Всё не будет хорошо

Глава 6.

Десять лет назад.

Слизистую носа разъедал тяжёлый запах бензина. Обшарпанный линолеум блестел и переливался в лучах заходящего солнца всеми цветами радуги. Закрывавший дефект напольного покрытия потрёпанный ковёр бесповоротно пропитался едкой жидкостью. Досталось и дивану, и трельяжу, и серванту, и даже цветам на подоконнике. Только любимый килим на стене остался сухим. По середине комнатушки неподвижно стояла девочка. Она была на грани между детством и юностью. Угловатые линии, длинные ноги-спички, но проявлялись первые черты взрослой девушки. Её грудина безостановочно то опускалась, то поднималась, впуская маленькие глотки воздуха. В глазах застыло искреннее, животное безумие. Широкий зрачок почти полностью заполнивший радужку бешено перепрыгивает с одного угла на другой, не в состоянии двигаться плавно. Мокрая одежда обтянула тонкое тело как вторая кожа. С ниспадающих русых волос капала маслянистая жидкость, образовывая лужу под голыми стопами.

Левая рука крепко сжимает коробок спичек белыми пальцами. Помещение заполняет гнетущая тишина, иногда разрываемая звуками капель – бензин всё ещё стекает с запутанных светлых прядок. Однако в голове у неё совсем не тихо. А наоборот, настолько громко, что она не слышит своего же учащённого дыхания и мыслей. Её голову заполнили грозные, терроризирующие, выстрашающие голоса убеждающие её, при этом прерывая, перебивая друг друга, что единственным способом избавиться от них, от горести, от боли, от сожаления, от тоски и агонии сопровождающей Мирославу на каждом шагу – это очиститься пламенем, священным огнём. Самый оглушительный, писклявый голос беспрерывно повторял: «И введу третью часть в огонь, и расплавлю их, как плавят серебро, и очищу их, как очищают золото: они будут призывать имя Мое, и услышу их и скажу: это Мой народ, и они скажут: Господь – Бог мой». Второй —тихий, испуганный голос изредка потворствовал щебеча: «Но кто выдержит день пришествия Его? Кто устоит, когда Он явится? Ибо Он будет, как огонь расплавляющий и как щелок очищающий. И сядет переплавлять и очищать серебро, и очистит левитов, и расплавит их, как золото и серебро». Третий голос чаще всего просто издевательски смеялся, иногда истерично плакал, комментировал действия Мирославы и обвинял её со всех грехах человечества. И сейчас эта святая троица вопила в унисон: «Гори! Жги! Гори! Жги! Гори! Жги! Гори! Жги!»

Последние капли сомнения испарились под действием твёрдых, повелительных, агитирующих убеждений компаньонов, и рука уже начала открывать коробок, а вторая доставать спасительную спичку, обещающую очистительное пламя, священный огонь, как вдруг входная дверь с шумом распахнулась, и в помещение ворвался пожарный отряд.

Огнеборцы оценили обстановку. Сначала на их суровых, сконцентрированных лицах отобразилось непонимание, но через долю секунды —решимость.

Взгляд капитана остановился на сжатом коробке. Оценив безумие в глазах девушки, он бросился на неё, выбивая весь воздух из её лёгких, а также коробок из тонких рук. Она истошно закричала, но вовсе не на него, а чтобы заглушить невыносимый гул слышимый только в её голове. Три собеседника, с которыми она не расставалась ни на минуту последние две недели, разочарованно вопили, почти разрывая барабанную перепонку, и приказывали выбраться из захвата пожарного. Закончить начатое, очистить себя и дом, в котором она выросла, который причинил ей столько несчастья и зла. Она с невиданной силой оттолкнула от себя пожарного, в три раза больше её самой. Голоса пронзительно ревели, чтобы она тот час освободилась и зажгла чёртову спичку. Потребовалось двое сильных мужчин, чтобы удержать тощую девушку-подростка, вырывавшуюся из их стальной хватки с невероятным, титаническим усилием.

Оказалось, соседи, учуяв резкий запах бензина, вызвали пожарно-спасательную бригаду. Потом приехала скорая помощь, вколола пять милиграмм диазепама внутримышечно в верхний наружный квадрант ягодицы. В следующий раз, когда девушка открыла глаза, она была в одиночной палате, привязанная к жёсткой больничной кровати во втором психиатрическом отделении для детей от двенадцати до восемнадцати лет.

