- -
- 100%
- +
Потом, будто о чем-то вспомнив, полезла в угол между шкафом и батареей. Вытащила оттуда небольшую картонную коробку и начала развязывать ленточку.
Но тут закачалась форточка, зазвенели подвески на люстре, перекликаясь с хрустальными фужерами в серванте. «Землетрясение! Вторая волна! Скорее! Бежать отсюда!» – опомнилась Тая, сунула коробку под батарею и, подхватив дремавшего на подлокотнике кресла петуха, выскочила на улицу.
Соседи во дворе поглядывали на дом и спорили: упадет – не упадет. И расселят ли их после этого в новые сейсмоустойчивые дома.
Вскоре объявили отбой и разрешили вернуться в квартиры. И хотя по стене дома поползла трещина, приехавшая комиссия определила, что дом ещё крепкий, фундамент надежный. Трещину замазали, наложили специальные маячки и пообещали понаблюдать, не станет ли она расходиться. И тогда, может быть…
***
Тае было нехорошо.
На работе всё валилось из рук. Кое-как отработала, пришла домой, долго стояла, не решаясь открыть двери квартиры.
Вечером поделилась своими страхами с мужем. Валерка ласково прижал к себе:
– Ну, что ты, дурочка? Предрассудки всё это. И глупости. А болезнь – лечить надо. Что врачи говорят?
– Врачи говорят, нужна операция.
– Ну, вот и ложись! Всё будет хорошо. Я же люблю тебя!
– Да, а как же зеркало? – всхлипывала Тая.
– А что зеркало? Ну-ка, пойдем, посмотрим. Нет там никого. Только ты и я.
– Ты что, не видишь?
– Не вижу. А ты? Скажи, что видишь ты? – подозрительно взглянул на жену Валера.
А Тая видела в зеркале её, Анну.
Старуха улыбалась тонкими губами. Тая съёжилась от ужаса и теснее прижалась к мужу.
– Пообещай, если я умру…
– Ещё одна пророчица! Только не говори мне про петуха, – отодвинулся от неё Валерка.
***
Операция прошла успешно. Опухоль оказалась доброкачественной. Тая быстро шла на поправку. Вскоре её выписали.
А дома новости: семнадцатилетняя Ксюшка привела домой одноклассника Павлика.
– Это мой муж, мам. Мы ждём ребёнка.
Квартирный вопрос продолжал оставаться острым.
Оставшись дома одна, Тая просунула руку под батарею. Коробочка была на месте.
Включила компьютер, набрала в поисковике: «Петух» и страшно удивилась обилию обрушившейся на неё информации. Оказывается, Петух является проводником солнца… причастен и к царству жизни, света, и – одновременно, к царству смерти, тьмы…
«Всем славянам известно поверье о неурочном пении петуха. Они поют, когда кто-то родился или умер, предсказывают смерть слышащему. Дабы уберечься от зла, заслышав ночной крик петуха, полагалось выбросить из окна горящий уголь или выстрелить из окна, – с изумлением читала Тая и постепенно в её голове складывались кусочки мозаики. – Петуха нельзя долго держать в хозяйстве. Старый петух может навлечь на хозяина смерть… в старину рассказывали, что семигодовой петух снесёт маленькое яйцо, из которого вылупится змей или другое дьявольское существо. Три года оно исполняет все желания хозяина, но потом забирает его душу…»
– О, боже! А нашему Петьке сколько? – лихорадочно принялась вспоминать Тая. – Ксюшке было два года, когда странный Петрушка на ярмарке вручил его Валерке! Уже два срока пережил! А ведь Анна говорила… Только никто её не слушал… Что теперь будет?
Тая с опаской взглянула на петуха. Когда пришел домой Валера, попросила его зарубить его или… унести куда-нибудь, от греха подальше.
Муж засмеялся:
– Да ты что, спятила? Домашнего любимца!.. Посмотри на него – разве у тебя рука поднимется? Скажи лучше, что у нас сегодня на ужин?
