Три рубля на светлый день

Открытки

Папа ушел из семьи, когда я учился в первом классе. Он уехал в Москву, приезжал редко, на дни рождения присылал открытки или телеграммы.

«С днем рождения, сынок!

Желаю тебе быть успешнее и удачливее своего отца, – писал он. – Пусть в твоей жизни будет хорошее, а плохое мы отметем, по крайней мере, постараемся.

Совершенно не знаю, что ты за человек.

Ты никогда не отвечаешь.

Не считаешь нужным?

Не уважаешь своего отца?

Так и напиши. Я не обижусь. Значит, заслужил».

На это письмо я тоже не ответил. Я положил открытку в коробку из-под зефира, куда складывал все его письма.

С интересом разглядывая рисунки на открытках, разбирая завитушки трудного отцовского почерка, я думал, что они такие же вьющиеся, как и его светлые волосы.

Папа, вроде бы, писатель.

– За славой поехал в Москву, – сказала мать, – пусть катится. Она говорило об отце редко, кратко и плохо.

– Однажды летом мы приехали на Украину к бабушке и шли по полю подсолнухов, – рассказывала она. – И Плетнер – мама всегда называет отца по фамилии, поэтому мне долго не нравилась моя фамилия, – нес двухлетнего Вовку на руках. И его вдруг укусила за палец оса, и он – раз! – и уронил Вову на землю. Больно ему вдруг стало! – на лице у мамы было презрение.

Под влиянием маминых реплик, ее коротких рассказов у меня вырисовывался образ отца-негодяя. Но было кое-что, что заставляло меня сомневаться в маминых словах.

Я знал: мой отец не такой, как все. Ни у кого в моем окружении не было папы-писателя.

В доме у нас было много книг. Я любил читать и точно знал, что книги пишут волшебники.

При наших редких встречах я молчал и застенчиво улыбался. А как еще вести себя при встрече с бородатым волшебником, который смотрит на тебя внимательными смеющимися глазами?

Однако никаких подтверждений тому, что папа – писатель, не было. Только наоборот.

Раз на каникулах в четвертом классе так случилось, что я попал к отцу и увидел, как он, чумазый от копоти, кидает уголь в топку котельной.

Вот так писатель.

У писателя должны быть книги, он должен быть знаменит, думал я. Вместо писателя я увидел черномазого кочегара.

Шли годы, я кое-как закончил восемь классов, учился в ПТУ. В доме у нас уже давно жил чужой человек, мамин муж – вполне обычный, работавший на атомной станции электриком.

Мысль, что мой отец – волшебник, сошла на нет. Другая, что папаша – подлец, бросивший нас, – укрепилась. Да и я уже редко задумывался о нем. Отцовская фигура превратилась в мираж.

Но однажды в нашей квартире раздался звонок в дверь.

На пороге стоял мужчина в черной шинели морского офицера. Это был папа.

– Привет, – сухо бросил он, прошел на кухню и сел за стол, не снимая шинели.

Он был без фуражки. Седой и бородатый, он походил на моряка-полярника, вернувшегося из арктической экспедиции. Два просвета и три золотые звезды на погонах капитана первого ранга. Два ряда золотых пуговиц с якорями на черной двубортной шинели.

Положив на стол тяжелые руки, папа сидел угрюмый и поэтичный, как писатель Александр Грин.

Позже выяснилось, что героический образ капитана родился из папиного похмельного морока.

Капитанскую шинель он спер случайно, пьяным оказавшись в военкомате.

Протрезвев, отец вернул шинель, но толком объяснить свой поступок не мог.

Мне кажется, я догадался, почему он предстал предо мной в виде мореплавателя.

Так мать-одиночка ткет героический образ, рассказывая сыну, что его пропавший отец – неутомимый путешественник или отважный летчик…

Жаль, что розовая коробка из-под зефира давно утеряна. Отец всегда со вкусом подбирал открытки.

