- -
- 100%
- +
– Хорошо. Но должно же быть еще что-то, кроме работы? Есть же у тебя какие-то материальные потребности – для себя – именно сегодня, сейчас?
– А ты что, тоже считаешь, что «сердце надо заменить на желудок»? Для себя у меня есть потребность в совершенствовании собственной личности. То есть в уменьшении материальных потребностей.
– Вон ты куда… Совершенство! Совершенство в том, чтобы опилки жрать! Жаль, пока не научились… Но к этому идет. Да пока существуют такие как ты, у нас никогда не будет подлинной демократии! Но они обречены. Они должны исчезнуть. И чем скорее, тем лучше!
– По-твоему, у нас нет демократии?
– О чем ты говоришь! Может, ты и в партию вступишь?
– А что? и вступлю! Постой… А ты – комсомолец?
– Комсомолец.
– С такими взглядами?
– Ну, иди, стучи!
– Ну вот и пойду! Обед уже все равно кончился. – Павел отошел, поднял отбойник. Зло, со всей силы нажал – отбойник затарахтел, из штробы полетел щебень. – Вот и буду «стучать»!
4
Отбойник надрывался, из-под острого клина вылетали камешки, колючие брызги цемента. В работе он немного успокоился, прошел уже метр штробы…
– Павлик, извини… – Рядом стоял Женя. – Я не думал, что ты поймешь так буквально… в таком смысле.
– А в каком смысле? в переносном? – Павел остановился. – Не понимаю… Это в тюрьме, кажется, стучат в стенку?
– Дурачок, в тюрьме не стучат, а перестукиваются. Даже анекдот такой есть…
– Я не люблю анекдотов, – в голосе еще чувствовалась обида, он хотел бы скрыть это. (Да и Женя пришел – сам!) – Кстати, о смысле слов, – сказал он мягче, – я знаю, что не только пионерские лагеря бывают…
– Вот! Давно подозревал, что ты придуриваешься.
– Я не придуриваюсь. Мой отец был в концлагере. В Германии.
– Что?.. Но этого не может быть!
– То есть… Но почему?!
– Его бы судили. Как изменника родины. А это расстрел.
– Он не изменник! Он был контужен, обе ноги прострелены. Он служил перед самой войной, в Белоруссии…
– Все равно. По тем понятиям он должен был застрелиться.
– Они были тогда на маневрах – ни одного боевого патрона…
– Все равно. После войны всех интернированных отправили в Союз, в лагеря. Он там был?
– Нет. Их освободили, кажется, американцы. В сорок четвертом. Да он потом воевал, до Берлина дошел. После войны еще служил там три года… Да у него медаль «За отвагу», орден Красной звезды!
– Все равно. Никто бы не стал разбираться. Хотя… три года спустя… Нет, в сорок девятом его должны были посадить.
– Как видишь, разобрались!.. Правда, на свой завод он потом устроиться не смог…
– Ему повезло. Просто невероятно повезло!
– Повезло?! Три года концлагеря, два побега! – неудачных. Это по-твоему – повезло?!
– Два побега?! И он остался жив? Да если б это было у нас… Ну, не сердись… Погоди, а как же ты в институт поступил, с такой анкетой?
– В анкете я ничего не написал. Это же недоразумение: мой отец честный человек, фронтовик. А анкета должна быть чистой.
– Но ведь это – подлог!
– Подлог?! Ах ты!.. – «Извиняться пришел!» У него стало темно в глазах. – Ну иди, стучи! – Павел изо всех сил нажал на отбойник.
Да… Женя промолчал. Ни звука! Презрительное молчание. Это хуже всего. Никто его не пожалел. А он сам кого-нибудь жалел? Ваську жалел, никогда над ним не смеялся. Но и не вступился ни разу. Васька сейчас в Москве. Раздробил стопу. Только стопу… На минуту он даже позавидовал Ваське, но сразу одернул себя: «Не ныть!»
А Дёму не было жалко. Ничуть.