***
Вскоре Анна снова возникла в зеркале. И будто бы хотела привлечь внимание. Даже за волосы дёрнула, как тогда. Но не больно, а как-то весело, что ли.
– Что опять такое? – испугалась Тая.
Анна пристально смотрела из зазеркалья.
– Пора!
Тая медленно распустила волосы, спустила с плеч платье. Переступив через него, начала разматывать бинт. Отклеила пластырь под мышкой и осторожно вытащила на свет маленькое кособокое яичко. Положила его на трюмо между собой и силуэтом свекрови. Стала ждать, затаив дыхание. От жуткого предвкушения шевелились на голове волосы, длинные пряди щекотали спину и грудь, пробуждая мерзких ледяных мурашек, которые медленно заползали по голому телу.
Но с яйцом пока ничего не происходило. Тая взглянула на старуху – та приложила палец к губам, и вдруг серая, с жемчужным отливом, скорлупа лопнула. С пронзительным писком выскочило из неё странное, мерзкое и жалкое одновременно, существо. Оно вытягивало шею, смахивающую на змеиную, и влажные зеленоватые чешуйки на теле расправлялись, становились похожими на пёрышки. Крошечная тварь кивала головой с миниатюрным померанцевым гребешком и, неуверенно покачиваясь на тоненьких курьих ножках, двинулось в сторону зеркала. Наткнулось на пристальный взгляд старухи и повернуло обратно – к Тае. И она приняла его в распахнутые холодные ладони. Тут же вздрогнула от боли: старый петух больно клевал её лодыжку.
Тая отпихнула ногой обидчика, бережно опустила новорождённого в коробку, а потом решительно повернулась. Схватила престарелого вояку за корявую лапу и подняла на уровень груди. Морщинистый гребень петуха налился кровью. Посланец солнца извивался, вертел головой, щипал за руки, норовил клюнуть Таю в лицо, но она отодвинула его от себя на расстояние вытянутой руки, все ещё не отпуская. Взглянула в помутневшее стекло, как бы ища совета. Анны в зеркале уже не было. Только она, голая, и старый взбесившийся петух.
Тая схватила одной рукой петушью голову и с силой дёрнула. Хриплый клёкот толчками выталкивал из разорванного горла чёрную кровь.
***
Ночью Тая выскользнула на улицу. Зарыв труп петуха во дворе под раскидистой липой, от ветвей которой шевелились на стене тени, подошла к дому. При тусклом свете фонаря трещина казалась зловещей. Тая смотрела на неё, и под её взглядом трещина зазмеилась дальше, выше, к верхним этажам, разрастаясь в дерево с причудливой кроной. Один за другим лопались стягивающие края маячки. Покачнулось, готовое упасть небо.
– Стоп! – крикнула Тая, – там же мои! Спят… – она смотрела на трещину, мысленно приказывая ей не ползти, не шириться, остановиться. С изумленным удовлетворением увидела, как та прекратила страшный бег, замерла.
Дома почувствовала себя непривычно легко. Хотелось танцевать и петь. Но ведь ночь на дворе! Домашние мирно спят: из обеих комнат слышалось уютное посапывание. Да и ей уже пора ложиться. Мельком взглянула в зеркало.
Её лицо неуловимо изменилось. Волосы растрепались, выбилась из пучка каштановая прядка. Горящий и независимый взгляд, пылающие румянцем щёки.
– А что? Ты мне нравишься, – сказала она отражению.
– И мне ты такая нравишься больше, – обнял щекотно сзади Валерка, – пойдём в кровать, милая…
Вскоре вышло распоряжение губернатора: всем, пострадавшим от землетрясения разрешить улучшение жилищных условий – без процентов и первого взноса. Их дом, по которому ползла и расширялась трещина, сломавшая маячки, тоже попал под губернаторскую программу.
