Марийкины рассветы. Повести. Дилогия

Марийкины рассветы

Зенитки

Светало. Солнце всходило медленно и лениво. Марийка хорошо знала расписание авианалётов, поэтому подготовилась заранее. Мама не узнает, что вместо подвала каждый авианалёт она переживала на втором этаже дома. Даже при обстреле мама не могла выйти из госпиталя – режимный объект. Марийка была полностью свободна и самостоятельна весь и каждый день напролёт.

В школу, как и другие дети в военной Астрахани, она давно не ходила, потому что город бомбили каждый день, а иногда и по нескольку раз. Немцы, как оголделые, рвались к Волге.

Из окна второго этажа своего дома Марийка видела, как в их саду оживились зенитки. Всё разом задвигалось, зашевелилось. Скоро в небе появятся немецкие бомбардировщики.

– Не подведите, родные, – подумала Марийка о зенитках и легла на кровать, вытянула руки и ноги, как оловянный солдатик, открыла рот, чтобы меньше болели уши от страшного гула самолётов, зенитных очередей и взрывов. В подвал идти было страшно. И здесь страшно – и там страшно. Не понятно, где всё-таки страшнее.

– Ничего, – думала она, – пусть, пусть бомбят. Я всё равно не умру, буду жить долго-долго. Папа Костя вернётся с фронта, мама Поля не будет больше болеть, вылечит всех раненых в своём госпитале. Будем жить долго, будем жить все. Когда наши солдаты разобьют фашистов, то сразу же настанет новая, счастливая жизнь. Будет много хлеба, и никто не будет никого убивать.

Так она обещала себе не бояться, не сойти с ума от ужаса и просто выжить в этом кошмаре.

Как только всё вокруг накрывал надрывный гул немецких бомбардировщиков, Марийка тут же начинала думать о своей дальнейшей жизни. Она ей представлялась очень простой, доброй, светлой, а потому желанной и счастливой:

– Когда я вырасту, мне встретится солдат. Он будет русоволосый и голубоглазый, весёлый и добрый. Он возьмёт меня за руку, посмотрит мне внимательно в глаза и скажет:

– Пойдём, Марийка, со мной!

– Куда? – спрошу я его, а он мне ответит:

– Как куда? Ты не знаешь?

– Не знаю, – скажет Марийка

– Как это не знаю – к счастью!

Об этих тайных мыслях девочка никогда никому не рассказывала. Это была её тайна. И, в самом деле, она ведь школьница, семиклассница, как-то неловко. Однако мысли шли сами по себе, остановить их было решительно невозможно. Да и не хотелось расставаться с ними. С ними она была не одна. С ними было не так сильно страшно, верилось в жизнь. Марийка думала, что если мысли появились, то они пришли не просто так, а по делу. Что же ходить попусту? Пришли – значит сбудутся.

Гул самолётов становился давящим, густым. Вот тут-то всегда и вступают зенитки. Они лупят почём зря так, что голова становится, как пустое ведро. Весь воздух вокруг превращается в сплошной металлический рёв, и даже кажется, что на свете не существует ничего, кроме этого ужасного металлического издевательства над живым человеком и всем миром.

– Не бояться, – командует себе Марийка, – подумаешь, какие, разлетались тут со своими бомбами. Зенитки-то у нас молодцы, хоть куда! Они быстро отгонят самолёты с бомбами, выбросят их вон из города. Далеко-далеко, чтобы и не видно, и не слышно их было.

Чтобы не было ужасающе страшно, Марийка думает снова о будущем.

Солдат возьмёт меня замуж, мы будем жить в доме, где нет войны. И, самое главное, – тихо-тихо. У нас родятся две девочки, Валя и Нина. Они будут играть в тишине и без всякого затемнения окон. Будет много-много хлеба, просто сколько хочешь. И даже будет сахар, и даже будет масло. У них всё будет, и их никогда-никогда не убьют, и не разбомбят. Зенитки не напугают их и не оглушат. У них будет много игрушек. Они будут гулять по улице, когда захотят, потому что никто никого не будет убивать. В школе им будет радостно и интересно.

Всё это тоже, конечно, было большой тайной.

Наконец-то закончилась бомбёжка, теперь можно встать. Это ничего, что уши почти не слышат, и голову ломит. Это пройдёт. Так всегда бывает, а потом проходит.

Марийка подошла к окну, сжала худые кулачки и погрозила ими в небо:

– Вот вам, вот, гады, всем!

