- -
- 100%
- +
Сердечных дел мастер вскроет
грудную клетку, вставит железную птицу.
И будет она петь вечную песнь счастья.
До конца времен.
Подбородком опирается на ее плечо. Ладони обнимают ребра. И тело теряет все стержни разом. Он бережно кладет ее на стол. Ослепительный свет лампы обжигает прозрачность кожи. Уверенными, хорошо знакомыми движениями готовит инструменты. Руки его обнажены. Тонкие пропорционально сложенные ладони с особой отметиной на правой – перекрестьем вен – обнажают грудную клетку, берут нож и вскрывают. В раскрытом теле бьется птица с красным оперением, опутанная нитями вен и артерий. Птица поднимает голову и, ослепленная, удивленно смотрит на него. Она боится. А он же равнодушно начинает выпутывать ее из хитросплетений сосудов. Когда он подрезает особенно сложные узлы скальпелем, птица вздрагивает и хочет спрятаться от его холодных рук. Вот наконец-то последний узел распутан. Он откладывает инструменты в сторону и осторожно берет птицу в ладони. Согревая своим дыханием, начинает осматривать ее хрупкое тельце: приглаживает взъерошенные перья, вправляет выбитые сердцебиением суставы. Постепенно птица привыкает к держащим ее ладоням и перестает дрожать. А потом и вовсе смелеет – расправляет крылья, желая взлететь. Он улыбается и уносит птицу в другую комнату.
Комната эта заполнена светом и птичьими клетками, но все они пусты. Он открывает клетку у окна помещает туда птицу, но дверцу не закрывает.
Потом возвращается в операционную и начинает осматривать тело девушки. Лоб его хмурится, губы собираются в угрюмую складку. Тишину комнаты нарушает только мощное непрекращающееся гудение световых ламп.
Он отходит к столу, пытается сделать несколько записей в пухлой тетради, но бессильно опускает руки. Долго сидит в оцепенении, пока в соседней комнате не начинает петь птица. Он вздрагивает, потом медленно, словно нехотя идет в комнату и возвращается с птицей. Птица свободно и уверенно дышит. Человек погружает ее в грудную клетку и начинает опутывать нитями сосудов. Птица испуганно бьется о его пальцы. Но он остается совершенно равнодушным к ее страданиям. Потом смыкает своды грудной клетки, накладывает швы, застегивает рубашку. Проводит тыльной стороной ладони по щеке девушки и говорит:
– Просыпайся!
Но она не слышит его и остается неподвижной.
Он кладет руку ей грудь. Биение ровное, едва испуганное. Встряхивает за плечо. Раздается стон. Веки вздрагивают. Она открывает глаза.
– Больно.
– Я знаю.
– Почему?
– Ты была неосторожна с ним.
Девушка спускается со стола, но не отходит от него.
– Это был последний раз. Я больше не смогу его чинить.
– Почему?
– Она чувствует свободу. Птицы должны быть свободными. Или биться в сердце.
Девушка прикасается к груди. Глубоко и долго вдыхает.
– Она сейчас так бьется. Послушай. Словно хочет разбиться.
– Она хочет стать свободной. Но не сможет. А когда поймет эту невозможность, то умрет в тебе.
– И я тоже умру?
– Нет. Если я буду рядом – то нет. Я заменю мертвую птицу на железную.
– И я буду жить? С железной птицей в груди?
– Да.
– А как долго?
– Вечно. Практически. Железные птицы почти никогда не ломаются. А если это и случается, то их легко заменить.
Она подходит к нему близко-близко.
– А тогда… когда ты заменишь мне сердце… я буду… я стану…
– Бессердечной. Ты будешь бессердечной. Как и я.
Она закрывает глаза, веки дрожат.
– Ты сказал: если ты будешь рядом, то тогда я не умру.
– Все верно. Я буду рядом.
– А твое сердце – оно тоже перестало биться?
– Нет, не перестало…
Он отходит от нее и садится за письменный стол.