Вообще это редкость, чтобы в таком маленьком городе были специализированные отделения предназначенные для подростков, в большинстве они являются смешанными – в них проходят лечение дети всех возрастов, от малого до великого, естественно с разделением палат для каждого пола, чтобы обеспечить хоть какую-то конфиденциальность и безопасность.

Видимо, в этом стотысячном, шаблонном, постсоветском городе, в котором только около пятидесяти солнечных дней в году, а если оно и выходит, то его не видно за плотным серо-черным дымом чрезмерно загрязнённого оксидами азота, перекисями нитратов, окисью углерода, парами бензина, растворителями, пестицидами и другими вредными веществами воздуха, выделенными в результате работы промышленных производств, которым этот город и усеян, была потребность в создании подобного отделения.

Проще говоря, из-за феноменального количества отравленных смогом, недостающих основных витаминов и минералов, в которые так убога современная еда, мозгов подростков, хреновой системы образования, скверной социальной обстановки, и ещё парочки не менее важных факторов появилась нужда в открытии дополнительного психиатрического отделения исключительно для несовершеннолетних балбесов.

Возвращаясь к, собственно, истории: через пару дней, убедившись, что Мирослава не представляет больше угрозы, её перевели в двухместную палату. Её соседкой оказалась семнадцатилетняя Дина. У неё были тёмные глаза, курчавые волосы цвета вороньего крыла и красивые руки. Особенно Мирославе нравились её обжигающие янтарно-жёлтые глаза, так не похожие на её собственные или матери или отца или бабушки, в общем, на глаза, в которые она привыкла смотреть. Когда на очи Дины ниспадали лучики солнца, они становились текучим золотом, обрамляющим солнцестояние. Они превращались в обещания неизведанных горизонтов; они напоминали о матушке-природе, принимая цвет земли после дождя и коры многовекового дерева. Мирослава представляла, что тонет в меду, согретым осенним солнцем, что она растворяется в насыщенности кофе, в тёмной глубине янтаря, в котором застыла вечность и она вместе с ней.

Дина постоянно повторяла, что её контролируют чернила, которыми неумёха-писатель лепит её судьбу, подобно тому, как наши глаза контролируют то, что мы читаем.

Чаще всего их накачивали успокоительными и седативными, так, на всякий случай. Лечение состояло практически полностью из химии, чтобы снять психоз и выровнять эмоциональное состояние. Без лишних разговоров, а уж тем более глубокого психоанализа. Поэтому Мирослава знала, что после уколов нужно принять определённую позу, потому что через пару минут не останется силы задействовать хоть одну мышцу, а тем более сдвинуться и поменять позицию. Поэтому она всегда ложилась на спину, поворачивала голову влево и замирала, погружаясь в далёкие миры и тайны, которые хранили в себе глубокие, тёплые глаза Дины.

Дина принимала такую же позу и искала ответы на дне волшебного изумрудного озера Мирославы, наслаждаясь дыханием природы – погружаясь в вечную листву, в прохладу мха на камнях, в свежесть травы и становясь единым целым с бескрайними полями, усеянными цветами.

Так непохожие внешне девушки постепенно обнаружили родственные души в друг друге. Делились переживаниями, воспоминаниями, мыслями, мечтами, надеждами, горечью, страхами, идеями, чувствами, незаживающими ранами, знаниями и представлениями о мире. Наконец-то им удалось найти союзника, с которым можно было искреннее разделить пережитое.

Дина делилась сигаретами, которые так успокаивали, которые стали их общей тайной. С внешним миром была связь только через стационарный телефон, доступ к которому был в течении пары минут раз в день. Мирослава звонила бабушке. Почти каждый раз разговор заканчивался слезами прародительницы и успокаиванием со стороны Миры. Надежда потеряла не только дочь вследствие болезни, но также и покойного мужа, а зятб не справился с потерей и также исчез из их жизни, оставив дочь на попечении бабушки, словно его никогда и не было.

Только машина напоминала о его существовании. А теперь ещё и единственной внучке поставили неутешительный диагноз «Параноидальная шизофрения». Надежде казалось, что это кровное проклятие. Она находилась не далеко от правды, ведь шизофрения является заболеванием со сложным механизмом наследования, и гены играют существенную роль в факторе риска развития. Особенно если присутствует так называемый курок, то есть травматическое событие, как например, в случае с Анастасией, ранние травматические роды с осложнениями и смерть отца. Врачи предполагали, что в случае с Мирославой, пубертатный период сработал как провоцирующий фактор, а также свою роль сыграла, конечно же, ранняя кончина матери и уход папы.