Бригадир поставил их вдвоем разбросать кучу гравия возле цеха – может, нарочно? День был солнечный, воздух свежий – вот это жизнь! Павел начал работать, Дёма стоял, прижимая к груди черенок лопаты.
– Подожди, – начал он, – нам надо поговорить…
– Поговорить? О чем! – Павел продолжал копать.
– Подожди, ты единственный человек здесь, с кем я еще могу поддерживать отношения. Речь пойдет о газете…
«Опять, опять эта газета! – Павла передернуло. – То редактора из себя корчит, то поговорить надо!»
– Да тут, вроде, все ясно, – энергичный взмах.
– Подожди, ничего не ясно. Вернее, ясно, что никто ее не будет делать, кроме нас, нас двоих.
– Что! Ты хотел сказать, кроме тебя? – «Тоже мне, в товарищи набивается! Как говорит Игорек, гусь свинье не товарищ!»
– Подожди, послушай меня. Ты сам можешь оказаться в таком положении. И может быть, очень скоро. И если сейчас ты не подашь мне руку помощи…
– Хорошо. – Павел перестал копать. «О помощи просит. Послушаем!» – Чего ты хочешь?
– Послушай, – Дёма оживился, – ты же пишущий человек! Дадим твои стихи в номер. Понимаешь, я не умею рисовать… Не умею. А ты… немного, но владеешь кистью. Я видел твой «Костер». Для тебя это будет не сложно… – Близко-близко открывается рот: коричневый налет на зубах, слюна в уголках губ…
– А ты? Что будешь делать ты?
– Я? То есть как!.. – слюна на губах закипела. – Я редактор!
– Извини, Дима, мне работать надо: до перекура еще далеко.
Да он и теперь бы ему то же самое сказал!
Дёму он не пожалел… И Дёма ему отомстил.
5
– …Газета?! – Дёма отразил холодный взгляд бригадира, сидевшего на спинке кровати. – В такой обстановке невозможно работать! Я снимаю с себя все полномочия. Вот вам новый редактор! – Он протянул кривой узловатый палец: – Вот он теперь отвечает за все!
«Вот это номер!» – Павел хотел было возразить, но промолчал.
– Да, ты, именно ты!! – Дёма наставил палец ему в грудь. – Это ты развалил работу!
– Я?! – Павел вытер попавшие в лицо брызги. – Что ты несешь!
«Спокойно. Ну кто примет это всерьез? Это же Дёма!»
Но бригадир холодно взглянул на него:
– За газету теперь отвечаешь ты. Вопросы есть? Вопросов нет!
Да… Дёма передал ему эстафету – свой дурацкий колпак. С кем теперь делать эту газету? Никогда он не был в таком дурацком положении, никогда! Никогда? А так ли? Неужели совсем никогда? В больнице над ним смеялась вся палата. Особенно старшие, лет по четырнадцать… А он говорил им правду. Это не могло быть неправдой, ведь мама так сказала. А она медик! работает медсестрой. И она – женщина. Кому же знать, как не ей?! Когда женщина хочет иметь ребенка, она принимает специальные таблетки. Таблетки – ну что тут смешного!
Тогда ему было двенадцать… Но теперь он стал совсем другим человеком! И теперь у него есть Лена…
Ему завязали глаза, двое взяли под руки, повели. Сначала – огонь: его продымили над костром. Потом – вода: «Ложись!» – он лег. – «Ползи!» – Он пополз, воды хватало, глины тоже… Сверху держали что-то (носилки?). Потом – трубы: связали руки за спиной, согнули: «Иди!» – Били по трубе ломом, она гулко отзывалась. Потом – причастие: «Пей!» – он выпил. Нестерпимо горько-соленая «кровь». «Ешь!» – ложка во рту – мука?.. «На колени!» – надавили на плечи. – «На колени!» – «Целуй!» – сухими, облепленными мукой губами он догадался: лопата… «Ничтожный раб! Посвящаем тебя в строители! Отныне твой герб – лом и лопата! Так будь же одним из нас, равным среди равных!» – (А он-то уже считал себя равным!) – Удар по спине, плашмя. «Встань! Развяжите его!»