Впрочем, бог с ней, с коробкой, потому что главное сохранилось. Почти все папины письма, на которые я никогда не отвечал, я помню наизусть, как стихи.

Один дурак придумал

В семьдесят третьем году прошлого века отец рассказал политический анекдот про Брежнева соседу. Тот написал донос в КГБ. Папу вызвали к следователю, провели разъяснительную работу.

Отец тогда был студентом-заочником Литературного института. Деду пришлось надеть фронтовые награды и договариваться со следователем госбезопасности, чтобы папу не выгнали с работы и не исключили из института. Вроде бы отвязались. Но спустя некоторые время папа обнаружил за собой хвост.

– Времена были вегетарианские, – рассказывал он. – Познакомился с этим опером, смотрю – нормальный мужик, стали с ним выпивать. Переборщили, конечно, он уехал и забыл у нас дома чемодан со звукозаписывающей аппаратурой…

Историю эту я знал от отца и решил уточнить детали у мамы.

– Один дурак придумал, а второй пересказывает, – сказала мама по телефону. – Не рви мне нервы, сынок, не говори ерунды.

Два разных образа отца есть у меня. Тот, что рисует мама, образ литератора-неудачника, который ушел из семьи, погнался за славой в Москву и погорел, – мне не нравится. Мне нравится другой, что сложился, когда я приехал учиться в Москву и сам стал общаться с папой.

Зная его авантюрный характер, я верю и в его рассказы. Мое воображение разжигают героические подробности его историй. Я представляю, как в трудное послевоенное время отец попал в банду подростков, главарем которой был семнадцатилетний однорукий Герой Советского Союза.

– Помню, мы с ним выпили графин коньяка в пристанционном кабаке, а потом отстреливались от военного патруля. «Мы вас, блядей, в окрошку посечем!» – кричал солдатам патруля однорукий, Леня его звали. Однажды он купил мне билет и силой посадил на поезд. Спас он меня, заставив уйти из банды. Сказал, учиться мне надо.

Историй было много.

Как-то папа собрался с любовницей в Ялту.

– Уже в купе с ней был, поезду отправиться, а тут муж неожиданно является. – Тут отец в анекдотических красках изображал мужа.

– Так обидно стало. Я залез на крышу поезда и ехал до Твери. А на остановке слез и пришел к ним – черный, как черт, от копоти. Представь?

Я засомневался, папа обиделся и предъявил мне том античной лирики. По его словам, он подкладывал книгу под себя, чтобы не сидеть на стальной крыше вагона.

Удивительно, но в желтую обложку действительно въелась гарь, а страницы со стихами Гомера и Сапфо пахли шпалами.

Конечно, отец иногда привирал. Но делал это красиво. Во втором классе он похитил у деда медаль «За отвагу», подделал удостоверение, прикрепил награду к школьному пиджаку и стяжал славу, рассказывая одноклассникам, как воевал в партизанском отряде и даже убил двух фашистов. Обман вскрылся, дед нещадно высек выдумщика, но не смог выбить из него страсть к сочинительству.

Рюмочная

Возле станции Болшево есть рюмочная. Мы с отцом туда иногда заходим.

Я приехал на две недели раньше вступительных экзаменов в институт, чтобы отец меня натаскал по литературе. Распивочная находится немного в отдалении от станции, слегка на задворках, так что отыскать ее могут только знающие люди. А мой отец – очень знающий человек.

В будни в рюмочной малолюдно, чисто. Там стоячие столики, ледяная водка, свежайшие бутерброды с селедкой и шпротами, украшенные кольцами лука. За прилавком скучают две молодые подавальщицы. Одна блондинка, другая брюнетка. Бойкие, в белых накрахмаленных передниках и аккуратных пилоточках, похожие на поварих из книги «О вкусной и здоровой пище». Девушки узнают отца, улыбаются ему.

– Посмотрите, какой у меня сын! – гордо представляет меня подавальщицам отец. Девицы кокетливо хихикают. Я смущаюсь.