– Твое тело поизносилось. Не мешало бы его обновить. Я выпишу тебе направление.
– Направление? Куда?
– К костоправу. Он заменит твои кости на титановые конструкции. Они надежнее.
****
Она медленно поднималась по туннелю вверх. В последнее время стало болеть сердце. Гулко ударялось о ребра, словно срывалось с цепи и убегало гепардом в степь. Свет ламп приятно ласкал взор. Естественное солнце планеты почти все время было скрыто тяжелой облачностью. Она часто поднималась на поверхность, чтобы дышать разреженным воздухом огромного пустынного мира.
Запах редкой зеленой травы смешивался с запахом вечной пыли, что покрывала все вокруг. Но они казались сладчайшими. Под землей не было запахов, вкусов, цветов. Она часто лежала, опрокинувшись в редкую траву, и смотрела, как над ней проплывали нескончаемые облака. И думала, думала, думала. О том, как было до нее. Считала вдохи. Мира словно не было. Пространство кончилось. Только она, пыль и облака над ней.
В тоннелях все чаще говорили, что выход скоро закроют. И тогда… она наверное не доживет до этого момента.
Девушка положила руку на грудь. Сердце билось ровно. Нужно сходить к мастеру. Подлатает. Это у него ловко получается. Хотя он и странный. Наверное, он тоже из дышащих воздухом…
… Мне было шестнадцать лет, когда я пришла первый раз к нему на прием… по земным меркам. Я все еще не могла отвыкнуть измерять время годами. Дни, часы и ночи давно утратили свое значение. В туннелях они просто не существовали. Здесь был один нескончаемый день ослепительного мягкого света. День без начала и конца. День без границ. Время, по сути, перестало существовать. Но я все еще упрямо пыталась задать ему пределы. Итак, мне было шестнадцать лет, когда я первый раз пришла на прием к хирургу. Он осмотрел меня очень быстро. Сказал, что с сердечной мышцей все в порядке. Прописал мне укрепляющую терапию. Терапия мне не помогла. Меня от нее тошнило. В один из таких тошнотворных дней, я купила билет на экскурсию по заброшенным туннелям, соединяющим материки. Путепроводы были проложены сквозь воды океана и соединяли материки. Когда-то по ним перемещался огромный поток транспорта. Но после Большого Пожара количество людей резко сократилось. И обслуживать эту гигантскую сеть подводных дорог стало просто некому. Теперь по ним проводились экскурсии. Признаюсь, что прошлое меня интересовало всегда гораздо больше, чем настоящее (которое я не ощущала) и будущее (которого не могло быть ни у кого из нас.) С прошлым все было совершенно иначе. Прошлое – это единственное что у меня было. Я помнила каждый мой день. Но день этот обретал значимость только когда становился вчерашним. (у меня даже были часы, чтобы измерять время!). Я из внутреннего упрямства не хотела избавляться от привычки, привитой мне отцом. Мои родители умерли год назад. Вернее, предпочли умереть. Естественным путем саморазрушения организма. Хотя могли заменить сердца. Отец всегда говорил, что право выбора – это и есть свобода. После Большого Пожара у человечества был выбор – остаться наверху и умереть, или спуститься под землю и попробовать жить. Думаю, это выбор есть и у меня.
Я стояла тогда в тоннеле посреди океана, совершенно не представляя, как мне вернуться в ту точку пространства, что я считала своим домом. Нет, я не потерялась. Здесь невозможно потеряться. Я слышала монотонный шум монорельсового трамвая, что как призрак курсировал от одного материка к другому. Он мог доставить меня куда бы я не пожелала… но я не желала. Я продолжала сидеть и думать. О том дне, когда отец отдал мне ключи от двери, что вела на поверхность. Естественно, это была тайная дверь. Все общедоступные выходы наверх были без дверей. У меня были ключи от выхода, но я не знала, где он. И отец тоже не знал. Он бы обязательно открыл мне эту тайну. Даже если бы я была тогда в колыбели. Я бы запомнила. Кто отдал ему эти ключи? Вот второй безответный вопрос. Мне почему-то казалось, что выход должен быть где-то в этих подводных туннелях. Хотя это и противоречит всем законам логики.