Так начался День строителя. Он должен был подчиняться чужой воле, «ничтожный раб»! Но Веры не было там. Ее там не было! А без нее – это только обычай, обряд. Со стороны, наверно, смешно… И прошла этот позор треть бригады…
А вечером – танцы на городской площади. На эстакаде кинотеатра играл ансамбль, надрывались колонки. Вера должна быть здесь. Он только посмотрит на нее, из толпы. Вот так, постоит и посмотрит… Да вот она! – что-то шепнула Севе, пошла вниз по широким ступеням. Сева взял несколько аккордов – «История любви».
И – нет, этого не может быть! – она смотрит только на него: «Это ты?» – «Я… А это – ты? – ко мне?!» – «Должен кто-нибудь сделать первый шаг – я иду…»
Осталось три ступени, две… «Она – солистка ансамбля… Какая ерунда! Никто не виноват… Это судьба».
– Разрешите вас пригласить! – первым подбежал Костя, за ним Коленька. За ним Славик из соседней бригады…
«Она не заметит их, просто не заметит!» Но… Она остановилась! Она – медлит? Ей приятно… Она улыбнулась? – «Ну, нет! В очередь я не встану».
6
Да что он возомнил о себе! Пока он ползал в луже, ее записывали на телевидении – прислали автобус… Ничтожный раб, раб! – Кто? Он, который владел Вселенной?! Девчонок на его век хватит, вон их сколько! Вот они – стоят рядком, ждут, когда пригласят. Но… Что за черт! Все они – все до одной, но каждая по-своему, уродливо, карикатурно, – были похожи на Веру.
Все – кроме одной.
Эту одну он и выбрал: «Можно вас…» – Она пошла…
Лицом – в прохладный лен волос:
– Как тебя зовут?
– Лена…
Потом они бродили по набережной, долго сидели на детской площадке – она села к нему на колени. Падали звезды. Он проводил ее («Дальше не надо, я сама»), возвращался пустыми, незнакомыми улицами…
– …Да вы, вы! – Юра был вне себя. – Мне, вы слышите? мне – жалуются! – на вас! Штабные ловят моих людей! – Ну прямо копия де Тревиля, распекавшего мушкетеров после неудачной стычки с гвардейцами кардинала. – Отбой и так сдвинули до двадцати четырех – вы пришли… Что? В два! Что? Какой «обход»? не надо ля-ля! Кого вы пытаетесь обмануть? Ты – во сколько пришел?.. Ты?.. Ты?
– В три, – сказал Павел.
– Кто тебя видел?
– Никто.
– Точно?
– Возле ворот никого не было. Но там фонарь, на всякий случай – через забор…
– Молодец! – Юра круто сменил гнев на милость (утерли нос штабным!). – Вот как надо! Вы меня поняли? Вы меня правильно поняли? Да? Да?.. Нет, да?.. Все свободны. Разойдись!
