с чего баловать-то было. Но мне купили! И радость переполняла моё сердечко.

Первый год учёбы подходил к концу. Весенние каникулы, начало апреля… Тает снег, лужи, в воздухе пахнет весной. Дни ещё холодные, но солнышко светит ярко, воробьи чирикают – скоро лето! И в эти самые первые погожие дни, угораздило меня поскользнуться и упасть в лужу. Пальтишко намокло, посерело… Что я скажу маме? Она так старалась. Пуговички пришила нарядные – на солнышке блестят и переливаются! Опять же, красивый шарфик сшила из папиного галстука. Красивый, с бирюзовыми горошинами. И я решила просушить пальтишко на солнышке… Чем бы это закончилось – уму непостижимо! Конечно, мне было холодно, но я терпела. На моё счастье шла соседка с работы. Быстро поняла в чём дело – сгребла меня в охапку и доставила по назначению.

Заболела я. Да ещё как серьёзно! Была сильная простуда, но не это самое страшное. И высокая температура, и сильный кашель благодаря маминой заботе быстро сошли на нет. И всё было бы хорошо, если бы не бесконечная слабость. Стала я как-то уставать. Похудела… Врачи списывали моё состояние на переутомление, остаточное явление после довольно серьёзной простуды… Нормальный ребёнок! Придёт лето, отдохнёт – и всё наладится.

После майских праздников папа уезжал в длительную командировку недели на три. Не нравилась ему я, и он напряг врачей – потребовал обследовать меня досконально и настоял на рентгене лёгких – манипуляции, для ребёнка не безвредной. Меня обследовали… И обнаружили затемнение в лёгких. Развивались каверны… Дело могло закончиться туберкулёзом. Больше месяца я пролежала в партлечебнице. Была я маленькая, боли никакой не испытывала – ну и ладно. Что мне расстраиваться? Мама приходила каждый день, объясняла новое, задавала домашнее – вернее, больничное задание, и в общем-то, никаких уж особых изменений в моей жизни не происходило. Девочки-подружки меня навещали, на улицу врачи не просто разрешали выходить – в приказном порядке требовали прогулки, что тоже приятно.

Единственное «но» было в том, что заставляла меня мама есть много жирной еды, которую я не очень-то любила. То ли дело квашеная капуста с мочёными яблочками! Можно ещё съесть картошку-синеглазку в мундирах с вяленым лещом. Красота… Так нет же! Обязательно мама заставляла есть отбивнушки, творог непременно со сметаной. И уж совсем какие-то жуткие бутерброды с маслом, а сверху – домашняя буженина или домашняя колбаса. Попробуй их съешь! Ради справедливости, замечу: колбасу и буженину мама готовила постными, но очень вкусными. Просто я была маленькой плодожоркой. Одна из всей семьи.

Мама и врачи требовали, я есть ничего, кроме любимых яблочек и постного творога не хотела – дело доходило до слёз. И опять на помощь пришёл папа. Разделил всё, что мне полагалось за день съесть, на двенадцать равных частей. Каждый час – перекус. Стало легче жить. Но с тех самых пор я терпеть не могу дробное питание…

Папа навещал меня не каждый день, но уж если навещал… день превращался в праздник. Он мне сказки рассказывал. Очень странные, похожие на жизнь нашего двора, но всё-таки сказки. Я такого интереса к устному рассказу за всю свою жизнь больше не испытала ни разу. Вся соль была в том, что я как будто жила в этих сказках; и как будто я, именно я, совершила подвиг, или вырастила цветочек, даже лучше аленького… Прошло много лет, папы уже не было в живых, и я сочинила сказку, похожую на папины. Но только одну… И именно в день смерти папы. Моя странная сказка пользуется успехом у малышей вот уже сорок лет… И я знаю, почему. Этот маленький рассказик есть моя любовь к моему папе.

Сейчас, будучи мамой и дважды бабушкой, я понимаю, что пережил папа в те майские дни. Мне было почти тридцать, когда папа сознался: у Бога просил мне здоровья. А ведь мой папа неверующий. Что бы было с ним, если бы мне диагноз правильно всё-таки не поставили и я бы умерла? В 1956-м году от тяжёлой пневмонии, тем более затемнения в лёгких, как правило, умирали. Случись такое, папа не прожил бы шестьдесят один год. Это точно! Всё обошлось. Меня успешно вылечили. Последствий – никаких, но сколько я помню папу, стоило мне кашлянуть, и он менялся в лице. И пока я жила с родителями, мама всегда грела мне домашние тапочки на батарее. Я уехала из отчего дома летом, было жарко, и температура тапок меня мало интересовала. Наступила осень… В Москве отопительный сезон в семидесятые годы начинался ровно пятнадцатого октября. И как же я удивилась неприятному ощущению в одно осеннее утро, надев на босые ноги холодные тапочки. Именно этот день и ознаменовал начало моей самостоятельной жизни. Но приезжали в Москву родители, и я волшебным образом опять превращалась в маленькую девочку. Мне было двадцать два года, до папиной смерти оставалось восемь моих счастливых лет…

