Духовная грамота отшельника Иорадиона

© Владимир Положенцев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Давным-давно…

В лето 7012 от с.м. месяца апреля, в 21 день.

Великое княжество Тферское.

«… И БУДИ ПРОКЛАТИ В ПИТИИ НЕУЕМНЫА, АКИ ИСХОДИШИА ИЗЪ АДОВЪСКИА ВРАТЪ И СКЛОНИАШИСИА ПРЕДЪ ДУШЕГУБНЫА ДИАВОЛОВСКИА СИЛОЮ. БЛЖДЪНИКИ БО ОНЫЕ ЕСТЬ И ВИНОПИВЬЦ…»

Старец Иорадион почесал обкусанными ногтями под желтой бородой, поправил подгоревший фитилек на масляной плошке, задумался. Чего писать-то опосля «ци»? «аз» али «есть»? Али может «иже»? Насочинял грамоту Кирилл Философ, одно томление в груди. Чтоб сейной кириллицей черти в аду Димку Шемяку – пса блудного, до страшного суда пытали. Никакой стройности в написании. Кажный дьяк – замухрышка, яко в башку скаженную взбредет, буквицы составляет. От сего и порядка в княжестве не имаем.

Пару раз чихнув, старик отер нос дырявым девичьим повойником, затем старательно вывел букву «иже». Зачеркнул. Накарябал «аз». Снова зачеркнул. И, наконец, в сердцах хлопнул по столу общипанным лебединым пером. Да так, что желтый огненный глаз на коноплянке отчаянно заморгал, погас. Старец растворился в темноте как нежить пред святым ликом.

– Марфа! – капризно позвал дед. – Разведи лучину об угли. Да, поди, ужо каша в печи упрела. Посыпь ее сухой копрей.

– Упрела, святой старец, упрела, сейчас подам брашно, – откликнулась молодая, сочнотелая Марфа, сползая с уютной печной лежанки. Лишь еле заметный свет из окошка помогал ей видеть, куда ступать.

– Какой я тобе старец, люциферово племя! – закричал на нее дед. – У тобя дитя мое в чреве ужо шевелится, а ты – старец. Сколько раз глаголил, величай меня лепым Иорадионом.

– Ладнось, старец Иорадион.

– Паки. Тьфу! Вот паполома пардусова, – вновь возмутился старик, походивший на мятый опенок. – Соблазнила божьего человека, теперь не перечь!

– Соблазнила! – всплеснула руками вспотевшая от духоты баба. – А не ты ли, божий человек, мне за околицей перси драл? Я, можот, хотела за Ваньку Коновала пойти. А теперя что? Ты вскорости пред богом зенки выпятишь, а на кого я горемычная останусь?

Босыми ногами Марфа зашлепала в сени, ухватила пучок еловых дранок, вернулась в светлицу. Быстро раздула пшеничными щеками в печи огонек, подпалила лучину.

Подойдя к столу, за которым кряхтел старик, удивилась:

– Ты чегой-то на коровьей шкуре буквицы выводишь? Али у келаря в Ильинском пергамента прикупить нельзя было?

– Иноки нонче жадны. За дюжину цельную гривну просят. Ряхи отъядили, будто у кажного за задувалами по сто рублев упасено. А сие не коровья шкура, Марфушка, – по-стариковски неожиданно поменяв гнев на милость, заелозил на лавке Иорадион, – а сподручной выделки кожица, из седла белого оленя. Ты права, люба моя сязобедрая, скоро пробьет мой час. Зрю ужо, яко ангелы небесные за мной в путь собираются. И потому сочиняю духовную на нетленной коже гораздыми чернилами.

Баба вдруг вся преобразилась, подбоченилась.