Лена! Как же он забыл о ней? Ведь она единственный человек здесь, кому он еще может смотреть в глаза… Он никак не мог согреться, до подбородка натягивал тонкое, застиранное одеяло, ворочался с боку на бок, пытаясь подавить кашель – напрасно… Понемногу начали проступать потолок и стены, черные спинки кроватей. «Спят… Все спят». Вот и Мишка спит, рядом, через тумбочку, свернулся калачиком. Только затылок виден из-под одеяла… «Оброс, ежик. А, так вот кто был тот заморский гость! Значит, и он… Кто еще?» Он вспомнил: постель была смята, Мишки на месте не было. «Теперь ясно… Так, а Таллер лег на место Васьки…» – он приподнялся: пусто! Уж не приснилось ли… Стало немного светлее. Нет, Таллер мирно спал – на месте Жени. «Так вот почему молчал Женя: его здесь нет…»
Горячие наплывы лиц, обрывки фраз носились в предрассветном тумане, собирались на лбу и скапливались за глазами. Он хотел бы поплакать, но не мог. «В чем-то я неправ… Но в чем?..» Странно, но именно эта мысль встала во главе стаи, потянула остальные к себе и начала – сначала тяжело и вяло, а потом все быстрее и легче – вращаться, увлекая их за собой, набирая и набирая темп…
Глава 3
1
Павел сидел на краю траншеи и тянул кусок «макаронины» – дым застревал в горле, крупинки табака липли на язык. «В общем, все довольно скверно… Голова пустая, звенит. Руки не слушаются». Он чувствовал себя отверженным, вычеркнутым из списка, злился, передразнивал себя: «Что это вы со мной сделали! Тоже мне, княгиня Болконская. Тьфу! Потухла…» Он достал коробок, чиркнул спичкой…
Все против него. Все! Выбрали момент… Юра говорил, надо быть постоянно готовым к борьбе: можно в совершенстве знать приемы, но не суметь их применить. В нужный момент. Он не сумел. Да что приемы! Он любого из них мог размазать по стенке – что этим докажешь! «А Вера? – может, и она с ними?!» Спичка обожгла пальцы.
«Стоп! Не сходи с ума». Разыграно как по нотам. Но многое могло произойти случайно. Он пошел в штаб – этого никто предвидеть не мог. Стало быть, он им сам подыграл… Возможно, не только в этом. Но чем-то он кому-то здорово досадил. Надо узнать – чем, и кому…
Рядом сел Женя, не торопясь достал мыльницу, открыл: – На, кури. У меня сухие.
Павел не повернул головы. Женя взял сигарету, постучал о край мыльницы, закурил.
– Ну что, Павлик, потонул твой кораблик?
– Сам знаешь.
– Да уж наслышан, наслышан… – Женя улыбнулся.
– Ты где спал-то? Или тебя тоже на третий этаж послали?
– Нет. Таллер предложил поменяться…
– Когда?
– После ужина. Расследование ведешь?
– Да, хочу заняться этим делом… – попытался сказать он как можно небрежней, но голос сорвался. – И ты ни о чем не догадывался?
– Догадывался, не догадывался! – какая разница?
– Хорошо, давай прямо: ты с ними заодно?
– Ты хочешь спросить, не враг ли я тебе? – Женя затянулся, выпустил дым. – Нет. Иначе я бы здесь сейчас не сидел.
– Не враг? А не ты ли говорил, что таких как я надо уничтожать?
– Ах вот ты о чем… Ты просто меня неправильно понял. Я не имел в виду конкретно тебя… Зачем же «уничтожать»? Вы вымрете сами…
– Вот как! Это интересно. – Павел поднялся и встал на другом краю траншеи. – Нельзя ли поподробней?
– Отчего же… Раньше для них было одно место – лагерь. Для большинства – это смерть. Для них – верная смерть.
– В лагерь? Меня?! Женя, извини, мне сейчас не до шуток. А ты, кажется, зациклился на этой теме. Конечно, я знаю, что лагеря, видимо, существуют и сейчас. И «детские колонии» – меня этим пугали в детстве, – и приводы в милицию. Но в милицию-то меня не приводили!
– Тогда было другое время…
– А сейчас – другое. Так почему это я должен «вымирать»?!
– А потому. Если такому как ты не свернут шею, в чем я лично не уверен (а это можно сделать не только в прямом смысле), то он все равно не оставит потомства…
– Что?!
– Да. Женщина хочет иметь дом, семью, чтобы муж получал побольше… А ты? Ведь тебе «ничего не надо»! Вот окончишь ты институт (окончишь, я в этом не сомневаюсь) – и кто ты есть? инженер? Да этих инженегров – пруд пруди! На что вы будете жить, на зарплату? И в коллективе надо уметь себя поставить, и начальству надо лизать и лизать… А ведь ты не будешь лизать!
– Нет, не буду.
– Нет? Хотя… О чем это вы так мило шептались с бригадиром? На стадионе.