Так она грозила воображаемым немецким бомбардировщикам после каждого авианалёта, грозно насупив лицо и сдвинув брови.

Почти сразу же она с нежностью смотрела на зенитки, расположенные в саду их дома. Они были спрятаны в зелени яблонь и груш. Разве в прежней, довоенной жизни Марийка могла об этом подумать? Нет, конечно, даже в страшном сне не приснилось бы.

– Ох, и горластые вы у меня, горластые. Или нет, негорластые, а защитники, родные мои. Не подвели, дали жару этим гадам! Ишь, повадились летать сюда каждый день со своими бомбами! Люди ведь живые гибнут! А им хоть бы что. Одно слово – гады! – думала Марийка. Иногда она то же самое говорила вслух. Разницы не было – всё равно почти всегда одна в этом кошмаре.

А зенитки в саду были зелёные, отливали нежным блеском на утреннем солнце. Теперь казалось, что они тихие и кроткие и не верилось, что могут сбивать вражеские самолёты и разрывать голову своей пальбой. Стоят теперь себе скромно и молчаливо, тихо и безобидно.

– Отдыхайте, – подумала удовлетворённо Марийка. – Отдыхайте. Я тоже пойду, лягу, сожмусь калачиком и усну. Ещё так рано. Теперь прилетят не скоро. У них всегда всё чётко, по точному расписанию. Все свои пакости творят в строго отведённое время.

Марийка погружается в лёгкий и счастливый сон. Легко и мгновенно, как только голова её касается подушки, она засыпает. Теперь можно спать, не убьют. Она видит во сне, что бежит по солнечной улице. А в самом её конце стоит папа Костя. Он смеётся, счастливо обнимает, ловит её на лету:

– Куда это ты так разбежалась, Марийка?

Папа Костя кружит её и смеётся. А Марийка так просто заливается счастливым и радостным смехом. Она счастлива. Ей так хорошо, как вообще может быть хорошо на белом свете.

Папа Костя вдруг поставил Марийку на землю и сказал:

– Пойду-ка я, Марийка, у меня дела! Ничего не поделаешь, надо идти. К сожалению – пришло время.

– Можно я пойду с тобой, – умоляла Марийка, сложив руки на груди крестом.

– Нет, тебе нельзя. Тебе надо маму Полю беречь. Это очень важное поручение.

Папа Костя неожиданно растаял, и Марийка проснулась.

Она подошла к окну, уставилась на зенитки и сказала им:

– Ну, что ж – беречь, так беречь. Будем беречь маму Полю, как велено. Теперь она постоянно разговаривала с зенитками, так как ей было от этого спокойнее, да и других собеседников, как правило, всё равно не было.

Рынок

Астраханский рынок до войны – совершенно особый мир изобилия: фрукты и овощи, сладости, рыба. Да, какая тут была рыба! Ещё живая, она лежала на прилавке, мирно открывая и закрывая рот, словно говоря Марийке:

– Прощай, я засыпаю.

– Прощай, – тихонько говорила засыпающей рыбке Марийка.

Теперь рынок был другим: здесь безнадёжно появлялись, толкались женщины, предлагая всё, что осталось от мирной жизни: одежду, обувь, посуду, книги, меха, драгоценности. Каждый надеялся продать или поменять на хлеб муку, картошку, крупу. Муку продавали и меняли деревенские полные женщины гранёным стаканом. Если Марийка устанавливалась напротив их прилавка, то они тут же отгоняли её:

– Проходи, девочка, проходи! Нечего здесь стоять!

Они поправляли свои цветастые платки, хмурили брови, надували губы, будто обижались за что-то на Марийку или на всех, кто был рядом.

Порой, Марийке казалось, что по какой-то неведомой причине какая-то неведомая сила подняла все богатства довоенного рынка вверх, в небо, да там и оставила. Пусть там, на высоте пока будет.

Марийка невольно поднимала лицо вверх, к небу, но утраченные богатства рынка там были не видны и даже не думали водворяться назад. Рынок, как был пустой, так таким и оставался.

Вздохнув, она направилась к окошку неприметного, дощатого киоска. Это только на вид он был облезлым и неприглядным. На самом же деле сейчас он здесь был главным. В этом киоске работала тётя Катя. Она выдавала хлеб по карточкам. На каждую карточку она отрезала маленький кусок от большой булки хлеба.