Я задалась целью написать эту книгу доброй, не заостряя внимание на тяжёлых, страшных моментах. Мне тяжело и больно вспоминать о том, что явилось причиной несчастий в жизни моих родителей. И прежде всего, папы. Умный, добрый человек, он не заслужил плохого к себе отношения. Так ведь глупцов не пашут, не сеют, они сами родятся. И обгаживают жизни умных людей. Говорят, это тоже закон жизни. Отвратительный, я бы сказала.

Принято считать, что детей в семье воспитывает прежде всего мать. Я думаю по-другому. Именно отец, пример его жизни, является воспитательным моментом для всех членов семьи, ибо отец – глава семьи, защита и опора, законодатель внутрисемейных отношений. Каков глава семьи – таковы и устои.

Хочу остановиться на тяжёлом времени в жизни нашей страны, отложившем неизгладимый отпечаток на жизни нескольких поколений. Я имею в виду сталинизм. Время неоднозначное, далеко не плоское – скорее двояковыпуклое. Бытует мнение, что это социализм научил моё поколение думать одно, говорить другое, делать – третье. А я думаю, что это сталинизм внушил людям не просто страх – животный ужас перед системой. Мне было четыре года, когда умер И.В. Сталин, но ведь сталинизм не прекратил своё существование в одночасье. И я хорошо помню, как люди боялись громко говорить и смеяться. Любое необдуманное слово могло быть истолковано кем надо, как надо. И всё! Человека нет! Моё поколение – это дети людей, переживших сталинизм – испытавших на себе ужас каждодневного ожидания ареста, ужас гибели в мирное время самых близких людей, ужас абсолютного бесправия. Боялись деды, боялись отцы, героически прошедшие войну, боятся их дети – моё поколение… Так почему же не боюсь я?

Не боюсь, потому что не боялся мой папа. Во всяком случае, страха в его поведении я не видела ни разу. Был ли папа осторожным? Думаю, что да. Как любой здравомыслящий человек папа понимал, что противостоять системе он не мог. Но папа понимал и другое: в жизни всему приходит конец. И Сталин, и его окружение не исключение. Воспитывать же детей в вечном страхе, причём страхе перед обыкновенным земным человеком – кем бы он ни был, этот человек, – таким воспитанием можно только изуродовать жизнь собственным детям. Папа был не просто умным человеком – дальновидным. И не допустил ни малейшей уродливости в воспитании своих детей.

В каждом ребёнке – и в своём, и в чужом, мой папа видел личность – единственную и неповторимую. И эта личность должна прожить свою жизнь свободным человеком. Во главу воспитания папа вкладывал такие понятия, как честь, достоинство, терпимое отношение к ближнему, и обязательно – любовь к Отчизне, ибо без Родины человек сир и несчастен.

Что касается системы… Не надо её бояться… Страх унижает достоинство человека, а это ведёт к ослаблению социальных связей, и как следствие – к социальной гибели личности.

Смотрю я на малых детей во дворе и удивляюсь: и века не прошло, а как изменились понятия о жизни у людей, а значит, и основы воспитания наследниц и наследников.

Папина семья относилась к прослойке общества, и это не было стопроцентным хорошим делом. В стране существовало два главенствующих класса: класс рабочих и класс крестьян. А интеллигенция – это прослойка общества. Выходцы из этих двух классов, своего рода нувориши, обогатившиеся знаниями, это и есть интеллигенция тех времён – не очень-то, я бы сказала, уважаемая прослойка. Уважением пользовались бедные люди, но преданные партии – зачастую оголтелые от собственной дремучей безграмотности. В детском садике я серьёзно переживала своё «прослоечное» происхождение. Но длилось это недолго. Где-то лет до шести. До тех пор, пока не научилась немного читать. Отдаю должное родителям: детские книги мама подбирала тщательнейшим образом. Безусловно, не без участия папы. С самого раннего детства в вопросе образования детей прослеживался папин строгий контроль. Я ещё в школу не ходила, а уже знала – и замечу, глубоко понимала, главный принцип социализма: «От каждого по способностям, каждому по труду». А главной расшифровкой этого принципа являлись Ленинские слова: «Учиться, учиться и учиться…».