Мы берем по пятьдесят водки, по стакану томатного сока, по бутерброду, отец – с селедкой, я – со шпротами. Потом отец заказывает еще по пятьдесят, а я еще один бутерброд. Водка разжигает аппетит, рыба нежнейше тает во рту, лук вкусно хрустит на зубах, наполняя рот сладкой горечью.

После – черный чай с лимоном. В граненых стаканах чай фантастически рубинового цвета. К нему полагается шоколадная конфета. Мы берем одну и режем ее ножом, не снимая фантика.

Захмелев, я без стеснения рассматриваю девиц за прилавком. После водки черты их лиц становятся медальными, а фигуры – приятно округлыми.

Потом мы идем пешком домой в Старые Горки, в отцовский дом.

Отец идет впереди, засунув руки в карманы куртки. Походка у него стремительная, его седые волнистые волосы и седая борода развеваются на ветру. Я едва поспеваю за ним, хотя почти на голову выше.

По дороге он несколько раз так резко останавливается, что я налетаю на его спину.

– Набоков до «Лолиты» – просто литературный бухгалтер, – сообщает отец и смотрит на меня голубыми, немного выцветшими от времени глазами. Выражение лица у него самое продувное. Он чиркает спичкой и, ловко поймав ветер в кулак, прикуривает сигарету. Мне кажется, мой папа немного похож на хитроумного Локи, героя скандинавского эпоса. Состарившегося, но все еще невероятно энергичного.

– Бухгалтер? – переспрашиваю я.

– Да. В таких черных бухгалтерских нарукавниках и круглых очках. Знай себе щелкает костяшками на счетах и записывает в большую амбарную книгу аккуратные буковки.

– Как мне это пригодится на экзамене?

Папа обижается, отворачивается и своей быстрой походкой устремляется вперед. Мне приходится почти бежать за ним.

– Этот странный доктор, задохнувшийся дырявыми легкими в душной яме Ялте, – говорит отец, опять резко остановившись.

– Чехов? – догадываюсь я.

– Пример аллитерации.

Лучшие в моей жизни лекции.

На каникулах

– Что ты будешь делать на каникулах? – спросил я отца. Он тогда преподавал русский язык и литературу в гимназии.

– Буду исправлять ошибки в словах, которые дети пишут на заборах.

Очки

Однажды отец выпил и потерял свои очки. Он преподавал, очень много читал, что-то печатал на машинке, и очки были нужны ему просто позарез.

Денег, чтобы купить новые, не было, потому что папа пропил всю свою учительскую зарплату. Я помочь никак не мог – был студентом.

Папа очень страдал.

Но как-то приезжаю: сидит и бодро стучит на печатной машинке, а на носу у него – очки. Старые, в уродливой роговой оправе, с обмотанными скотчем дужками, но очки.

– Представляешь, – рассказывает мне папа, – повадился ко мне тут ходить один… Здесь рядом, на Горках живет. Узнал, что я писатель, решил мне свои сказки показать. И ходит, и ходит.

Папа молчит, закуривает.

– Ну и?

– Этот старый графоман где-то свои очки потерял по пьянке. А теперь уверяет, что забыл их у меня, а я, видите ли, их присвоил.

Я немею. Отец делает вид, что разговор исчерпан, надвигает очки поглубже на нос, берет книгу со стола, углубляется в чтение, даже что-то пишет на полях остро точенным карандашом.

– Отец?!

– Что? – Он сидит, уткнувшись в книгу.

– Зачем ты спер у мужика очки?

– А какого черта он ходит и читает мне свои дурацкие сказки?! – сердится в ответ папа.

– Почему же дурацкие?

– Да потому что у него все герои говорят каким-то ужасным одинаковым деревянным языком!

Папа и Михалков

Однажды в ЦДЛ папа на парадной лестнице столкнулся с Никитой Михалковым.

– О! – показал режиссер пальцем на папу.

Папа в этот момент только вернулся с заработков, из тайги, где год добывал и варил пихтовое масло. У него были длинные, немного вьющиеся седые волосы до плеч, волнистая борода, как у Хоттабыча, и дерзкий взгляд.