Бледными и худыми руками она брала огромный нож и ловко, быстро отрезала им хлеб кому сколько положено, кто сколько карточек подаст.

– Зачем нужен такой большой нож, если хлеба отрезает так помалу? – думала всегда Марийка.

Карточки у неё были всегда во внутреннем кармане, заколотом булавкой, чтобы не потеряла. Марийка думала о том, как хорошо пахнет хлеб, только что отрезанный от большой, роскошной булки. До самого дома она будет нюхать его, вдыхать этот аромат, наилучший во всём мире. Марийка всегда бдительно придерживала хлеб рукой в кармане, чтобы не выпал. Да и, вообще, приятно было к нему прикасаться и знать, что он есть.

Бережно спрячет в кастрюльку и накроет крышкой мамину долю. А свою съест сразу, не раздеваясь. Ни одной крошечки, даже самой маленькой, Марийка не уронит на пол.

Долго будет думать о том, как было вкусно. Вздохнёт, что больше хлеба нет, даже крошки все съедены.

Предвкушая хлебный запах и вкус, Марийка подала карточки тёте Кате. Та горестно и жалко улыбнулась, поправила на голове сползший на лоб платок, почему-то пожала плечами и тихо, и грустно сказала:

– Нет хлеба, девочка, закончился. Приходи завтра пораньше. Ты опоздала сегодня. Всё разобрали, хотя и привезли очень мало почему-то. Меньше положенной нормы.

Куда-то исчез у Марийки из памяти хлебный запах, хлебный вкус тоже пропал, как казалось, – безвозвратно. Хлеба нет и сегодня не будет. Что может быть ужаснее этого?! У Марийки защипали глаза, она даже хотела заплакать, но вдруг подумала:

– Интересно, получил ли хлеб Павлик? Обитатель соседнего дома и верный товарищ Марийки, Пава, был лёгок на помине. Марийка с отчаянием поняла, что и у него сегодня нет хлеба.

– Пойдём, Пава, хлеба нет сегодня и не будет. Рано утром завтра будем занимать очередь, чтобы хватило. Мы опоздали. Хлеб кончился. Привезли мало. Так сказала Катя.

Говорить ни о чём не хотелось, хотелось только есть. Об играх, как раньше, не было даже и мыслей. Они остались в прошлой, счастливой, довоенной жизни, когда не было войны, зато остальное всё было. Марийка думала о том, как мама Поля наливала каждый вечер дымящийся, ароматный суп сначала папе в большую тарелку, а потом и ей, в маленькую, с зайцем на донышке. Папа хвалил Марийку, когда она доедала всё, и на дне тарелочки появлялся весёлый заяц.

Во рту как-то заломило, видно, от голода. Павлик, похоже, думал о том же.

На следующий день, утром, в четыре часа утра, Марийка и Павлик уже стояли у ворот Астраханского рынка. Ворота были огромные и закрыты на большой, висячий замок. Ажурный металл величественно взметнулся в небо, горделиво охраняя несуществующие теперь богатства рынка. Было прохладно и зябко.

– Давай встанем спинами друг к другу, так будет теплее, – предложил Пава.

Стоя, они дремали, приваливаясь друг к другу. Всё вокруг покачивалось, плыло куда-то и в том числе Астраханские рыночные ворота тоже. Незаметно собрались люди. Они приходили по одному, но в какой-то момент Павлик и Марийка осознали, что они не только прижаты, но и приплющены огромной толпой к металлическим воротам. Двинуться самостоятельно они теперь никуда не могут. Нельзя было двинуть ни рукой, ни ногой. Как будто огромный, страшный пресс давил и давил ребят со всех сторон со страшной силой. Было тревожно и страшно.

Толпа гудела и раскачивалась, и вместе с ней раскачивались огромные, рыночные ворота и Марийка с Павликом, прижатые к ним. Павлик и Марийка ничего не могли более, чем следовать этому движению. Казалось, что это будет длиться вечно и никогда не закончится.

Вдруг неожиданно за спинами ребят оказалась пустота. Это сторож и смотритель рынка открыли ворота. Падая, Марийка повалила на себя Павлика. Сначала она не поняла, что произошло с ними: теперь она видела перед собой только ноги в старой изношенной обуви и подолы. Павлик закрыл плечом и локтем её голову, а Марийка обхватила руками голову Павлика и утопила её между своими плечом и головой. Они лежали, как сиамские близнецы, тесно прижавшись друг к другу.