В новую квартиру пустили впереди себя новоиспечённого петуха – того, из яйца. Помедлив на пороге, «исполнитель желаний» шагнул несмело бочком, а потом шустро забегал кругами, зацокал коготками по линолеуму, осваивая пространство.
Старое зеркало тоже забрали с собой: Тая любила его за объёмное изображение в высоких створках. И однажды она снова увидела в нём Анну.
– Ты ведьма? – спросила напрямик у отражения, но ответа не последовало.
– Но ведь ты была… необычная. Этот твой мотоцикл, петух…
И Анна из зазеркалья поведала невестке свою историю.
***
Муж бросил её, когда Валерке едва исполнилось десять. Мало того, что ушёл к молодой, так ещё сына забрал, а потом и дом отсудил. Купил Валерке игрушечный пистолет и подговорил мальчишку свидетельствовать против мамочки на суде. Что Анна могла противопоставить почти настоящему оружию? Кулек подушечек – рубль и две копейки за килограмм?..
Валерка остался с отцом и мачехой, а Анна – с навсегда раненым сердцем и немного тронутой головой – так считали люди. Нет, со стороны это было почти незаметно. Подумаешь – разбила им окна и вымазала кузбасслаком двери. Всё ведь выплатила потом по суду – до копеечки!
Одинокая баба вкалывала, как сумасшедшая, чтобы заработать себе квартиру и доказать… Что доказать, Анна не знала, но иногда её ненависть к обидчику, а заодно и ко всему мужскому полу проявлялась в весьма эксцентричных поступках.
Скопив денег, она купила мотоцикл.
С ветерком прокатившись несколько раз под окнами изменщика и его жены с целой кучей новых ребятишек, Анна чувствовала себя если не отомщённой, то вполне удовлетворённой и независимой. По крайней мере, в эти «посещения» ей удавалось увидеть и своего прильнувшего к забору сыночка, отметить, как быстро он растёт…
Получив от завода двушку в пятиэтажной хрущевке, она переманила к себе сына – купила ему пневматическую винтовку – и немного успокоилась. Да и как было не успокоиться? Бывший продал дом и переехал со своим семейством в другой город, не сообщив адреса.
Когда сын отслужил армию и привел в дом девушку – полную противоположность матери – душа Анны вновь оказалась в смятении. Ей показалось, что у неё снова хотят отобрать то, что принадлежит только ей…
– Господи, мама! – на глазах Таи навернулись слёзы. – Ну почему мы ни разу не поговорили с тобой? Жили в одной квартире, словно чужие! Я думала, что ты злая…
– Нельзя прикипеть к добру или злу и застыть…
– Не понимаю…
– Мир – зеркальная гладь. Не потому, что все ясно и гладко, а потому, что невозможно за что-либо уцепиться, – повторила Анна.
– Я думала, что ты хочешь меня убить: землетрясение, операция. А потом нам неожиданно дали новую квартиру! Это всё ты наколдовала?
Анна отрицательно покачала головой.
– Не ты? Но кто же тогда?.. Ведь не это же чучело, в самом-то деле! – кивнула на кособокого уродца с померанцевым гребешком, вытягивающего, как бы с любопытством прислушиваясь, змеиную шею.
Но силуэт свекрови начал таять, пока не превратился в крошечное пятнышко испарины, как от горячего дыхания – в верхнем углу. А в зеркале осталось естественное отражение – только одной, стоящей перед ним женщины.
– Ты хочешь сказать. Что это всё – я? Ведьма, колдунья – я? – ошеломлённо закричала Тая.
– И ты знаешь это: вспомни про трещину. Ты ей управляла. А мне никогда такое не удавалось… Ты сильная! У тебя длинные волосы…
– При чём здесь мои волосы? И что мне теперь делать – с этой моей силой?
– Держи небо, дочка, не позволяй ронять его на землю, – непонятно сказала Анна и исчезла.