– О, – воскликнул маэстро, – я беру вас на роль графа Монте-Кристо!

– Два миллиона долларов, – не раздумывая сказал папа.

– Почему так дорого? – удивился режиссер.

– Я подсчитал, – ответил папа, – столько заработал ваш отец за все переиздания «Дяди Степы».

Музыка навеяла

В Литературном институте папа писал диплом – критическую работу по прозе Битова.

Когда диплом была закончен, случился скандал с неподцензурным литературным альманахом «Метрополь». Писатель Битов вместе с другими авторами альманаха оказался в советском стоп-листе.

Критическая работа отца в печать не попала.

Лет через десять, в девяностые, на каком-то литературном сходняке папа подошел к Андрею Битову.

– Не пора ли нам познакомиться? – в своей обычной бесцеремонной манере спросил он известного писателя.

Папа рассказал Битову, как он тоже погорел из-за «Метрополя». Они подружились, время от времени выпивали. У меня дома хранится с десяток книг, подписанных Битовым отцу.

Но потом папа опубликовал в «Независимой газете» интервью с А. Битовым и Т. Пулатовым под названием «Плейбой, Рамадан, плейбой».

Интервью получилось большое, на разворот, с выразительными фотографическими портретами классиков советской литературы. В нем Битов размышлял о женщинах, литературе и Боге, рассказывал, как он в канун главного мусульманского поста любит попариться веничком в баньке, потом идет в храм помолиться, а после и водочки не грех.

Главный редактор очень хвалил материал. Правда, вскоре выяснилось, что никакого интервью не было. Папа все от первого до последнего слова выдумал. Газете пришлось в следующем номере давать опровержение.

– Андрюша, ты же князь по духу, будь выше! – уговаривал папа смертельно обиженного Битова.

– Я представляю, с каким удовольствием будут цитировать эти твои безумные слова, – сокрушался Битов. – Как тебе вообще это в голову пришло?

– Музыка навеяла, – пожимал плечами папа.

Фуражка

У себя дома в Болшеве отец долгое время держал на подоконнике милицейскую фуражку. Он рассказывал, что фуражка пригодится, когда он пойдет на дело. У него был план: ограбить Сергея Михалкова и отнять у знаменитого писателя и автора гимна Советского Союза два миллиона долларов, заработанных на «Дяде Степе».

А после того как папа опубликовал в «Независимой газете» интервью с Андреем Битовым и Тимуром Пулатовым, эти два классика отечественной литературы, по утверждению папы, скинулись, чтобы подослать к нему наемных убийц. Однако, увидев в окно милицейскую фуражку, киллеры струхнули и исполнять заказ отказались.

Немного завидую размаху, с которым жил мой отец.

Не обращай внимания

Как-то мы с папой сидели в Дубовом зале ЦДЛ. Народу было много, и, дожидаясь, пока нас обслужат, мы выпивали свое. У папы в его старом преподавательском портфеле всегда была бутылка. В хорошие времена – коньяк и «Сникерс», в худые – водка и куски крепко посоленного, поперченного хлеба. В тот раз мы пили молдавский «Стругараж». Мы уже приканчивали вторую бутылку, когда в зале появилась шумная компания изрядно поддатых мужчин. Впереди и в центре шел представительный долговязый тип в дорогом кожаном плаще до пола и в шляпе. Он направился к нашему столу.

– Здорово, Валера! – долговязый радостно хлопнул папу по плечу.

– Всякая падла будет меня по плечу хлопать, – мрачно сказал папа в ответ.

Долговязый как-то опешил. Его свита тоже замерла.

– Представьтесь, пожалуйста, – зачем-то сказал я долговязому, встав из-за стола. Я только вернулся из армии, был юн и горяч.

– Я те щас представлюсь, гаденыш, – высунулась из-за кожаного плаща недобрая очкастая физиономия и стала нагло двоиться у меня в глазах.