Когда вся толпа пронеслась по ним, устремляясь к хлебному ларьку, они поднялись, сели и долго бессмысленно смотрели друг на друга.

Ничего не говоря, они с удивлением думали об одном: как же они остались живы, когда столько людей пробежали по ним. Конечно, болело и саднило всё тело. Но ведь они остались живы, и это было огромным счастьем, и это было большой удачей.

Безмолвно, не договариваясь, они медленно встали и побрели потихоньку к хлебному киоску, где притихла огромная очередь. Павлик и Марийка встали в самый её конец. Другого места им не было. Никто бы не стал слушать никаких объяснений, да на это и сил-то не было.

– Карточки не потерял? – поинтересовалась Марийка. – Проверь.

– Нет, не потерял. Вот они.

– Ну, и молодец! Хорошо! Прислонись ко мне и поспи, торопиться теперь некуда. Долго стоять придётся. Очередь огромная. Да это ладно, лишь бы хватило.

Павлик уткнулся в плечо Марийки и тут же уснул. Ему снились голуби и голубятня, отец и брат. Отец свистел, и голуби взлетали, гулили гортанно, брат счастливо смеялся, а Павлик размахивал фуражкой. Небо было голубым, и солнце заливало все окрестности.

– Пава, подавай карточки, – услышал Павлик Марийкин голос.

– Какие карточки? А где голуби? – изумился Павлик.

– Нет здесь никаких голубей! Давай скорее карточки, – тётя Катя ждёт.

– Давай-ка, голубок, я тебе помогу, – засмеялась добрая Катя, и сама достала из кармана Павлика карточки. – А то ведь очередь ждёт. Устали люди столько стоять на ногах, а силы – то у всех не те.

Теперь только Павлик понял, что всё это время он спал, а Марийка держала его на своих плечах.

– Как же я во сне переставлял ноги? – изумился про себя Павлик. – И не свалился, и как-то дошёл до Кати.

– Дай руку, а то упадёшь! Ты ещё не проснулся толком, – проговорила Марийка, – да хлеб держи крепче! Не потеряй спросонья.

Марийка отвела Павлика от киоска.

Хлеб был съеден почти сразу же. Не договариваясь, Марийка и Павлик молча и сосредоточенно достали одновременно свои пайки. Когда подошли на выход к рыночным огромным воротам, хлеба уже не было у обоих. Мамину пайку Марийка нежно поглаживала руками – не потерять бы. Ей так приятно было касаться к хлебу. Даже на расстоянии, из кармана он излучал самый прекрасный запах во всём мире. Как же вкусно он пах!

Как по команде, оба остановились на том самом месте, где были сбиты толпой. Разом вспомнилось всё, и Марийка хотела заплакать.

– Ну-ну, что это ты надумала? – проговорил серьёзно Павлик. – Да что это у тебя?

– Где? – переключилась со слёз на удивление Марийка.

– Да везде! Ты вся в траве, земле и ещё в чём-то. А, ну-ка, давай я отряхну тебя – вот так, вот так. Вот теперь получше.

А ты-то, ты-то! – закричала Марийка, – давай-ка быстренько всё уберём, отряхнём! Вот теперь лучше! Вот теперь хорошо, – причитала заботливо Марийка.

Довольные собой, побрели домой, без конца проверяя – на месте ли хлеб.

Сад

– Марийка, пойдём работать в городской сад! Сегодня там сбор яблок для фронта. Яблок наедимся, – прокричал Павлик через забор, для убедительности размахивая руками.

– Конечно, это было бы здорово. Лучше бы ещё хоть чуточку хлеба, но яблоки – это тоже неплохо, – громко ответила Марийка.

Уже холодало, правда, только утром. Днём ещё было тепло – середина сентября. В саду у Марийки яблок давно не было. Удивительно, что деревья ещё стояли.

Марийка предусмотрительно надела простые, хлопчатобумажные чулки, подтянула их резинками выше колена, подвязала косынку. Вот, кажется, всё готово.

Павлик уже ждал у ворот. Они были чем-то похожи, как брат и сестра: худые, как тростиночки, темноволосые, кудрявые от природы.

До сада дошли быстро: торопились, хотелось вернуться до авианалёта. Пунктуальные немцы бомбили ежедневно приблизительно в одно и то же время, после обеда, хотя бывало и всякое. Бывало, что бомбили и с утра, и по нескольку раз в день. Волга была транспортной артерией.