Однажды я попыталась найти выход с поверхности, но мне тогда не хватило сил. Там наверху усталость быстро одолевала меня. И еще я боялась потеряться. Страх остаться одной в незнакомом пространстве, страх не найти дорогу назад заставил меня бежать, задыхаясь, к точке спуска. И этот страх, испытанный мной впервые в жизни, стал моим самым сильным воспоминанием… Я помню бешенный стук сердца в груди, холодную испарину на спине, дрожь в уставших ногах. Я буквально провалилась под землю. А на следующий день пошла на прием.
Наверное, он был удивлен. Хотя мог ли он чему-то искренне удивляться – было для меня загадкой. А в остальном он вел себя как всегда – был предельно холоден, равнодушен и профессионален.
– Если вы не перестанете на какое-то время подниматься наверх, то, боюсь, операцию по замене придется сделать раньше, чем хотелось бы.
– А вам бы не хотелось?
– Нет.
– Почему?
– Замена одного элемента системы потребует замены и остальных. Воздержитесь пока от прогулок на поверхности. Подышите кислородом. И завершите курс терапии.
– Меня от него тошнит.
– Тогда я пропишу вам другой. Он укрепит сердце и легкие. Как завершите курс – сразу на прием ко мне. До свиданья.
Я все сделала как он велел.
****
Она сидела передо мной, распахнув свои прозрачно-зеленые глаза, совершенно не представляя какое чудо заключено в ней. Мне не нужно было вскрывать ее еще один раз. Я знал, что с птицей все хорошо, она жива. Как только она появилась первый раз в моем кабинете, во мне проснулось давно позабытое и, как мне казалось, умершее, чутье другого человека. Равного и кровного мне. Это чутье, конечно же, не могло быть развито у теперешних, зачатых искусственным путем, детей. Хотя она и была воспитана в старых традициях, но кровной памяти у нее не было. На хрупком запястье поблескивал браслет. Не думаю, что он служил ей только украшением. Она действительно следила за временем.
Моя ладонь дрогнула, когда я впервые прикоснулся к ней. Птица. Живая, трепещущая, хрупкая. В моей ладони. Не отдавать бы никогда ей! Спрятать. Выкрасть. Но она не выживет сейчас. Связь между ними еще сильна. Не сейчас. Выждать. Выпестовать.
С появлением этой девочки в моей жизни во мне проснулась жажда обладания. Жажда чужой птицы, бившейся вне моей груди. И жажда эта была столь сильна еще и от того, что эта птица могла быть последней живой во всем подземном мире. Тысячи пустых грудных клеток, сотни неживых, болезненных, умирающих за пределами тела птиц, безжалостно выброшенных вон…. Но эта… Эта не просто живая. Она еще и поющая.
– Почему оно болит?
– Болит?
– Да. Мое сердце. Почему?
«Потому что оно жаждет песни, жаждет быть услышанным, жаждет голоса. Потому что я жажду его».
– Оно растет. Процесс роста несколько ускорен. Это пройдёт со временем.
– Словно оно торопится умереть.
– Скорее – жить. Не надо так радикально.
– Радикально – что?
– Думать.
– Доктор…
– Да?
– А вы давно там были?
– Давно.
– И я давно.
Мы встаем одновременно. И подходим друг к другу. Кожа у нее прозрачная. И жилки на шее трепещут. Моя птица гонит по ним кровь.
– Вы думаете – это правда, что выход скоро могут закрыть?
– Думаю – да.
«Но это неважно. Неважно ничего кроме тебя».
– Мне стало лучше, доктор. И все же иногда… Хотя нет… Иногда мне страшно. Как тогда…И я снова хочу почувствовать.