2013 годСолнце нового дня
Коричневые с извилистыми верёвочками вен руки ловко управлялись со спицами, разноцветные клубки разматывались и худели прямо на глазах. Баба Катя вязала мне юбку.
Я сидела рядом, мучилась, неуклюже протягивая петли, и удивлялась: бабушкино вязанье росло так быстро, а у меня уже одиннадцать рядов, но связанный лоскуток меньше ладошки. Почему мои пальчики не такие ловкие, как у бабушки?
Баба Катя отложила работу, достала из помятой пачки папироску, зачем-то покрутила её пальцами и закурила. Щурясь от едкого дыма, посмотрела на мои руки:
– Ну, куда ты спешишь? Вон петелька побежала – не догонишь, придётся распускать, а то дырка будет!
– Да это же для куклы, – противилась я, – ей и так сойдёт!
– Нет, душ, привыкай всё делать тщательно и красиво. Учись – не ленись!
Бабушка почти всех называла душеньками, но теперь, видимо из-за моей малолетней неумелости, сократила обращение до короткого «душ».
– Вырастешь – будешь одеваться, как королева. И дочку наряжать, как куколку!
– А может, у меня не будет никакой дочки, – вредничала я, не желая распускать да перевязывать.
– Как же без дочки? Обязательно будет дочка, душ! И внучка тоже, – сказала бабушка как о чём-то само собой разумеющемся.
– Откуда ты знаешь?
– Поживёшь с моё – станешь бабушкой. И сама будешь всё знать! – улыбнулась баба Катя, и темноватая кожа смялась морщинками вокруг добрых глаз.
В восемь лет трудно поверить, что станешь старой. Я с опаской глянула в зеркало: а вдруг вместо меня там – старушка с папироской? Из-за того, что баба Катя курила, в моём представлении любая бабушка обязательно должна быть с беломориной. Да нет, какая там старушка! В зеркале – та же, что вчера и позавчера – девчонка с косичкой и косоватой самостриженной чёлкой! Глаза, правда, как у бабы Кати – карие. Так это ж наследственное…
– Ну, вот и готова юбочка! Примерь-ка!
Я вертелась перед зеркалом и ужасно нравилась себе.
– Бабуля! Ты мировая! Ни у кого такой юбки нет!
– Вот! А представь себе, душ, если бы я петлю пропустила – была бы дырка. А я бы сказала: и так сойдёт!
– Ну, бабушка! – кидалась я ей на шею и целовала в мягкую щёку.
Курить папиросы, как и многому другому, бабушку научила жизнь. Когда пришло известие, что на Курской дуге муж Иван погиб смертью храбрых, у неё на руках остались четверо: два сына и две дочки. И всех бабушка вырастила, вывела в люди.
Бабушка умела делать всё: шила крепдешиновые платья деревенским модницам, пряла из пушистой кудели пряжу и вязала носки и варежки, ткала длинные полосатые дорожки. А ещё она могла ошкурить бревно, ловко орудуя топором, и запросто отремонтировать покосившийся забор. А однажды даже переложила задымившую вдруг печку.
– Не боги горшки обжигают, – задумчиво говорила баба Катя, по-мужски раскуривая папироску, а после смело бралась за всякую незнакомую, даже и мужицкую работу, сделать которую было больше некому.
Дневной запас летнего зноя к вечеру долгожданно заканчивался. Подгоняемое осмелевшим ветерком солнце готовилось тяжело плюхнуться в воду уходящей за горизонт Томи. Деревенские ребятишки, лишь недавно вылезшие из речки, наскоро поливали огурцы и бежали встречать из стада коров. Я, хоть и городская – приехала к бабушке на каникулы – тоже приходила с хлебной горбушкой за Красулей и провожала во двор. Пока бабушка доила – отгоняла жгучих мух, от которых корова за день уже остервенилась, мотала рогами, хлестала хвостом и норовила пнуть подойник. Я махала полотенцем, а мыслями была уже на поляне. О, как любили мы эти вечера!