– А что у тобя есть-то, акромя старой сорочицы и дырявых портов? – она подергала Иорадиона за заштопанные ею же утром балахаи. – Сколько раз я тобе домогалась взять меня в супружницы человеческие. А ты сидишь на своем острове в окаянной норе, и токмо единожды в месяц, аки выжлец, на случку прибегаешь. Весь тиной и жабами пропах. И что ты там взбраживаешь, что за чертово зелье готовишь? Людишки побить тобя грозятся, а дом энтот спалить.

Всплакнула для порядку, почесала грудь, потом ляжку, зевнула. Выглянула в слюдяное окошко. Сквозь муть разглядела сидящую на шесте ворону с желудем в клюве. Ветер нещадно трепал крылья птице, но она с оглобли не снималась. Осень разошлась не на шутку. Забрасывала землю тяжелым дождем и ржавыми листьями. Сплюнула, перекрестилась. Ойкнула от подпалившей пальцы лучины. Зажгла другую.

– Прости, старец Иорадион. Прости меня горчайшую, – она поцеловала старика в плечо и невольно поморщилась от нестерпимой вони, исходившей от давно немытого тела. – Чего ты отписать-то собрался и кому?

Старик на женщину не рассердился. Взял из ее рук лучину, оживил паклевый фитилек на плошке.

– Духовную грамоту отписываю. Я вельми богат, Марфушка. Токмо мое богатство не в злате и каменьях, а в снизошедшем с небес просветлении ума и чудесным образом раскрывшейся мне тайне. Она то и есть моя истинная драгоценность. Нет, я не раскрою тайну великому князю Ивану Васильевичу. Вельми многого Иван себе требует, а о пользе для княжества не печется. Не выдам тайну мнихам хитрым и, не озлобься, тобе, матушка. Духовная грамота отроку нашему предназначена. А родится дщерь, оной не отдавай. Вручи токмо потомку моему мужеского пола. Мню, отпрыск смекнет, акий изумруд в оленьей кожице огнем переливает. Сходи завтрева в посадские дворы да купи за алтын малый теремок, обитый железом. Я в оный духовную положу. Как преставлюсь, попроси подьячего Оську отписать на березовой бумаге, вон она за укладом Николая Угодника дожидается, день моей кончины и где мои мощи покой обретут. Да накажи чернецам ни в коем разе энтот перстень с десницы моей не сымать.

Дед потер тяжелый перстень о рубаху, полюбовался, как искрит на огне черный, живой, похожий на сорочий глаз, вставленный в золото камень.

– Скажи мнихам, ежели сей перстень с десницы моей попрут, зело прокляну их с небес. Вложи запись Оськину в тот же теремок, в коем и духовную схоронишь. Сундучок спрячь в подполе – под вторым справа красным камнем. На нем ешо вроде как елочка нацарапана. Он легко вынается из кладки.

– Что ты, старец Иорадион, поживи ешо! – не на шутку перепугалась сожительница. – Яко же я без тобя с дитем буду? Что люди-то глаголить станут? Никто ить не ведает, что я от тобя нарожу. Скажут, гулящая. Заплюют, камнями забросают!

– Не заплюют. Народишко тферьской отходчивый, добродушный. От того и Москве поклонился. Топерь иди, не мешай.

– Кашу-то нести? – шмыгая носом, спросила женщина.

– Мне грамотку закончить надобно, опосля. А завтрева чуть свет к камню Черному пойду.

– Зачем тобе туда, Иорадионушка, не ходи! Место там недоброе, кознодейственное. Сказывают, сам Злой гость под ним прячется. Порчу на людей наводит.

– Молчи, скважня неугомонная, коли Бог тобе ума не дал!

Марфа вновь обиженно засопела. Недовольно раздул волосатые ноздри и старик. Большими, кривыми, как у коня, передними зубами постарался подправить кончик на разлохматившемся лебедином пере.

– Опосля камня на остров погребу, миголощу, хозявство свое островное огню предам, – сказал он, удовлетворенно осматривая острие. – Чтоб никаких следов не осталось. Чую, не сегодня – завтрева, гонцы от московского князя пожалуют. Надобно их опередить.