– Что?
– Вы пойдете со мной, доктор?
– Да.
– Тогда до встречи.
– До встречи.
****
Для дровосека он был слишком тонок. Недостаточно ширококост и крепок. У него были тонкие излучины ладоней, длинные красивые пальцы. Таким рукам пристало сжимать дирижерскую палочку или смычок. Но его ладони сжимали рукоять топора. А в сердце пела лучшая из птиц. Сердце его не знало забот и тревог. И так могло быть вечно.
Но Большой Пожар подрезал все корни. Лес умирал, охваченный пламенем. Вместе с ним гибли птицы, звери, травы, деревья. Гигантские сосны – его любимицы – взрывались сонмом искр. Кричали. Но их никто не слышал. Лес погибал в тишине. Безответно кричала птица в клетке. Безответно…
А потом она замолчала. Ей было одиноко в тишине без голосов других птиц. Дровосек чувствовал с каждым днем биение птицы все сильнее. «Она разобьется о мои ребра. И умрет».
И тогда он решился на отчаянный шаг. Прострелил себе грудь, чтобы выпустить ее на волю. Но пуля прошла на вылет – и убила птицу. Его же спасли, оживили, вложив в грудную клетку железный аналог погибшей.
Так давно это было, а память все не стирала последнюю птичью трель. Топор в руках сменился скальпелем. Сотни грудных клеток разомкнул, сотни птиц умирали в его ладонях. И вот теперь в награду за ожидание пришла эта девочка с поющим сердцем.
****
– Откуда у тебя ключи от моего дома?
– От дома? Твоего дома? Мне дал их отец. А как они попали к нему – я не знаю.
– Я думаю, он просто забыл их вернуть. Можешь оставить их и себе.
– А ты помнишь дорогу к дому?
– Да. Но там уже ничего нет. Все сгорело. И от дома остались только ключи… Твой отец скорее всего нашел их на пепелище. Я помню дорогу. Со мной ты не потеряешься. Но путь туда неблизкий – три дня. Тебе он и вовсе может показаться бесконечным.
****
Ветер треплет ее волосы, срывая с кожи легкий жар. Мы поднялись на поверхность, наверное, уже больше часа назад. Она замерла как бронзовая статуэтка. Ждет. «Умеешь ли ты – ждать? Что ты вообще можешь? Я по сути остался там в допожарном мире. Здесь только вскрываю пустоту грудных клеток. А ты? Твоя суть – в чем она? С каждым днем желание разомкнуть скорлупу твоего тела все сильнее. Но знаю – так нельзя. Это убьет ее. Нужно суметь дождаться, когда она сама захочет на свободу. Захочет ко мне».
Вокруг нас серый морской пейзаж. Галька, небо, волны – одним цветом. А воздух пахнет йодом. Как давно я не чувствовал этот запах.
– Пойдем, – я увлекаю ее к морю.
Море соленым поцелуем окатывает нас с головы до ног. И вкус его отвратителен. Наши тела качает вселенская колыбель. Я вижу, как она, почти ослепнув от соленого ветра, неловко подныривает под набегающие волны. Мы отплыли метров двадцать от берега. Еще немного и она покорится стихии. Я догоняю ее и разворачиваю обратно. Мы выплываем. Ветер слизывает капли воды с кожи. Я слышу, как захлебывается ее сердце. Холод бьет ее тело, но она, кажется, не замечает этого. Я крепко обнимаю ее за плечи. Неужели она все так принимает – легко? А когда я захочу забрать ее сердце, будет ли она так покорна?
«Холодно» – ее губы шепчут в мою ладонь. Страшно. Страшно. Страшно. Выбивает сердце дробь по коже. Как тогда? Да…
Она отстраняется от меня и бежит к туннелю. Спотыкается и падает. Мгновение – и я уже рядом. Удивленно смотрит то на меня, то на разбитую ногу. Из раны обильно сочится кровь.
– Сильно разбила…
– Пойдем.