Но баба Катя, ласково разговаривая с коровой, долго возилась в сарае, потом несла подойник домой – цедить.
– Никуда твои ребята не денутся, – ворчала она, не отпуская меня, пока не выпью кружку парного молока.
Когда я вышла, вихлясто демонстрируя вязаную радугу новой юбки, наши играли на поляне в третий-лишний. Немного постояла в сторонке, давая возможность оценить обновку и высматривая, куда мне встать, потом ринулась в круг. Ребята носились как угорелые, с визгом уворачивались от ремня в руках водящего, который старался побольнее жогнуть раззяву или не слишком ловкого бегуна.
– Танька! Беги! – услышала я и рванула по кругу.
Оглянулась. Серёжка Килин с жуткой ухмылкой щёлкал ремнём, совсем как пастух в деревенском стаде – кнутом.
Я прибавила ходу, но вместо того, чтобы встать к кому-нибудь третьей, почему-то выскочила из круга и помчалась по улице.
– Танька! Танька! – скандировали те, кто был «за меня». Пацаны болели за Серёжку:
– Давай, Килька! Лови городскую! Держи её!
Я неслась сломя голову, с ужасом ожидая, что вот-вот полоснёт ремень по голым ногам. И даже не заметила, как Килька вернулся в круг, решив, что несолидно пятикласснику гнать по всей улице городскую малявку. Я продолжала улепётывать, слыша звуки погони. Сменив Кильку, бежал теперь за мной ничейный уличный пёс. Вообще-то Прибой был не злой, но, унаследовав от неизвестных предков страсть догонять движущиеся предметы, он не мог упустить такую лёгкую добычу, как ошалелая от паники девчонка.
Горячее хриплое дыхание за спиной, и тут же меня схватили за подол. Не задумываясь, перепрыгнула, как через скакалку, и полетела дальше. Взрыв хохота заставил оглянуться. Килька и ребята ржали на поляне, показывая на меня пальцами. Зато рядом, в моей новой юбке, озадаченно вертелся вокруг самого себя Прибой. Лохматая башка и передние лапы проскочили в неё, а туловище крепко охватила резинка. Юбка сидела на собаке как влитая, только сзади топорщилась над хвостом. Ребята повалились на траву от хохота, а я со слезами убежала в дом.
Юбку потом принёс Килька и отдал бабушке.
– Вот держите, эта юбка вашу внучку спасла! Если б не она, Прибой Таньку как курицу бы порвал! – услышала я из угла, куда забилась плакать.
В шестом классе я, как большая, строчила на машинке своё первое платье, бабушка и тут вставила словечко:
– Не торопись, душ. Когда наденешь – никто не узнает, сколько времени ты его шила – два часа или неделю, зато все будут видеть, хорошо ли сидит, аккуратные ли шовчики.
– Да они же с изнанки! Кто их увидит? – сердилась я, потому что мне не терпелось выйти на улицу и показать обновку подружкам.
Когда у меня родилась дочка, бабушка уже не вставала с постели, и вскоре её не стало. Но каждый раз, когда шила дочке наряды, пуская в дело любой клочок ткани или моток ниток, я вспоминала её с благодарностью.
– Мама! Меня Андрей в театр пригласил! А мне надеть совсем нечего! – прижалась ко мне Настя.
– Надень то, что я шила тебе на выпускной, – слабым после больницы голосом сказала я.
– Ну, мам, кто же в выпускном в театр ходит? – канючила дочь, и я принялась за кройку.
Режу ткань острыми ножницами, а самой дурно. Всего три недели назад мне вот так же разрезали живот, удаляя невесть откуда взявшуюся опухоль, слава Богу, доброкачественную.
Хирург, усатая немолодая грузинка, покрикивала на меня во время операции:
– Нэ шевэли кишками, жэнщина!