Кряхтя и вздыхая, баба полезла на теплую печь, быстро захрапела, а старец продолжил сочинять грамоту:

«АЗСПИДЪ СЕЙ ПИТИЕ ПОГАНИА ПО ГРЪЕХОМ НАШИМЪ ПРИДОША. АЗЪ ЖЕ НАШЕДЪША ИЗБАВЛЕНИЕ ОТЪ ГРЪХА ПИАНАГО. ЗЪЛИЕ ДО ВИНОПИВЬЦИ ТАКО НАДОБНО ГОТОВИТИ…»

Агент Негоциант

5-е июля 1995 года, Тверская область, деревня Старые Миголощи.

Никто уже не помнил, почему деревня называлась Старые Миголощи. Даже вековая бабка Настя, которая еле ходила, но мыслила еще вполне здраво и по великим праздникам распевала на всю округу церковные песни, не могла ответить на вопрос – что такое Миголощи, почему Миголощи и с чем связано это название. При царском режиме Миголощи были селом, и в нем находился храм. В 35-м, как рассказывала бабка Настя, «ко дню рождения товарища Калинина, храм взорвали донамитом коммуньки», и от него осталась лишь одна полуразрушенная кирпичная стена, на которой при старании можно было разглядеть лик Богородицы. Древнюю фреску сельсоветчики вымарывали, чем могли, но лик все равно проступал. Особенно заметен он был на рассвете, когда над рекой Медведицей поднималось солнце. Проходившие мимо стены селяне – и верующие, и атеисты, кто открыто, а кто тайно крестились. В Миголощи началось паломничество со всей округи и даже из Москвы. Чтобы прекратить религиозный ажиотаж, власти сравняли стену с землей тракторами. Паломники сначала все равно приезжали на святое место, а потом их поток иссяк. И вновь Миголощи превратились в обычную, забытую богом и людьми глушь. Пустеть и хиреть они начала еще при советской власти, а новый режим довершил дело. Теперь в Старых Миголощах постоянно жили только пять человек.

Один из них – Федор Арбузов, что спит сейчас в своем доме под дырявой рубероидной крышей на узкой девичьей кровати. Спит прямо в телогрейке и грязных сапогах. Его мучают ужасные образы, голоса. Один из них его собственный:

«Ох, ну и страшны же эти бамбары – негры племени Мандинго! Страшны. Впрочем, если листья осыпаются уже в середине лета и ложатся наизнанку, это к теплой зиме. Хотя какая, к черту, теплая зима, если на дубах полно старых желудей. К тому же, как утверждал незабвенный Мухаммед ибн Хасан Насирэддин Туси из Хамадана, в начале июля Марс непременно должен находиться в созвездии Ориона, недалеко от звезды Сириус. А он где? Заблудился где-то между Пегасом и Водолеем. Значит, опять националисты в Твери погромы устроят. Да, страшны эти бамбары. Страшнее квазистатического процесса в Кармадонском ущелье. И еще бамбары протыкают свои языки деревянными палками, да так с ними и ходят. А есть-то как? А пить? Пить!»

Федор оторвал голову от мокрой подушки, сел раскорячившись поверх жеваного одеяла. Вытянул руки, посмотрел на кончики пальцев. Вроде не трясутся. Сполз с кровати и так, змеей добрался до зеркала, потом поднялся по стене. Ну и рожа, а глаза! Нет, это не глаза, а пивные пробки. Надегустировался вчера Валькиного аристократического напитка, нечего сказать…

Неожиданно в неопохмеленной голове заныла скрипка. Чей-то красивый мужской баритон проникновенно запел: «Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить…»

Ударил себя мозолистым кулаком по лбу, обернулся на другое зеркало, висевшее над старым маминым комодом. Точно, Вельзевул.