– Сядь на место, – строго сказал мне папа. Я послушался.

Свита долговязого угрожающе нависла над нашим столиком.

«Придется драться», – думал я. Прислушивался к телу и понимал, что ноги у меня стали ватные… Проклятый «Стругараж».

– Не обращай внимания, – холодно сказал папа, – давай лучше выпьем.

Пока мы выпивали, появился ОМОН, скрутил долговязого и компанию и потащил к выходу.

– Отец, а кто это был? – спросил я, когда мы остались вдвоем.

– Хозяин одного крупного издательства, хотел мой роман напечатать.

– Что же ты так с ним? – расстроился я.

– Не обращай внимания, – сказал папа, – давай лучше выпьем.

Как папа спасал моего старшего брата

Когда мой семнадцатилетний старший брат решил жениться на женщине из детдома с ребенком, мама плакала и вызвала папу телеграммой спасать сына.

Папа приехал, выпил водки, закусил квашеной капустой, послушал, как невеста, аккомпанируя себе под три аккорда, поет: «Гоп-стоп, я подошла из-за угла, гоп-стоп, ты много на себя взяла».

Потом он посмотрел, как невеста ловко делает кольца, выпуская папиросный дым из ярко накрашенного рта, и одобрил выбор сына.

– Хорошая женщина, я бы с ней сошелся, – вдумчиво заключил папа.

Яблоки

Рядом с домом, где жил отец, была чужая дача. Там за забором рос яблоневый сад. Хозяева дачи не приезжали все лето. Наступил уже конец сентября, и мы с папой все заглядывали за забор. Листья в саду облетели, и было хорошо видно, как прогнулись голые ветки под тяжестью мытых осенними дождями яблок. Их было много, и ночью они как-то совсем бесстыдно белели на фоне темного неба своими округлыми, чистыми, мокрыми боками.

Это зрелище оказалось нестерпимым для нас с папой.

Мы выбрали ночь, когда тучи по-разбойничьи закрыли собой звезды и луну. Было темно, тепло и сыро. И тихо – так, что слышно было, как много ниже, в поселке, за дачами и общественной баней в Клязьме, квакают лягушки.

Папа стоял на шухере и должен был передать мне большую дорожную сумку, как только я перелезу через забор и окажусь в саду.

Но все пошло не по плану.

Старый забор рухнул подо мной со страшным треском. Я упал вниз головой.

Тотчас звонко залаяли собаки во всей округе. Я замер.

«Засыпался, – думал я, лежа в чужом саду на земле и чувствуя щекой прохладные гнилые листья, – сейчас прибегут соседи, будет скандал».

Папа не подавал признаков жизни, будто растворился в темноте.

– Отец? – позвал я шепотом, когда собаки немного утихли и я понял, что опасность миновала.

– А я думал, ты убился… сынок, – каким-то не своим, сдавленным голосом отозвался папа. Он был рядом, шагах в трех, просто в темноте я его не разглядел.

Оттого, что он здесь, не струсил, не убежал, мне сразу стало спокойно и как-то по-дурацки весело.

– Сумку давай!

Я быстро наполнил ее яблоками.

Мы ели их пару недель. Это была неплохая добавка к столу студента и школьного учителя. Яблоки были хрустящие, в меру сладкие и в меру кислые, наполненные какой-то невероятной осенней свежестью.

С тех пор я больше не воровал яблок, ни с кем и никогда.

Папа приехал

Однажды, когда я жил вместе с родителями жены, неожиданно нагрянул в гости папа.

Родителю моему поначалу были рады. Все-таки писатель из Москвы.

В гостях папа повел себя как всегда, то есть непринужденно.

В первую же ночь папа курил прямо в гостиной, где его положили спать, и прокурил всю квартиру. Так, по его словам, он боролся с тучей комаров, которых сам и напустил в комнату.

«Они страшно угнетают мою нервную систему», – объяснял наутро папа теще и тестю, скроив ужасно страдальческую физиономию.