– Он хотел узнать, чем отличается кун-фу от карате…
– Вот как? Я так и думал, что-то в этом роде… Ну вот, поженитесь… Да она от тебя сбежит!
– Значит, мне нужна другая женщина.
– «Других» не бывает… – Женя отшвырнул окурок.
Павел устал от этого беспредметного разговора. И откуда они все всё знают? – только он ничего не знает! Каждое слово – толчком в висках. «Да, ты выспался, Женя. Тебе легко рассуждать!»
– Хорошо. Такие как я будут вымирать. А такие как ты, Женя, будут на это спокойно смотреть! Или просто – отвернутся.
– Постой, здесь не все так просто… – Женя посмотрел ему прямо в глаза. – Я это сделал для тебя.
– Для меня? Ну спасибо!
– Подожди. После того, что с тобой произошло, ты по-прежнему считаешь, что нет дыма без огня?
– Ах вот ты о чем… Я и тогда тебе сказал: вероятно, были такие, кто пострадал невинно. Их же потом реабилитировали! Честно говоря, твой рассказ… Это слишком чудовищно, чтобы быть правдой. Столько погибло у нас за всю войну! Да неужели сажали просто так, за здорово живешь?! Взять хотя бы мой случай. Честно говоря, я пока не знаю, в чем виноват. Да и виноватым себя не считаю. Но ведь было же, есть во мне что-то, почему это случилось именно со мной!
– Вот! А я о чем говорю? Рано или поздно, это случилось бы все равно. Теперь ты будешь думать и многое поймешь.
– За одного битого двух небитых дают?
– Можно сказать и так.
– Так ты бы хотел, чтобы я думал? или чтобы я думал так, как ты бы хотел? Ты хочешь, чтобы я признал, что с человеком можно сделать все что угодно! Чтобы я боялся – так же, как и ты. Теперь послушай, что я тебе скажу. Я приехал сюда работать. И я работал честно – кто бы что бы обо мне ни говорил. И я буду работать, несмотря ни на что. Но я чувствую, что с прежним подъемом работать уже не смогу. То есть объективно Таллер нанес стройке реальный вред. И ты помог ему, слышишь! Ему ты помог, а не мне.
– Ничего ты пока не понял… Таллер – сволочь. Но будущее не за такими, как ты, а за такими, как он. Вся твоя история – вроде прививки. По сравнению с тем, что было там – не больнее комариного укуса. Тебе это обойдется всего в каких-нибудь двести рублей…
– Что?! Что ты имеешь в виду? – Такую сумму он никогда в руках не держал. Откуда это новое унижение? Неужели круги от камня, брошенного в него, разойдутся так далеко? Да и при чем тут, собственно, деньги?
– Я имею в виду, что двести рублей (или около того) у тебя вычтут из зарплаты. Причем вполне официально. Ты же слышал, что сказал бригадир? – «качество выполнения работ».
– Но какая связь? Этого не может быть!
– Ты мне не веришь? Мне? – Женя встал.
– Да как же я могу тебе верить, если ты такое говоришь!
– Что же я такого говорю?!
– А то! Отец Павлика Морозова – не кулак, а председатель сельсовета. Так? – Так. – Женя кивнул.
– Коммуны у нас разогнали, а мы живем при крепостном праве. Так?
– Так.
– И «Аврора» не стреляла?
– Не стреляла!
– И мой отец не должен был выжить?
– Вообще говоря, нет.
– Но ведь тогда и я – слышишь! – и я бы тогда не родился. Но ведь вот же я! Вот! Что, нечего сказать?
– Хватит, поговорили!.. – Женя поднял рукавицы и не оглядываясь пошел прочь.
…Однако предсказание скоро стало сбываться.