Своё утешение Надежда Ивановна нашла в религии ещё после потери дорогого мужа, когда её Анастасии было всего десять лет. Наибольшее успокоение для неё стала надежда и уверенность в том, что их брак не закончился со смертью. Она положилась на обетование, что на небесах они воссоединятся. Надежда уверовала, что Сам Бог-Творец, Который знает нас лучше, чем мы сами, понимает нашу боль и стремится исцелить нас и дать нам Свой мир.

Она приняла крест сама и также провела крещение Анастасии, когда та уже выросла, и настояла, чтобы маленькую Мирославу также крестили под именем Вера, что всё равно не уберегло их от несчастья. Анастасия покончила с собой повесившись в кухне, а Мирослава почти подожгла квартиру и себя вместе с ней. Очень иронично получилось, что голоса приводили именно цитаты из Великой Библии, настаивая на очищении огнём. Но и это не пошатнуло веру женщины, а только парадоксально укрепило, сделав её непоколебимой. Надежда постоянно повторяла про план божий и про испытания, которые посылает Бог, чтобы сделать нас крепче и, в конце концов, те испытания и бедствия, которые Он допускает в нашей жизни, являются частью обетования – что все будет обращено во благо.

Мирослава смиренно выслушивала эту чепуху, лишь бы лишний раз не тревожить бабушку и даже иногда ходила с ней в храм. По правде, Мире нравился запах ладана, олибанума, пало санто и других ароматов благовоний, которые сопровождали богослужение. Монотонный голос священника успокаивал, а деревянные стены и скоромное обличие деревянного храма помогали навести порядок в голове, тишину, а самое главное – благодарность и спокойствие в глазах любимой бабушки. Поэтому иногда Мирослава благородно скрипела душой и сопровождала Надежду в её духовных исканиях.

И даже сейчас бабушка повторяла что-то про план божий в те пару минут телефонного разговора отведённых для них, а Мирослава позволяла ей, изредка угукая.

Диане повезло больше. Ей вообще никто не звонил и она и словом не обмолвилась за все три месяца пребывание в психиатрической больнице про свою семью, а Мирослава и не настаивала.

Они решили вместе, что нет смысла обижаться на мир за те несчастья, что с ними произошли. Они решили обидеться на людей, которые его сотворили таким, каким он есть сейчас. Это произошло, когда они вместе читали книгу «Три товарища» Эриха Марии Ремарк и дошли до заинтересовавшей их фразы: «Мир не сумасшедший. Только люди», что дало начало их подростковому нигилизму и дальнейшим философским рассуждениям. Вообще, хорошие книги в психитарических больницах были на вес золота. А так как им уже не были интересны детские сказки, которыми было наполнено их отделение, то «серьёзные» произведения ценились ещё больше. Одной литературой не проживёшь, поэтому Дина научила стаскивать хлеб с обеда, класть его на еле работающие батареи и потом объедаться сухариками.

Так они и проводили свои дни, погружаясь в другие миры и истории. Иногда Дину куда-то уводили, особенно если они вдвоем сильно озорничали или, наоборот, погружались в раздумья, а у санитаров было плохое настроение. Тогда Мирослава оставалась одна, не желая выходить из уже ставшей их крепостью маленькой палаты. А когда возвращали, глаза сопалатницы отражали абсолютно ничего, и лишь спустя какое-то время пустота уходила и появлялись проблески личности. По кругообразным отметкам на висках, Мирослава догадывалась, что это были последствия электро-судорожной терапии. Грубо говоря, они пропускают двести двадцать вольт через мозг пациента и это должно принести «значительное улучшение» или «очень значительное улучшение». Может и так, но это мучительно страшно.

А ещё больший ужас наводил заведующим отделением – Афанасий Григорьевич, совершенно обыкновенно выглядящий мужчина среднего возраста – с жидкими усами, которые он постоянно крутил то ли гладил правой рукой, а левой рукой всегда стучал по ближайшим поверхностям, будь это стол, тумбочка, медицинская карточка или собственное же колено. Так же у него была выдающаяся блестящая лысина на макушке, от которой зачастую отражались светильники, и он всегда как будто бы вынужденно улыбался и нервно поглядывавал по сторонам. Однако вся вот эта его среднестатистичность, обыкновенность, заурядность подсознательно пугала, заставляя нервничать. Что-то в этом человеке было категорически не в порядке, что-то хитро скрывалось за этой его банальностью, и об этом во всё горло вопили инстинкты. Особенно, если учитывать, что этот человек обладал практически безграничной властью над своими подопечными.