Яблоки в этом году удались на славу: краснобокие, душистые, огромные, просто праздничные. Казалось, что они не понимали, что кругом беда и горе, что кругом война. Росли себе и росли, хорошели и хорошели, и не помнили, и не знали ни о чём плохом. И во всём этом ужасе они одни радовались жизни и, казалось, были счастливы.

Жёлтые листочки уже кое-где проглядывали, напоминая об осени. А трава стояла ещё весёлая, зелёная и радовалась жизни.

Павлик и Марийка ушли в самый конец ряда, чтобы досыта поесть яблок. Конечно, носить корзины тяжело и далековато, зато надсмотрщиков рядом нет. Работали без отдыха, быстро выполнили норму, стали собираться домой. Яблок уже не хотелось, наелись с самого начала. Когда пришли, то улеглись под деревом и ели, и ели, и ели.

Теперь, когда наелись, и наработались, ели самые вкусные, неторопливо откусывая маленькими кусочками.

Марийка ела крупные, белые, приплюснутые яблоки. Они были абсолютно сладкими, сок из них тёк по лицу и рукам. Павлик облюбовал красные, с жёлтой мякотью. Снизу, через колыхающуюся листву, мир казался беззаботным и добрым. Солнечные блики успокаивали, лучи становились то яркими, слепящими, то нежными, игривыми. Хотелось думать, что в жизни всё хорошо, радостно и счастливо, что нет никакого горя, никакой войны.

С собой яблоки брать было нельзя. На выходе за норму давали один талон на хлеб и обыскивали. Павлик и Марийка подошли к охранникам, сдали пустые корзины, получили по талону на хлеб, послушно растопырили руки для обыска.

– А это что? – грозно спросил охранник, вытаскивая из под резинки панталонов дрожащей и бледной, как полотно, Марийки огромное, приплюснутое, белое яблоко.

– Это для мамы. Она очень сильно болеет, – прошептала умирающим голосом несчастная Марийка.

– Это для спецшколы для малолетних преступников, в которой ты уже отбываешь наказание с сегодняшнего дня в самый раз, – спокойно заявил охранник.

Павлик стоял, открыв рот. Когда она успела? Зачем? Как могла, если знала, что обыщут? Почему не посоветовалась с ним?

Марийка стояла виноватая, отрешённая и даже какая-то чужая всем. Ей казалось, что она уже ничего не чувствует. С удивлением Марийка обнаружила, что ногам почему-то изнутри стало горячо, и чулки стали тёмного цвета и мокрые.

– Что это? – отрешённо подумала она. – Да хоть что теперь. Пусть. Теперь всё равно, потому что всё равно всё пропало. Марийке казалось, что это всё происходит не с ней, а с какой-то другой девочкой. Может быть, и с ней, но в страшном сне, который никак не закончится.

Охранник приглушённо спросил надсмотрщика:

– Ну, что будем с ней делать, вызываем конвойных?

– Нет! Отпусти, пусть идёт домой.

Марийка не слышала ничего и не понимала, что с ней происходит.

Павлик почти насильно выволок её из сада, потащил по улице. Ноги у Марийки почему-то не слушались, не гнулись и были, как палки, как ходули.

– Давай снимем чулки, – сказал Павлик, усаживая Марийку на лавочку у дома.

– Зачем? – как во сне спросила Марийка.

– Давай, давай, я тебе помогу, так надо.

Чулки Павлик снял быстро, точно так же, как снимал он не раз чулки и гольфы со своей младшей сестры. Павлик ухаживал за ней постоянно, потому что мама сутками работала на заводе.

Марийкины чулки Павлик туго свернул сухой частью наверх и засунул себе в карман.

У ворот расстались молча, Марийка даже не глянула на Павлика, не до того было. Не помня себя, она упала одетая на кровать и моментально уснула.

Ей снилось, что она совсем маленькая, а папа Костя подбрасывает её высоко – высоко, нежно ловит сильными, добрыми, родными руками, и они оба смеются счастливо, звонко и беззаботно, как до войны. Прозрачные, белые шторы колышутся от лёгкого тёплого ветерка, а в окно из сада заглядывают цветы. Им тоже хорошо, светло и радостно от того, что и у них нет войны.

Марийка проснулась от прикосновения. Рядом сидел Павлик. Оказывается, Марийка проспала весь день, не услышав ни сирен, ни зениток, ни разрывов бомб, ни гула самолётов.