2
Кончилось время восторгов, время стихов. Кончилось и время споров. Пошли анекдоты, сальные, злые (если рядом была Вера, многие места заменяли на тра-та-та). Бетона не было, третью неделю. И каждый тихо зверел – один – в своей яме. Бригадир приходил – смотрел, покрикивал, но больше сидел в каптерке. Разговаривать с Женей стало невозможно – он громко, чтобы все слышали, кричал: «Кто испортил воздух?!» А иногда начинал сам, ласково так: «Павлик! Трах-тарарах!..» – Павел молчал. Но однажды ответил: «Что, Женя? Тёх-тиридёх!» – Женя остолбенел.
– Закрой рот, Женя, – сказал Костя, – муха влетит!
Смеялись на сей раз над Женей… Павел неожиданно отыграл несколько очков. Правда, для этого он на что-то в себе наступил. Но это было уже не больно. Это было легко… Ведь это так просто – быть как все. Надо быть как все! И все же ему казалось, что сделал это кто-то другой…
Теперь он все больше оставался один. Даже в перекур. Он был даже рад этому – если вообще мог быть чему-нибудь рад. А сегодня – яма. «Хорошо, хоть камней нет. Эх, гори оно все!..» – Но он скреб глину совком – в ритме, рассчитанном на десять часов. А мозг жевал свою жвачку. Отец… Что он знает о нем? Почти вся мебель в доме сделана его руками. Он любит напевать «По долинам и по взгорьям», особенно в ванной. На демонстрации отец сажал Павлика себе на шею… А однажды, когда Павлика наказали и он горько плакал, – погладил по голове. Просто, подошел и погладил…
– Павел! – Рядом стоял бригадир. – Ничего, что так называю тебя? Ведь ты не мальчик. Так вот, Павел, такая работа не пойдет! Дай-ка лопату…
Бригадир сошел в яму, резкими, конвульсивными движениями стал копать. А Павел стоял рядом и не знал, куда деть руки. Долго – минут пять, а может, и все десять. Но вот бригадир устал:
– На, держи! – он тяжело дышал. – Вот как надо! – Вылез из ямы, вплотную подошел – под козырьком каски крупные капли пота:
– Если хочешь знать, Павел, бригадир вообще не обязан вкалывать – он должен обеспечить фронт работ. Вот так. Много у нас охотников – чужими руками жар загребать!
«Ему на меня наговорили! Если сейчас промолчу…» – Но что же он может сказать?
– Постой, – сказал Павел (он не мог говорить), – постой…
– Слушаю тебя, – бригадир вздохнул свободней.
– Чужими руками?! Да ты на меня посмотри, посмотри на меня!
– Что ты хочешь мне показать? Мозоли? Мозоли возникают от неквалифицированного обращения с инструментом. То есть это скорее минус, чем плюс. Ну? Роба у тебя мокрая? Так это кто как потеет! Я, например, сразу потею… В общем, так. Сегодня ставлю тебе восемь часов. Завтра за такую работу – шесть. Учти.
Руки дрожали – он чуть не выронил сигарету. Покурил. Посмотрел на часы: пора идти на обед. Он вспомнил, как на днях бригадир говорил Севе: «Учти, это твои трудности. Ты сюда приехал работать – ра-бо-тать, а не на пианино играть! Руки у него!..» – Может, и тогда бригадир был не прав?
Он взял лопату и побрел. Глина и вода. Вода и глина. Мрак. Серые стены… Рядом, за стеной, он услышал крик:
– …Вот так, Гера! Шесть часов! И если ты еще будешь сачковать – смотри!
В закутке – гриб боровик – Гера в каске. Усики смешно торчат. Глаза полны слез…
«Ах вот оно что!.. Да тут целая кампания затевается – ловля сачков…» Гера! А как он играл на гитаре, какие песни… Хорошие они ребята – и Ваня Лукин, и Володя Ахметов, и Алик Гринман… Но особенно Саша Матвеев! Саша показал аккорды на гитаре… И вот, Гера!.. К супу он еле притронулся, чуть-чуть поковырял гречку, выпил компот с хлебом – злые языки утверждали, что в компот перестали подливать бром, оттого все и перегрызлись. В предбаннике он увидел Витю – только Витя мог ему помочь…
3
– Витя, я хотел… с тобой поговорить!..