Потом, из лучших побуждений, чтобы шовчик был тоненький и красивый, зашила его нитками естественного происхождения, кажется, из бараньих жилок. Я хоть и Овен по гороскопу, но бараньи жилки почему-то во мне не приживались, шло отторжение, шов никак не хотел срастаться. Я чувствовала слабость и панику. Меня так и выписали, с дыркой в животе, справедливо решив, что дома она зарастёт скорее.
Руки подрагивали от слабости, и строчки на платье выходили неровные, кривоватые.
«Носи платье – не скидывай, терпи горе – не сказывай!» – вспомнила я одну из бабушкиных поговорок. Строчила и строчила, по нескольку раз пробегая на машинке одно и то же место. Старалась все швы зашить покрепче.
Протянула дочке платье, а самой неловко за неаккуратные строчки.
– Да, ладно, мам, они же с изнанки! Кто их увидит!
Я выздоровела и сшила Насте ещё несколько новых платьев. Но, отправляясь в универ на очередной экзамен, дочь всегда надевала то, с неровными строчками, говоря, что оно приносит удачу.
Я стою перед зеркалом. Вот так, незаметно, стала бабушкой. Глаза всё те же – карие. Та же косоватая чёлка – люблю подравнивать сама! Но уже слегка помялась морщинками кожа, провисла под подбородком. С возрастом становлюсь всё больше похожа на бабу Катю. Только без папироски во рту. Курить я так и не научилась. Да и ладно, ни к чему мне. И внучки у меня пока нет. Зато есть два внука. Старшему уже восемь лет. После летних каникул собирается на занятия по каратэ.
– Баба Таня, а где моё кимоно?
– Да вот же оно.
– Нет, это магазинное, а мне надо то, которое ты мне шила.
– Да оно уже короткое стало, ты же за лето сильно вырос.
– То кимоно счастливое, в нём я всегда побеждаю. И жёлтый пояс получил. Теперь, сказал Учитель, для меня начнёт сиять свет, солнце нового дня…
– Да, мой ты золотой! Этот свет теперь каждый день будет сиять для тебя.
– Ну, ладно, тогда я счастливое кимоно Ване отдам!
– И мне будет сиять? – спросил младший.
– Обязательно!
2012 годЧёртова кукла
В одной семье было шесть дочерей. Жена устала от родов, ей отдохнуть бы с годик да сыночка и родить. Но их, мужиков, известное дело – кобелиное! Не давал муж покоя несчастной, поспешал в надёже, что следующий – точно пацан будет. Вот и народилась у них седьмая дочка. С такого расстройства великого пошёл муж горькую пить. Ребёнка крестить надо, а он с утра зенки зальёт, так пьяный в сарае до ночи и валяется, некому за попом ехать. А женщина ослабла, на постели в жару мечется, и молоко у неё не прибывает никак. Старшие пигалицы, мал-мала меньше, всё поели, что дома сварено было, и опять кушать просят. Младенчик некрещёный громче всех плачет, голодный.
– Сходи, Маша, в сарай, пущай батька корову подоит, молока принесёт, – сказала мать старшенькой.
Та и пошла. Коровушка в стойле недоенная, мычит родимая. Стала Маша батьку звать.
– Ребёночку молока надо, пошли, папка, корову доить!
А батька лыка не вяжет. Снопом перевязанным валяется.
– Пущай, – говорит, – черти её заберут, девку-то. Мне сына надо! – и опять в сено рылом гвазднулся.
А дело к ночи было. Год тих, да час лих. Чёрт и услышал, как папаша в лихой час выругался.
Маша коровушку кое-как подоила ручками неумелыми, принесла молока сестрицам. Глядь, а малой-то и след простыл. Как сквозь землю провалилась! Поискали, погоревали, да делать нечего. Стали дальше жить, мальчика ждать.