Вельзевулом звали совхозного коня, который скончался от старости прошлой зимой. Федор никогда не отличался особой красотой, еще с детства в его лице просматривалось что-то лошадиное, с годами же лошадиные черты становились все более отчетливыми, а уж с похмелья они приобретали вообще гротесковые формы.

Нет, ну кто же это поет? Я даже слов этой песни наизусть не знаю. Слышал, конечно, много раз, но так чтобы до последнего слова, до запятой….Видимо, эффект водолаза.

В принципе, Федор был начитанным человеком и знал, что на больших глубинах из-за сильного перепада давления, в нейронах головного мозга меняются биохимические процессы, в результате открываются так называемые мозговые схроны. Нам только кажется, что мы что-то забываем, нет, все записывается на жесткий диск. Так вот, водолазы на глубине способны исполнять себе любые мелодии и песни, какие только когда-либо слышали. Видимо, с похмелья в нейронах происходят похожие процессы.

Созерцать свое отражение в мамином зеркале было невмоготу. Так и казалось, что она сейчас появится в углу зеркальной рамы и покажет кулак. Это даже не конь Вельзевул, вздохнул Федор, разглядывая поцарапанные скулы, это какая-то Царевна-лягушка на выданье.

Такого оглушающего эффекта от употребления «изысканного напитка из плодов диких ягод», который вчера притащил лесник Валька, он не ожидал.

Сначала все было хорошо, говорили с Брусловским о золотовалютных резервах Центробанка, потом решили отправиться на Кавказ восстанавливать конституционный порядок, для чего стреляли подкалиберными пулями по сорокам. Но это после первой бутыли, а после второй…. Даже под электрическими пытками Федор бы не вспомнил, что было после второй.

Кто ты, чудовище в зеркале? В тот самый момент, когда Арбузов, топчась на давно немытом полу, ощупывал свою физиономию, в пропахшую перегаром комнату заглянуло хмурое, не выспавшееся за короткую летнюю ночь солнце.

Какие бамбары? Какие негры? Ну, Брусловский, говорил же тебе, не собирай ты, ты, эти дурацкие ягоды у калитки бабы Насти. «Боярышник, боярышник…»

Буду, говорит, теперь виноделием заниматься. Доход немереный. Чем наши Миголощи хуже Шампани? А сам на килограмм сахара два кило дрожжей кладет. Дрожжи-то государственные, на прокорм зверья выделенные, не жалко. Все химичит, с прошлого года не просыхает. Кстати…

Арбузов нервно окинул взглядом углы крохотной комнатенки, обитой листовой фанерой, пошарил рукой под комодом. Пальцы ухватили что-то холодное, скользкое. Оказалось – недоеденный соленый огурец.

Значит, допивали уже в доме, почесал затылок Федор. С кем он решительно не помнил. Может быть с Валькой, а может и со строителями из Новых Миголощ. Здесь Старые Миголощи, через два километра вниз по реке – Новые Миголощи. На самом деле, никакие мужики не строители. Прописаны в Кимрах, а здесь у них дома, доставшиеся от родственников, вот и строят дачникам все, что те попросят. Работы-то в Кимрах давно нет. Так что, возможно были строители. Они огурцов и набросали. Сам Федор почти никогда и ни чем не закусывал.

За сенными дверями должна была находиться четырехлитровая бутыль с бражкой. Поставил еще полгода назад, да так и не открывал. Бутыль, похожая на гаубичный снаряд стояла на месте, только внутри не было ни капли.

В голове вдруг зашумело, картинка перед глазами стала черно-белой. Присел. С досады раздавил огурец каблуком, стукнул кулаком в стенку. Сколько раз зарекался не пить!

В соседней комнате зашуршало, завздыхало, мягко стукнулось о фанерную перегородку. С потолка посыпались сухие мухи. В следующую секунду раздалось глухое и протяжное мычание.