Мирослава никогда не видела, чтобы Дина с ним разговаривала на прямую. Когда он приходил в палату, она всячески кричала, обзывала и оскорбляла его, пока заведующий отделением садился на стул спиной к кровати Дины, и как будто полностью игнорировал присутствие сопалатницы. Вместо того, чтобы спрашивать напрямую, Афанасий Григорьевич часто спрашивал у Мирославы, как сегодня поживает Дина, или чем они сегодня занимались, как себя чувствует Дина и подобные вопросы. Мирослава не знала, почему они не общаются, может это какой-нибудь психологический приём или их договорённость. Она не понимала, как ему удаётся так искусно игнорировать крики чёрно-волосой девушки.

Это было похоже на игру. Игру, правила которой не понимала тринадцатилетняя Мира, но честно отвечала, поглядывая за спину врача и принимая такое положение дел. Ей было не сложно: они с Диной были родственными душами, понимали друг друга с полуслова, и легко считывали эмоции.

В палатах не было ни ручки ни замка на двери по правилам безопасности, поэтому медицинский персонал носил с собой специальный крюк, с помощью которого они могли запереть и отпереть любую дверь. Иногда Мирослава видела, как ночью после приёма таблеток и необходимых уколов дверь их палаты медленно открывается, и тогда Афанасий Григорьевич куда-то уводит Дину. Около двери кареглазая девушка всегда разворачивалась, шептала, чтобы та спокойно спала, что она скоро вернётся и не надо волноваться. Тогда Мирослава укутывалась в одеяло, накрывала свою голову подушкой, пыталась как можно крепче зажмурить глаза, и быстро уснуть, поддавшись действию таблеток, пока не начинались посторонние звуки, мешающие спать.

Дина никогда не говорила об этом, отнекиваясь на заданные вопросы. Опять же, ночные приходы врача превратились в привычную обыденность-рутину, и Мирослава перестала спрашивать. Большее количество времени они спали или находились в коматозном состоянии от количество препаратов, плавающих у них по венам. Тогда они исследовали глаза друг друга бессловесно, да они и не были им нужны.

Таких дней становилось всё больше. Они могли проспать практически целые сутки, витая в мутном, туманном эфире. В какой-то момент им обеим поставили назогастральный зонд, поставляя жидкую смесь энтерально – едой это назвать язык не поворачивается – то есть через мягкую силиконовую трубку с отверстиями на конце, которая проходит через нос, пищевод и попадает в желудок. Афанасий Григорьевич всё также приходил после отбоя, даже чаще.

А потом это всё резко прекратилось. Кажется, Афанасий Григорьевич уволился. Из того, что говорили медсёстры, в один ничем не отличающийся от других понедельников понедельник он просто не пришел. Когда открыли его кабинет, нигде не было его вещей, а на столе лежало заявление об увольнении. На его место пришла свежая, только после ординатуры, милая молодая врач. Мирославе перестали давать огромное количество таблеток, уколов и процедур, постепенно появилась энергия, отряхнулось от мутного тумана сознание, и она начала больше бодрствовать и двигаться. Хотя поначалу было невероятно тяжело передвигаться на атрофированных мышцах, но со временем ей удалось вернулась в свою прежнюю физическую форму. Дине не становилось лучше, она всё также неподвижно лежала, не просыпаясь. Одна капельница сменялась другой, аппараты меняли своё положение, но Дина так и лежала с мутными широко раскрытыми глазами. Однажды утром Мирослава проснулась и как всегда захотела посмотреть на подругу, убедиться, что её грудная клетка всё ещё медленно, но ритмично поднимается. Но Дины уже там не было. Она провела взглядом по абсолютно выглаженному постельному белью, заглянула под пустующий матрас, под больничную койку – никого. В тот же день Мирославу выписали, так ничего и не сказав про Дину.

Глава 7.

– «Разрушить мир —это последняя, отчаянная попытка не дать этому миру разрушить меня.»

– Виктор Франкл? – отстранёно предположила девушка.

– Эрих Фромм, – врач покачал головой.

Замолчав на некоторое время, Даниил Александрович внимательно всматривался в лицо Мирославы, напряжённо изучая мимику и иногда цепляя взглядом трещинки на обветренных губах.

– И это всё, что ты помнишь?

– Кажется, да, – ответила она, немного потрясённая. Живые воспоминания всё ещё проносились перед усталыми глазами.

– И это первый раз, когда тебе поставили диагноз «параноидальная шизофрения»?

– Да, хотя первые звоночки появились до этого, но бабушка их либо списывала на переходный возраст, посттравматическое стрессовое расстройство. Кому хочется верить, что и у покойного мужа, дочки и внучки эта пакостная болезнь?