Чёрт, укравши девочку некрещёную, наигрался ею как куклою, натетёшкался и отдал русалкам на воспитание. Русалки, тайные люди, и девочку воспитали тайным человеком. Бродила она по белому свету, отыскивала сама себе пропитание. Пила молоко, оставленное неблагословенным, снимала с кринок сметану.
Когда выросла, красавицей стала. Жила с другими русалками в омуте, под каменными россыпями тасхылов. А после Троицы выбиралась с подружками в лес, переселялась на ивы да берёзки плакучие. На Духов день гулянья у них, песни во всю ивановскую, да лихие качели на ветках. Придет человек в лес – заиграют, защекочут до смерти. Ни одна девушка не осмеливалась одна, без товарок в лес пойти на русальной неделе. А парням что? Им храбрость свою испытать охота.
Жил в соседней деревне Яков. Поспорил с дружками, что не побоится ночью один в лес пойти. Ну и пришёл. Русалки с веток спустилися, косы лохматые растрепали и со всех сторон стали обступать парня. Хохотали, кричали непотребное, руки холодные тянули, схватить норовили Якова, защекотать парня до икоты смертельной.
Уворачивался от рук русалочьих, ужом извивался, а убежать не мог Яков: ноги будто вросли в землю-то. Ну, думает, смерть пришла. А потом смекнул, как уберечься от девок тайных. Обвёл круг на земле крестиком нательным, а внутри крест начертал да и встал на него.
Русалки и отступили. Только одна не отстала, просунула руку шаловливую и хохотала бесовски. Ну, Яков и схватил за руку-то, втянул в круг да на шею ей крестик свой и набросил. Покорилася она ему сразу. Видать тосковала по людскому-то.
Привёл Яков русалку домой. Мать в слёзы:
– Нешто возможно жить с чёртовой куклою? Ой, погубит она тебя, Яшенька!
Не послушал Яков мамашу, шибко полюбил русалку.
Стал звать-величать жену Варварушкой за иноземное происхождение и красоту неземную. Целый год жили душа в душу. Исполняла Варварушка все женские работы, прясть да ткать обучилася и свекрови своей не перечила. Жить бы да жить. Яков уж про ребёночка говаривать начал. А Варварушка смеялась да отнекивалась.
– Потерпи, – говорит, – Яшенька, три года всего. Там и ребёночков тебе нарожаю!
А почему отсрочка такая, не сказывала. Яков наш и закручинился. Стал приглядываться к жене: что скрывает-то? Одно слово: тайный человек! Зашевелилися в нём подозрения.
В аккурат через год убежала Варварушка в лес опять. Яков кинулся было догонять, да мать-то и говорит ему:
– Пущай её, не ходи за ней. Всё одно толку с чёртовой куклы не будет! Я тебе другую невесту сосватаю!
Послушался Яков матери, не пошёл за Варварушкой. Через неделю она сама заявилася. Весёлая да румяная. На расспросы Якова только смеялась.
– Погоди, – говорит, – Яшенька, два годика осталось всего. Вытерпишь – навек твоя буду!
Смолчал Яков, недоверие в карман поглубже запрятал. Опять Варварушку баловать-миловать.
А свекровь всё нашёптывает:
– Ох! Не будет тебе, Яша, счастья с чёртовой куклою!
Слухи по деревне поползли. Дескать, не может Яков жену в руках держать, бегает она кажное лето от него куда-то. Да мамаша родная все уши пропела.
Так трещина между ними и раскололась. Яков попивать начал да Варварушку поколачивать. А она смеётся только:
– Потерпи, Яшенька! Годок один остался. Заживём потом лучше прежнего!
А у Якова терпенье-то всё уж кончилось. Да и водка душу ему, будто камень какой, источила, изъела. Злой стал, неразговорчивый, чуть что не по ём – враз зуботычину Варварушке. И она уж не такая красавица стала, как была. Плакала много, да синяки платочком прикрывала. А пожалиться некому. Сиротинка, без роду и племени.