Федор Иванович проснулись, вздохнул Федор, кушать просят. Вероятно, в знак согласия с этим умозаключением, за перегородкой зачмокало, завздыхало. Было слышно, как об пол забилось что-то упругое. Звуки стали нарастать и вскоре уже походили на бившие в едином порыве струи фонтана Дружбы народов.

Пора. На двор просится, прояснил себе ситуацию Федор и начал протирать грязные сапоги подвернувшейся тряпкой.

Армейские сапоги были Федору очень дороги. По всем физическим законам они давно должны были бы развалиться от времени, и, тем не менее, они были живы, держались как истинные солдаты и верно служили хозяину. Не из-за скупости держал их Федор, нет, а из-за дорогой сердцу памяти. Ему их подарил настоящий генерал КГБ.

Арбузов служил в войсках ПВО Московского военного округа, под Серпуховом, в полку с позывным «Дегазация».

Федор, а для всех просто Арбуз, как и многие солдаты части вынужденно постукивал особисту Пилюгину. Кто о чем неблагонадежном говорит, кто, не служа на ракетном дивизионе, интересуется характеристиками пусковых установок и так далее. Бойцы прозвали лейтенанта армейской контрразведки Пилюлей. Но этот Пилюля, на вид совсем еще юноша, одним своим появлением доводил до медвежьей болезни командира части – старого, заслуженного полковника и его заместителей.

Вообще от малинопогонника шарахались все офицеры, но в советские и общегражданские праздники каждый первым норовил пригласить его к себе в гости. Особист не отказывал никому. Он, молча, сидел за столом и сверлил тяжелым взглядом хозяев. Те бледнели и давились дефицитными, полученными в заказах, продуктами.

У заместителя по тылу в горле застряла куриная нога, пришлось, прямо так, с торчащей изо рта птичьей конечностью, тащить капитана в медсанчасть. Фельдшер оказался пьян, достал страшные щипцы и ткнул капитана в глаз. Тот со страху выплюнул курицу, завязалась драка. Их разнимали старослужащие солдаты, о чем позже Арбузов и сообщил Пилюле.

За праздничными столами в присутствии особиста, закаленные портвейном «Кавказ» и различной парфюмерией офицеры, пили спиртное как бы нехотя, по-старушечьи, мелкими глоточками, мол, гадость, какая-то, но ничего не поделаешь, праздник. Но как только Пилюгин уходил, в боевую готовность приводились все средства противовоздушной обороны страны. Если бы в тот момент в какую-нибудь офицерскую квартиру заглянул римский пьяница Калигула, он бы непременно залез от ужаса под стол.

В адрес Пилюгина неслись изощренные оскорбления. Самое безобидное из них-очкастый дебил. И невдомек было простым офицерским душам, что этот самый «дебил» стоит сейчас под дверью и с удовольствием слушает их красноречивые высказывания.

Федор доносил Пилюле по мелочи: кто в самоволку бегает, кто к дочери замполита клеится. А однажды рассказал лейтенанту, что «чурки» из второй роты во время дождя развели под боевой пусковой установкой, покрытой брезентом, костерок. Сыро и зябко, однако, в карауле.

Тогда впервые Пилюгин велел Федору изложить свое донесение на бумаге и подписаться каким-то странным именем – Негоциант.

Таджиков повязали через неделю в солдатской столовой, когда они вопреки мусульманским традициям, с аппетитом поедали плохо проваренную свинину.

Особист объявил Федору благодарность и даже выдал под расписку три рубля премиальных. Затем сказал, что отныне свои донесения Арбузов будет подписывать псевдонимом «Негоциант», а их встречи с лейтенантом станут тайными. Следующая встреча, состоится в субботу в заброшенном бункере за свинофермой.

Федор зашел в библиотеку и в энциклопедии узнал, что «негоциант» с латинского переводится как торговец. Стало быть, я по три рубля живыми людьми торгую, обиделся Арбузов, ну, ладно, Пилюля, за кликуху ответишь.