– Да? Я готов выслушать тебя. Пошли, не здесь же… – они вышли из каптерки, остановились в пустом закутке. – Собственно, я в курсе… Зря ты обидел Женю, он хотел тебе только добра.
– Я это от него уже слышал.
– Вряд ли я смогу сообщить тебе что-нибудь новое. Женя сказал тебе правду. Во всяком случае, я придерживаюсь его точки зрения.
– И насчет женщин?
– Насчет женщин… Видишь ли – надеюсь, это останется между нами? – Женя недавно развелся с женой. И вряд ли он может быть объективен в этом вопросе. Вот и всё.
– А насчет лагерей?
– Насчет лагерей?.. В сущности – не удивляйся! – в сущности, и мы все здесь зэки, добровольные зэки…
– Погоди, я хочу понять… То, что он рассказывает о лагерях, – это ужасно. Но мало ли можно напридумывать ужасов!
– Все это – правда. Так было…
– Но если это правда, почему я об этом до сих пор ничего ни от кого не слышал?
– Ты еще о многом ничего ни от кого не слышал, но ведь это не значит, что всё это неправда.
– Нет, конечно… Погоди, у меня даже была такая теория: чего мы не знаем, то для нас не существует. Ну, вот хотя бы Древний Рим – он для нас существует, поскольку мы о нем знаем. Теперь представь: мы ничего о нем не знаем, тогда…
– Но Древний Рим все равно существовал, знаем мы о нем или нет. Знаем, не знаем – это факт биографии, а не истории.
– Ну, черт с ним, с Римом… Но ведь это же – наше время!
– Наше время? Я заранее прошу прощения, но… знаешь ли ты, который сейчас час?
– Что? Но при чем тут…
– Скажи мне, пожалуйста, который час.
– Ну… – Павел посмотрел на часы. – Тридцать две минуты второго. Значит, в Москве примерно половина десятого.
– На самом деле, половина девятого. В тысяча девятьсот тридцатом году в нашей стране принято так называемое «декретное время» – стрелки часов передвинули на час вперед. Видишь, ты об этом не знал…
– Ну хорошо, допустим я во все это поверил. Допустим. Но как же после этого жить? как чувствовать себя человеком, а не двуногой тварью, с которой другая тварь, посильнее, может сделать все что угодно?
– Если с самого начала чувствовать себя тварью, то вопрос, понятно, отпадает. А если речь идет о сохранении человеческого достоинства, то – вспомни историю – ради этого шли на костер.
– Хорошо. Но все же правда правде рознь. Если ребенок узнает, что его родители – не его? Если врач говорит больному, что у него рак?..
– Это сложный вопрос, здесь мы его не решим – обед кончится.
– А почему ты говоришь, что мы – зэки?
– Это проще. Ты изучал в школе обществоведение. Так вот, способ производства проходит ряд последовательных стадий. Когда была открыта Америка, а уровень производительных сил был еще низок на этой территории, там установился рабовладельческий строй – негры, плантации… После революции в России – то же самое: уровень развития производительных сил крайне низок. Заводы – в крупных промышленных центрах. На остальной территории – вновь открытая «Америка». Государство нуждалось в рабах. А где их взять? Так появился ГУЛАГ. Во время войны заводы эвакуировались, появились новые промышленные районы – так что, если бы не война…
– Но ведь Женя говорит: брали тех, кто ни в чем не виноват!
– А кто будет работать, воры в законе?
– Но ведь не враги, не фашисты! – свои, в своей стране! – Павел задохнулся. Он вспомнил… Снежные сумерки, крупные хлопья, ничего не видно в двух шагах… «Сколько время? – Перед ним стоял рослый парень, лет шестнадцати. – Часы, говорю, покажи!» – Часов не было. – «А ну, покажь карманы!» – «Нет!»… (Потом была больница… Потом – секция самбо.) Он словно видел взгляд того парня, глаза…