Ныне и присно

Я сделал тогда для себя замечание: если у человека мало здоровья, сил, он бережёт каждую их частицу для дела; если же этих сил с избытком, то обладатели их озабочены, к сожалению, бывают лишь тем, чтобы этот избыток возможностей израсходовать любым способом – часто и социально, и индивидуально вредным, несмотря на свои большие полезные силы, быть может, даже талант – если это сопряжено даже с собственными страданиями…

6. Слияние

Когда было решено идти с соседской девочкой к Поповскому мосту (по старинке – Поповскому, ставшему железнодорожным) – на слияние Дона с Красивой Мечей, – доподлинно не помню. В памяти на этом отрезке остался наш сад с блестящими на вечернем солнце, колеблемыми сухим летним ветром листьями яблонь и груш. Ещё – удары молотков по косам, которыми убирались хлеба; и тёмно-голубое высокое небо.

Теперь бы удивились тому, как могли родители отпустить детей тринадцати-четырнадцати лет – мальчика и девочку – одних, путешествовать по Дону за пятнадцать-двадцать километров от дома. Но тогда это было обыкновенное дело. Наверное потому, что вырастали мы на берегу, у воды, среди большой и разновозрастной ватаги, представители которой лет с четырёх-пяти уже лезли в воду с удочкой за пескарями и быстро овладевали умением плавать…

Шли мы поздним солнечным утром. Вода как магнит тянула к себе. Знакомые береговые места мы прошли довольно быстро, а миновав их, стали то и дело замедлять шаг и даже останавливаться, не в силах заставить себя не обращать внимания на то, что возбуждало в наших головах вопросы, рассуждения, споры; что удивляло и восхищало.

Долго и восторженно мы ломали голову над тем, почему Дон вдруг ни с того ни с сего круто повернул вправо, на запад, и солнце перестало слепить, оказавшись не впереди, а слева. Получалось так, что как будто могучий Дон не захотел обидеть бегущей к нему с юга какой-то мелководной речушки, принял её слева, повернул направо и покатил свои, глубокие здесь воды, дальше.

Часа через два пути кончились прибрежные деревья и кустарники, влажные бархатные тропинки, и босым ногам нашим пришлось ступать по обмытым камешкам, ярко белевшим на солнце, а дальше – и по крупным бесформенным, порой даже острым, камням.

Шли мы вниз по течению, правым берегом. Он начинал постепенно возвышаться, обрываться; из него всё больше выступало крупных, обмытых половодьем, камней – приближалась Медвежья гора.

О ней мы слышали давно, как о месте, куда ходили рыбачить серьёзные, настоящие рыбаки; торопились её увидеть, не пугаясь страшного названия, тогда непонятного из-за отсутствия представления о древности нашей земли, наших рек, лесов и полей, наших сёл и городов…

Самое высокое место Медвежьей горы разрезалось глубоким оврагом, из берегов которого выступали огромные камни-скалы. В половодье и в ливневые дожди овраг бурно разыгрывался, приносил с бурлящей мутной водой много пищи рыбам, залегавшим здесь между множеством крупных камней, которые защищали от непомерно быстрого течения поднявшегося на восемь-десять метров кипящего, пенящегося многоводья.

Ничего не стоило медведям, любителям скатывать вниз земляные глыбы и камни, построить себе на обогретом южным солнцем обрывистом берегу берлоги…

По мере того, как возвышался берег правый – крутой, каменистый, – левый берег снижался, но горизонт отграничивался постепенно поднимавшимися полями, над которыми, в солнечной выси, сухой и горячей, пели жаворонки. И хотя ветер был лёгкий, ласковый, волны донские катились здесь тяжко, с белым пенистым гребнем-испариной – значит, было глубоко.

Вскоре за Медвежьей горой, на левом, совсем снизившемся берегу, стало видно село Черепянь с высокой белой церковью, каменной плотиной и мельницей.

Мы переходим через плотину, оглядываем мельком тихую, не работающую мельницу, дремлющую на солнцепёке.

Вспоминаю поездку с отцом на эту мельницу и пережитые страхи при спуске с крутой каменной горы, когда я впервые узнал о великом назначении шлеи, представляя в подробностях нашу гибель, – если вдруг шлея оторвётся от хомута…

Идём теперь по левому берегу, ступая по влажному рядом с водой песку. Дон здесь изгибов не делает и устремляется прямо на запад, не изменяя своих берегов: правый остаётся таким же высоким, каменистым; левый – низким и мягким.

Сразу за Черепянью открывается вид на следующее по левому берегу село – Волотово. Тоже с высокой церковью, – но не белой, а светло-жёлтой.

От Черепяни до Волотова не близко – километров шесть; но ровная гладь воды мирно разливающегося здесь Дона, ровный и чистый, ничем не заросший берег, ровные, уходящие к небу поля, прозрачный, свежий у воды воздух – всё это приближает отчётливо видимое село.

Достигаем же мы его, когда солнце снова начинает светить нам в лицо, склонившись с зенита к западу; и не печёт как днём, а ласкает своим предвечерним теплом.

За селом Дон начинает заметно отклоняться к югу, прибрежные поля с левой стороны образуют на большом пространстве впадину, правый берег несколько снижается, и камни его редко где выступают наружу – обросли травою, потому что половодье здесь беспокоит меньше, разливаясь влево, по впадине.

Незадолго перед закатом мы достигаем жалкие остатки когда-то богатой берёзовой рощи, за которыми окончательно скрывается от нас Волотово. Насколько видит глаз, всё низкое левобережье здесь покрыто высокими полуистлевшими огромной толщины берёзовыми пнями. Тогда мы, дети, лишь интуитивно, никого не осуждая, не протестуя, ощущали дикое опустошение…

Дон в этом месте крайне сужается; левое приводье тоже каменистое, поросшее осокой и камышом, в котором разгуливают цапли, прячущиеся при виде нас.