Ближе к субботе Федор забыл, на какой час назначил ему встречу лейтенант. Помнил только, что речь шла о позднем вечере.

Когда стемнело, тайный агент Негоциант отправился к заброшенному бункеру, ощущая себя Павликом Морозовым, идущим доносить на своего родителя.

Благополучно переправившись через необъятную лужу поросячьего навоза, которая плавно перетекала от свинофермы до входа в старое подземное хранилище, он спустился вниз.

В бункере было совершенно темно и очень холодно.

Федор поежился, зажег спичку, тихо произнес трагическим шпионским голосом: «Пилюля, это я, отзовись!», – и тут же еще больше похолодел. Надо же, обозвал особиста «Пилюлей», обидится еще. Но подземелье в ответ молчало. В коробке, как назло, осталась все одна спичка. Федор решил ее сэкономить. Присел на четвереньки, привалился спиной к влажной стене, стал ждать.

Прошло минут двадцать, прежде чем в кромешной темноте послышались осторожные шаги, которые вскоре стихли.

И вдруг где-то рядом закричали: «Нет, я тебя, сволочь, все же посажу, ты у меня узнаешь, как воровать картошку у свиноматок! Нальется с утра водкой и ходит, как бегемот. Валерьянкой опохмеляться надо!»

Какая картошка, какая валерьянка, ужаснулся Федор, не брал я никакой картошки. И, вообще, кто это там, Пилюля? С ума сошел, что ли?

Арбузов осторожно пошел на искаженный до неузнаваемости бетонными катакомбами голос. Пройдя метров двадцать, и во что-то упершись, остановился. Лейтенант должно быть, кому же еще? И он громко, как на утренней проверке, крикнул:

– Это я, Пилюля! Идите сюда!

Опять чекиста «Пилюлей» назвал, – сразу же прикусил губу агент и в туже секунду, возле его ног что-то вспорхнуло огромной птицей, неприлично выругалось и, кряхтя, понеслось к выходу.

Федор машинально бросился за невидимым, топающим и охающим объектом.

Уже в дверном проеме хранилища, на фоне полной луны, он разглядел силуэт…. боже сохрани, эту фигуру он узнал бы из миллиона, фигуру командира полка! Полковник торопливо заправлял в брюки все, что на нем было надето сверху, в том числе и шинель.

Кого-кого, а встретить здесь полковника Кожемяку Федор никак не ожидал. Лицо агента пылало как раскаленная сковорода. Решил убраться как можно скорее от хранилища, но совершенно неожиданно для себя, вернулся внутрь бункера и зажег единственную спичку.

Недалеко от входа, возле облезлой стены парила куча человеческих экскрементов. Так командир по нужде сюда зашел, а я его вспугнул. Конечно, крикнул – «это я, Пилюля!», а полковник решил, что особист его за неприличным делом застал. И чего они все его боятся? Противный он, конечно, а так ничего. А ругался командир, видно, на прапора из хозвзвода. Все, хватит конспиративных встреч. Хорошо хоть без стрельбы обошлось.

Перебравшись через навозное море, Федор побежал в клуб смотреть фильм. Показывали «Щит и меч».

Как выяснилось позже, особист пришел в хранилище через час после Арбузова и прождал его там до отбоя. «Замерз, – по его выражению, – как цыпленок в холодильнике, чуть яйца ампутировать не пришлось».

На Федора лейтенант не ругался. Лишь зло оттопыривал нижнюю губу, обнажая зубы латиноамериканского капибара. Такую водосвинку Арбузов случайно обнаружил в энциклопедии, и она ему сразу кого-то напомнила. Выслушав рассказ о командире полка, лейтенант долго смеялся и даже похвалил Федора за осторожность.