Учиться для меня было делом обыденным; более того, без объяснений и нравоучений предполагалось, что учиться надо отлично – и никак по-другому. Ни мама, ни тем более, папа, не сказали на эту тему ни слова, но я твёрдо уверовала в то, что учиться не отлично – стыдно. А коль скоро я была очень совестливым ребёнком, то и…

В каждой семье существуют свои порядки и свои табу, переступать через которые запрещается детям раз и навсегда. Самым нарицательным словом у моего папы было слово ВОР. Воровство папа не терпел ни в каких проявлениях. Даже невинные детские обмены игрушками и книгами папа не приемлел. Считал, что подобные наклонности ведут к стяжательству. И был очень рад, если кто-то из детей дарил свою любимую игрушечку маленькому гостю, которых в нашей семье бывало предостаточно. Честность в папиной семье ставили не просто во главу угла – по-моему, на пьедестал! Я и сейчас не подниму чужой кошелёк, каким бы пухлым он ни был, ибо папино табу – неотъемлемая часть моей жизни.

В прекрасной семье я выросла! С раннего детства меня окружали образованные люди с отличным, здоровым чувством юмора. Надо сказать, что все мы были подробниками. Если уж кто-то что-то рассказывал, то это был подробный, с деталями, красочный рассказ. Не возбранялось для красного словца присочинить что-то интересное, желательно, смешное. В результате один и тот же случай обрастал многочисленными подробностями, и с каждым разом рассказчик приводил всё новые и новые доводы, доводившие благодарных слушателей до коликов и слёз. Уж что-что, а посмеяться мы любили… Однако в этом вопросе мнения мамы и папы, бывало, и не совпадали. Папа был за наше сочинительство, а мама – не всегда. Говорила, что грань между весёлыми байками и враньём очень тонкая. Боялась, не начали бы дети лукавить. А то и того хуже – откровенно врать. И напрасно мама боялась. С таким папой, как наш, подобное было невозможно. Папа обладал феноменальной памятью и недюжинными способностями педагога. И никогда не поощрил бы отрицательное в характере ребёнка, как бы невинно не выглядела плохая черта.

Были и другие, более серьёзные разногласия у папы и мамы во взглядах на воспитание детей. Мама придерживалась мнения разного воспитания и знаний, которые должны были получать дети разных полов. Мальчик – будущий глава семьи, и для него необязательна наука пироги печь. Его дело учиться и уметь брать на себя ответственность в жизненно важных случаях. А девочка должна прежде всего быть хорошей матерью и хозяйкой. В общем-то, мама права. Но это в общем… Папа был категорически против маминой теории. Считал, что дети в равной степени должны быть и образованными, и ответственными. А что касается готовки борща и стирки пелёнок – именно ответственная, развитая женщина впоследствии будет прекрасной матерью и хозяйкой. Прав и папа. От себя добавлю: смотря для чего и к чему в жизни готовить детей. И смотря какими способностями обладает ребёнок.

Знаю одно: благодаря моему папе, я всю свою жизнь прожила по-хорошему любопытным человеком. Очень хорошо помню, что я делала, впервые попав за кордон. Отдыхала я в Греции. Летнее время, жара… Пляжный образ жизни и огромные персики надоели мне на вторые сутки. Я не отказалась ни от того, ни от другого, но было как-то скучновато…

Первое, что я сделала, ознакомилась с гостиничным бизнесом. Дня за четыре я разобралась со всей этой отельной «кухней» весьма и весьма прилично. Ничтоже сумняшеся, я решила сдать экзамен… не много-не мало – хозяину отеля. Грек русский язык не знал. Он и английский не знал. И всё талдычил – жялоба…? жялоба…? Прямо скажу, грек попался туповатый… Рассказав моему визави про персики, пляж, скуку и благородное желание освоить греческий отельный бизнес, я предложила меня проэкзаменовать. Услышав родные слова «бизнес», «отель», «прибыль» грек оживился. Я почувствовала, что он меня зауважал…

С помощью науки мимики и жеста, освоенной мною ещё в детстве, я всё-таки своего добилась! Грек экзаменовал меня на греческом языке, а я отвечала на русском – великом и могучем! Мы друг друга поняли прекрасно! А когда я нарисовала схему движения денежных потоков, в частности, от аренды лично его отеля, молодой грек брызнул слезой счастья и выдал мне абонемент на международные переговоры за счёт заведения. Весь вечер я названивала мужу, дочке, зятю и прохиндею-управдому. Достала всех! Но и это мне наскучило. Решила выяснить, как без излишних затрат перевозить шубы из точки А в точку М. (Афины – Москва). Разобралась и с этим, тем более что всё правильно организованное до гениальности просто.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.