– Я раньше не падала. Никогда.
– Пойдем.
Я беру ее на руки и молча иду к туннелю. Ее кровь сочится по моим рукам. Я чувствую кожей дрожь ее пальцев. А где-то глубоко внутри бьется сердце. Я сжимаю ее тело крепче. Пора…
****
Подбородком опираюсь на твое плечо. Ладони, дрожа, обнимают ребра. И тело теряет все стержни разом. Я бережно кладу тебя на стол. Ослепительный свет лампы обжигает прозрачность кожи. Уверенными отточенными движениями беру нож и вскрываю грудную клетку. В раскрытом теле бьется птица с красным оперением, опутанная нитями вен и артерий. Птица поднимает голову и, ослепленная, удивленно смотрит на меня. Она боится. Я начинаю выпутывать ее из хитросплетений сосудов. Когда подрезаю особенно сложные узлы скальпелем, птица вздрагивает и хочет спрятаться от моих рук. Вот наконец-то последний узел распутан. Откладываю инструменты в сторону и осторожно беру ее в ладони. Согревая своим дыханием, вправляю выбитые суставы, разглаживаю перья.
Постепенно птица привыкает к моим ладоням и перестает дрожать от окружающего холода. А потом и вовсе смелеет – расправляет крылья, желая взлететь. Улыбаюсь и уношу птицу в другую комнату.
Комната эта заполнена солнечным светом и птичьими клетками, но все они пусты. Открываю клетку помещаю туда птицу. Дверца остается открытой.
Потом возвращаюсь в операционную и начинаю осматривать ногу девушки. Тишину комнаты нарушает только мощное непрекращающееся гудение световых ламп.
Пытаюсь сделать несколько записей в пухлой тетради, но….
В соседней комнате не начинает петь птица. Медленно, словно нехотя, иду в комнату и возвращаюсь с птицей, погружаю ее в грудную клетку аккуратно начинаю опутывать нитями сосудов. Потом смыкаю своды грудной клетки, накладываю швы, застегиваю рубашку. Провожу тыльной стороной ладони по ее щеке:
– Просыпайся!
****
«Здесь когда-то были сосны. Сосны на морском берегу…»
Земля под пепелищем мертвая. Пепел облачками разлетается из-под босых ног, по колено забрызганных пеплом. Она очень устала, хотя последний день они шли медленно.
Он осторожно опустил рюкзак на землю и направился к развалинам, которые когда-то были домом.
Она подошла к рюкзаку и попыталась поднять, но не смогла. Опустилось в пыль рядом с ним.
Солнце должно быть уже на закате. Серый сумрак постепенно окутывал землю. Запахло йодом. Ветер налетел с моря. Жадно вдохнула все грудью. Раз, другой, третий… Жажда… Весь день она не дышала – задыхалась. Спазмы сжимали горло, сердце жалобно трепыхалось. Усталость мурашками поднималась по спине, обхватывала голову, смежала веки.
– Не спи!
– Я… – она улыбнулась. – Разве я сплю?
– Почти. Осталось немного. – он протянул руку.
– Мне тяжело дышать.
– У тебя кислородное голодание. Но это поправимо.
– А еще эта пыль. Она – повсюду…
– Пепел. Это пепел. Но со временем и его не будет.
– А что будет?
– Каменный уголь.
«Здесь когда-то был мой дом. Я здесь родился, вырос, но здесь я не умру. Чтобы умереть нужно живое сердце. Но оно бьется не в моей груди.
За спиной теплый камень, на коленях ты уснувшая, а под ладонью – доверчиво вздрагивает твое сердце. Спи, моя ласточка. Вот мы и дома. Зароем ключ у порога. Спи, моя радость. Обратный путь будет долог.
С неба начал падать снег. Сквозь сомкнутые веки он казался красным.
Спи, моя радость. Перед смертью все нежны.
Январь 2012 – февраль 2013г.
Троицк-Санкт-Петербург.