Потом папа съел всю чернику и землянику, которые тесть и теща два дня, старательно потея, отчаянно терпя укусы насекомых, собирали в лесу и на болоте.

Родитель же мой возлежал в теплой пене в ванной, отхлебывал из горла водку и вкусно закусывал ягодами. Часа через полтора, создав небольшую, но угрюмую очередь из желающих помыться, папа, распаренный, розовощекий и счастливый, выходил из ванной и сообщал всем что-нибудь жизнеутверждающее.

В этот день я нечаянно подслушал разговор.

Тесть – невысокий, юркий, лысый, с бородкой, невероятно похожий на Ильича. Для полного сходства не хватало только, чтобы тесть картавил. Но он не картавил.

«Я это так не отставлю», – сердито шептал он теще на кухне, потрясая белым пластмассовым ведерком, ко дну которого сиротливо прилипло несколько черничных листьев.

В тот же вечер теща собрала на папу большую компанию друзей. Папа был представлен, вальяжно развалясь на стуле, он значительно помалкивал, потом вдруг неожиданно прервал речь одной из гостий.

«Климакс», – четко и громко сообщил папа, глядя в лицо лучшей подруги тещи.

Женщина осеклась и стала хватать воздух ртом.

В этот самый момент тесть вскочил из-за стола и, сверкнув лысиной, вскричал: «Я это так не оставлю!» Он был пунцовый от злости и сжимал кулаки.

Папа не обратил на тестя никакого внимания и спокойно объяснил гостям, что климакс в переводе с греческого означает всего лишь «лестница». Потом он увлек гостей другим разговором.

Тесть, постояв и не зная, что предпринять, сел обратно на стул.

В тот вечер я еще несколько раз видел, как тесть в ярости ходил по квартире, сжимая кулаки, шепча и приговаривая:

«Я это так не оставлю». В течение следующих нескольких дней к этой фразе он добавил еще одну: «Это все плохо кончится».

Но кончилось все хорошо: когда папа уезжал в Москву, все были рады и крепко обнимали его, а тесть едва сдержал слезы радости.

Израиль

Как-то папа собрался уезжать в Израиль. То есть он стал вести беседы со мной.

– Поеду, – говорил он, – там, говорят, инвалидам первой группы «запорожец» дают бесплатно. Поживу под конец жизни как белый человек…

Полгода примерно такие разговоры вел, а потом вдруг остыл. Я спросил, что случилось.

– Передумал, – мрачно сказал папа.

– Почему?

– Не хочу. Там жарко и много евреев.

Привычка держаться

К врачам папа испытывал недоверие.

– Я уже давно сам профессор своего организма, – заявлял он и лечился самостоятельно.

Как-то у папы заболел зуб.

– Я снял изоляционные ручки с пассатижей, потом прокипятил инструмент для дезинфекции, – рассказывал мне родитель, не сильно вдаваясь в подробности.

Однако воображение подсовывает мне детали в духе братьев Коэн. Борщевая папина кастрюля с веселенькими желтыми ромашками на синей потертой эмали. Старые стальные пассатижи в кипящей воде. Капли крови на желтой от курения бороде…

Разве можно после этого всерьез воспринимать жалобы брошенных отцом женщин, что, дескать, с ним было трудно.

А каково ему было с самим собой?

Когда все зубы у папы кончились, я обратил внимание, что дикция у него почти не поменялась.

– Как тебе удается избегать шамкающей речи? – удивился я.

– Привычка держаться, сынок.

Ножны нужны

Раньше мне казалось, что отец очень специфически относится к моему, так сказать, творчеству.

Как-то раз он смотрел мой документальный фильм о горбачевской антиалкогольной компании и все сорок четыре минуты почему-то уссывался от смеха.

Я недоумевал. В фильме, разумеется, был юмор, но не до такой же степени.

– Прости, сынок, – сказал папа, снимая очки и вытирая слезы после просмотра. – Какая-то смешинка попала.