– Ну, проснулась? На, возьми, – проговорил Павлик, протягивая Марийке чулки, аккуратно свёрнутые кругляшком. Он не только постирал их, но и успел хорошо высушить.

– Что это? – удивилась Марийка рассматривая свои чулки. – Зачем ты это?

– Ты не переживай. Я никому ничего не скажу, – опустив глаза, тихо прошептал Пава.

Только теперь Марийка вдруг вспомнила всё. Она в ужасе схватила руки Павлика и закрыла ими своё лицо. Ей казалось, наверное, что это единственная её защита. Сейчас она закрывала его ладонями свои глаза, чтобы ничего не видеть вокруг, не помнить ничего и не вспоминать никогда.

Павлик прислонил голову Марийки к груди и стал мерно покачивать её, гладил тихонько по волосам. Так он всегда успокаивал свою младшую сестру, когда она сильно плакала.

– Больше не пойдём в горсад, – одновременно спросила и приказала Марийка.

– Нет, нет, не пойдём, а вот на рыбалку – собирайся, – спокойно и уверенно сказал Павлик, попутно, как бы невзначай, вытирая Марийкины слёзки, выступившие в уголках глаз.

– На какую рыбалку? – встрепенулась Марийка.

– А вот завтра и узнаешь, тебе понравится.

Хорошо, что было завтра и можно было думать о нём, а не о том, что произошло в городском саду. Марийка повторяла слова Павлика – а вот завтра и узнаешь – и ей было от этого хорошо и спокойно.

– Завтра, так завтра, – думала Марийка.

Сом

Утро удалось на славу: свежо, солнечно, ясно и тихо. Ни ветерка, ни сирены, ни взрыва, ни зениток.

Павлик покорно стоял у ворот, ждал, когда Марийка выспится.

– Пойдём, – тихо сказал Павел, и они оба, не сговариваясь, направились в сторону Волги.

Хлеб на сегодня выдали ещё вчера. Как самая большая драгоценность, он был спрятан обоими, упакован так далеко и надёжно, как не хранят даже изумруды. Теперь он значил больше, чем золото. Он обозначал теперь для всех и каждого просто жизнь.

В обход порта и охраняемых причалов юные добытчики отправились на пологий, дикий берег Волги, где долго-долго можно идти по воде, по колено закатав штаны и подоткнув одежду. Волга кормила всегда: какой только рыбы не было на рынке. Сейчас улов осуществлялся для фронта. Рыбзавод работал тоже в том же режиме.

Рыбу теперь ловили не удочками, а кто чем. Пава, например, – сачком для бабочек, Марийка ситом с длинной ручкой. Других инструментов тут и не надо было.

Оглушённая и убитая взрывами рыба плыла вверх животиками оставалось только дотянуться до неё и проворно зачерпнуть. Долго ждали, никакой рыбы не было. Наверное, где-то выше такие же рыболовы орудовали сочками или чем-то подобным. Всем хотелось кушать.

Марийка и Пава уже полчаса стояли по колено в воде, напряжённо всматриваясь в водную поверхность. С самого начала какая то коряга дубасила Марийку по ноге. Она не обращала на эту мелочь никакого внимания, не отрывая взгляд от водной глади. Если течением принесёт рыбу, то надо успеть дотянуться и захватить её ситом. Однако ни одной, даже мелкой рыбёшки не было видно.

Наконец Марийка потеряла терпение:

– Пава, посмотри, что это там за коряга хлобыщет меня по ноге, так она мне надоела.

Вода была мутноватая, поэтому Павлик, расставив руки, подошёл поближе к Марийке, низко наклонился и стал шарить около её ног руками.

– Какая же это коряга, это же сом, огромный и неповоротливый. Странно, что он не отплывает от тебя, а жмётся к твоей ноге, как к родной, – размышлял вслух Павлик.

– Хватит рассусоливать! Хватай сома и тащи на берег! – обрадовалась Марийка.

– Это не так-то просто, он чуть-чуть меньше тебя!

Вдвоём ребятишки выволокли рыбину на берег, а она и не сопротивлялась. Тяжело раненая, она словно беззвучно жаловалась им, открывая и закрывая рот, поводя хвостом, шевелясь с трудом, будто во сне.

– Как понесём, чтобы не отобрали?

– Замаскируем, – так переговаривались кратко и отрывисто заговорщики. Они оба прекрасно понимали, что в голодной Астрахани с ними особенно церемониться бы не стали.