– В карте не указано, что дедушку также диагностировали.

– Потому что официально этот диагноз нигде не фигурировал, он был военным.

– Как он умер? – они снова закурили и пошли дальше, обходя здание.

– Подробностей не знаю. В документах: умер во время службы, в действительности – никто не знает. Бабушке было тридцать лет, а ему сорок один.

– Каким он был?

– По словам бабушки, он не был простым человеком. Когда начались первые симптомы, к врачам пойти не мог из-за службы —сразу же бы выгнали. Мама говорила, он был чрезвычайно жёстким человеком, не спускал с рук ничего, но никогда не поднимал руку. Я полагаю, строгость и некоторое безумие идёт в пакете с мундиром.

– Какие симптомы?

– Беспорядочное мышление, говорил слишком быстро, то останавливался в середине мысли и при этом использовал несуществующие слова. Это появилось примерно за полгода до его смерти. Я бы хотела познакомиться с ним.

– Если тебя это утешит, то можно сказать, что вы знакомы.

– В каком плане?

– Рассуждая в рамках биологии и физиологии, формирование яйцеклеток происходит в эмбриональном периоде. Когда твоя бабушка была беременна твоей мамой, в теле развивающегося плода, то есть твоей мамы, уже начали формироваться яйцеклетки, одна из которых в будущем стала тобой. Говоря о цифрах, к двадцатой недели беременности плод женского пола уже имеет около шести-семи миллионов первичных ооцитов. К моменту рождения остаётся около одного-двух миллионов, а к началу полового созревания – около трёхсот-пятисот тысяч.

– Вау.

– Как видишь, большинство – погибает естественным путём, а оставшиеся останавливаются в стадии первичного мейоза и остаются «спящими» до момента овуляции или своей гибели. В течении менструального цикла только одна яйцеклетка, иногда больше, созревает и выходит из яичника.

– Вау.

– Так что грубо говоря, ты существуешь в этом мире далеко не двадцать три года. Твоё «существование» как клетки началось задолго до твоего рождения. Примерно на двадцатой неделе беременности твоей бабушки у твоей матери сформировались все её яйцеклетки, включая ту самую, что впоследствии встретится со сперматозоидом твоего отца и превратится в тебя.

– Странно… но это звучит романтично.

– Да. в таком описании переплетается наука и поэзия жизни. Эти маленькие клетки ждали своего часа, путешествовали сквозь поколения. В конечном итоге, одна из первоначально шести-семи миллионов яйцеклеток сумела проделать весь этот путь и стать тобой. Вдохновляет, не так ли?

Далее они несколько минут шли в успокаивающем, окутывающем молчании, пока Даниил Александрович не прервал тишину очередным вопросом:

– Голоса обвиняли тебя в грехах человечества. От чего именно голоса принуждали тебя очистить?

– От уныния? Печали? Гнева? – неуверенно ответила девушка.

– Ты спрашиваешь или утверждаешь?

– Скорее, второе.

– Ты не задумывалась, почему эти голоса приняли такую форму?

– Самокопанием не увлекаюсь, – мягко ответила она, неловко улыбнувшись.

– Давай по-другому. Ты горевала после смерти матери и сердилась на план божий?

– Я никогда не верила в Бога, и думаю, всегда думала, что мир хаотичен. Я не верю, что судьба предначертана. Но да, конечно, я горевала. И всё ещё скорблю.

–Тогда кто виноват в смерти матери? Болезнь? Сама мать?

– Никто. Просто так случилось.

– Ты сама веришь в это?

– Что вы имеете в виду, Даниил Александрович?

–Ты хочешь мне сказать, что ты, первоклассница, просто приняла суицид матери, никого не обвиняя? Просто приняв это за данность?

Мирослава промолчала.

– Сколько тебе было лет, когда она покончила с собой, повесившись?

– Примерно шесть с половиной.

– И ребёнок в шесть с половиной лет может просто принять смерть родителя и спокойно существовать себе?

– Что вы хотите сказать?

Они снова остановились, упрямо смотря друг на друга.

– Человеческий разум устроен так, что он стремится к пониманию мира через причинно-следственные связи. Это не просто механизм выживания – мой соплеменник съел этот красный гриб и откинулся, значит гриб отравлен, и я не должен его есть. Это фундаментальная потребность найти порядок в хаосе. Люди ищут причину, чтобы обрести контроль над ситуацией, объяснить происходящее – если я знаю почему это произошло, значит я могу контролировать это и снижаю тревогу над неизвестностью.