Приближалась «Олимпиада – 80» и от особиста Пилюли рядовой Арбузов получил ответственное задание. Вместе с таким же агентом, как и он, Федора переодели в гражданскую одежду и высадили на Симферопольском шоссе. Одежда была старой, вонючей, мятой. Причем, детского размера. Но выбирать не приходилось. Из придорожных кустов они должны были в бинокль наблюдать за проезжающими в Москву иностранными автомобилями, записывать их номера в тетрадь и сообщать эти номера по рации следующему посту, который располагался километров через десять. Там в зарослях ивняка, крапиве и лопухах сидели зоркие соколы из соседнего полка. С другой же стороны, ближе к Серпухову им должны были сообщать о машинах приближающихся.

Как только первая высадка состоялась, и особист уехал, агенты, не сговариваясь, засунули рацию под осиновый пень и направились в ближайшую деревню за водкой. Бутылку «Зубровки» и полбутылки портвейна Федор с напарником по кличке Шланг выпили прямо возле магазина. Продавщица так перепугалась агентов, похожих на беглых каторжников, что готова была отдать все, что у нее есть. Но солдаты ограничились малым, взяли только то, на что хватило денег.

Открывая водку, ефрейтор Шлунгер, прослуживший на полгода больше Федора, учил его жизни:

– Выпивки, – говорил он неторопливо, взвешивая каждое слово, – нужно покупать всегда больше, чем сможешь выпить, чтобы потом не бегать снова. Все неприятности именно от недопития. Выпил мало, пошел за добавкой – попал в историю. Скандинавы, когда пьют дома, ключи выбрасывают в форточку.

После портвейна Шланг заявил, что в гробу он все видел и немедленно отправляется к женщинам. Ни слова больше не проронив, напарник остановил грузовик и попытался влезть в кабину. С первой попытки у него этого не получилось. Со второй тоже, а после с третьей он рухнул на землю и задергал конечностями.

Пришлось тащить Шлунгера к месту оперативной дислокации на себе.

Бережно уложив его в кустах, Федор, как человек хоть и пьяный, но ответственный, вернулся к Симферопольскому шоссе, включил рацию и услышал крики, обильно приправленные ненормативной лексикой.

– Семнадцатый, семнадцатый, на связи шестнадцатый! Отвечайте, когда нужно!

«Семнадцатый» – это был их со Шлангом позывной.

Мне не нужно, – ответил спокойно Федор, – Что вам-то надо?

– Ничего не надо, записывай, идиот. В вашем направлении движется светло-зеленая «Тойота» с номерным знаком «B556 X09».

Как ни старался Федор, ни цифр, ни букв он запомнить не мог.

– Передай номер следующему посту, понял? – кричала рация.

– Понял.

– Повтори номер, козел.

– Чего?

– Ничего.

– Забыл.

– Еще раз…. Понял?

– Понял, – эхом отозвался Арбузов, но проклятые цифры опять испарились из головы. – Машина далеко спрашиваю?

– Проедет мимо вас минуты через три.

Прислонив к дереву послевоенную рацию, Федор отломил от березы ветвистый сук, пошел на дорогу.

Вскоре со стороны Серпухова действительно показалась какая-то зеленая машина. Агент с трудом поднялся по насыпи и березовой палкой, как шлагбаумом перегородил проезжую часть.

Автомобиль завизжал тормозами, остановился. Из салона на Федора, одетого в брезентовые штаны и темно-синий в полоску пиджак поверх грязной майки, глядели четыре пары испуганных глаз.

– Гутен таг! – сказал Федор, вспоминая все, за что еще недавно немка в школе ставила ему двойки. – Аллес гут, олимпиада, – и тут же с выражением прочитал запомнившийся ему новогодний стишок.

Когда закончил, перехватил подмышкой березовую палку, начал записывать на ладони номер машины. Буквы и цифры танцевали как пьяные. Дверь зеленой машины медленно открылась, и из нее вышел высокий поп в рясе.