Осколки сознания. История не одного психического расстройства

1. Институт

Я переступила порог аудитории, учебного заведения в котором мне предстояло получить высшее образование. Это был Киевский экономический институт менеджмента, на учебу в котором меня уговорила мама, утверждая, что мое увлечение рисованием денег не принесет, а мне нужно хорошее образование, которое определит мое будущее.

Будущее – то, куда я отказывалась смотреть, не желая взрослеть и принимать на свои плечи груз ответственности за свою жизнь. Еще больше меня пугало то, что по окончании института, мне придется идти работать, а значит, я не смогу больше прятаться за спинами людей, которые сейчас несут за меня ответственность. Мне придется соприкоснуться с ненавистным для меня миром людей, и осознание этого заставляло мою голову выплясывать безумные хороводы в белоснежном тумане. Головокружение, как защитная реакция убегания от мира, во время невозможности, закрыться в своей комнате или, как минимум, надеть наушники, включив плеер на полную громкость, дабы не слышать происходящего вокруг, мнимо убегая в другую реальность.

Еще пару лет назад, я боялась института, чувствуя неуверенность в своих силах к знаниям, несмотря на то, что в школе была отличницей. Сейчас, сделав шаг навстречу своим опасениям, я неуверенно продвигалась вперед, сквозь непреодолимое желание бежать без оглядки от тех, кто наполнял это заведение. Я не любила людей, и мне всегда было сложно находиться в обществе, особенно если со всех сторон давили стены.

Здесь ничто не отличалось от школы, которую я закончила пару месяцев назад, и которая так же меня убивала. Те же парты, та же доска. Внутри что-то сжалось, от предчувствия новой волны неуверенности, но я прошла первые ряды, направляясь в конец аудитории, чтобы занять ее самый дальний угол – желание забиться подальше, максимально ограничивая себя от присутствующих. Вот только пока никого не было, ведь моя пунктуальность была настолько выточена, что я приходила всегда на полчаса раньше положенного времени. Не потому что я так спешила начать учиться или боялась что-то пропустить, я просто никогда не могла зайти в помещение, когда там уже собрались люди. Мысль о том, что внезапным появлением я могла лишний раз привлечь к себе внимание, сковывала все внутри. И если случалось так, что я опаздывала, то несколько минут нерешительности перед закрытой дверью, заканчивались быстрым уходом. Уходом от опасности.

Минуты ожидания неизвестности казались всепоглощающей вечностью, из которой невозможно было вырваться. Я не выкладывала на стол письменные принадлежности, борясь с желанием встать и уйти, пока меня никто не увидел. В аудиторию начали подтягиваться другие студенты, которые в шахматном порядке занимали парты. Кто-то, заходя, здоровался, кто-то, молча, проникал в уже формирующуюся группу. Я понимала, что мне просто нужно продержаться в отведенное на лекции время, после чего смогу снова уйти в свою безлюдную жизнь. Несколько часов ада – как я назвала свою учебу.

Первая лекция у нас была по экономике. Это было настолько скучно, что я 1,5 часа активно боролась с желанием заснуть, которое слегка притупило тревогу. Уже тогда я задалась вопросом, зачем мне вся эта экономика, если мне нравится рисовать? Но моим родителям это было не объяснить. Они считали, если у меня есть способности к математике, то я обязательно должна получить экономическое образование! А если разобраться, то способности у меня были ко всему. Все изучаемые предметы мне давались легко, вот только интереса почти ни к чему не было. Единственное, что я полюбила в старших классах, это русский язык и литературу. Мне нравилось писать сочинения, нравилось письменно отвечать на контрольные вопросы по прочитанным произведениям. Нравилось, что моя учительница уделяла мне повышенное внимание, давая более трудные задания, уча меня тем самым писать лучше. Она всегда говорила «Ты можешь лучше!». И я старалась. А математика, будущее рядом с которой мне пророчили, была самым нудным предметом после истории, которую я так же не любила. И кто бы мог подумать, что я продолжу свое образование, заполняя страницы новыми цифрами, формулами, расчетами? Любой, но не я!

Второй предмет оказался не таким безжизненным, как подруга царицы наук, у нас была культурология. Если честно, этот предмет, объединяющий в себе все науки в безразборную кучу, показался мне абсолютно бессмысленным. Если бы не преподаватель, который, казалось бы, сам тащился от своей дисциплины, мне бы просто не удалось и дальше поддерживать организм в функции «бодрствование».

Александр Эдуардович Богданов, так звали нашего педагога по культурологии, странным образом расположившегося не за столом, а на нем, неуклюже свесив ноги, руками упираясь в столешницу. Мужчина его возраста (выглядел он лет за сорок) смотрелся достаточно забавно в таком положении.

– Так вот по Фрейду, по Фрейду, – повторял он не то для того, чтобы мы лучше запомнили, не то для того, чтобы не запутаться самому. – Гроза, это фаллический символ.

– Мучает ли вас гроза по ночам? – неожиданно обратился он к одной из студенток, пронзив ее взглядом. Она не успела опомниться, как он продолжил свой увлекательный рассказ, повествуя о пятилетней девочке, которая застала своих родителей занимающихся любовью.

Студенты слушали с неподдельным интересом о бессознательном, сексуальной энергии, неврозах и фаллических символах, как под гипнозом впитывая эти разрушительные истории, даже не догадываясь, что половину из них Александр Эдуардович придумал сам, чтобы привлечь к себе внимание. И тактика, проверенная годами на тысячах студентах, его не подвела. Казалось бы, всем понравился этот непринужденный воспитательный процесс и довольно интересный педагог, который заражал желанием узнать его предмет лучше.

Выйдя из аудитории на перемене, я прошлась по коридору, уже не чувствуя такой тревоги, что одолевала меня по приходу в институт, и остановилась возле стенда, где были представлены наши педагоги. Меня привлек портрет нашего культуролога, который совершенно не вязался с тем мужчиной, который только что читал нам лекцию. На фотографии он был в строгом костюме (мы же его наблюдали в джинсах и свитере, из-под которого выглядывала рубашка с не застегнутым воротом), но больше всего меня смущал его взгляд. Я много лет провела за рисованием именно глаз, через которые всегда пыталась передать чувства и ощущения человека, но здесь, как ни смотрела, не видела ничего. Во время лекции этот человек показался мне живым и открытым, здесь же он был абсолютно пустым.

Перед тем как уйти, я еще раз взглянула на эту страшную фотографию, прочитала имя под ней, пытаясь зацепить его в памяти, и направилась обратно в аудиторию.

2. Традиция двух пар

Второй день не был настолько пугающим, как первый, но встреча с людьми не переставала рвать на части неокрепнувшее за ночь сознание. Мое тело водрузилось за дальнюю парту, и хоть вблизи меня никто не сидел, голова продолжала предательски болеть, как будто зажатая в тиски, которые с каждой минутой сжимались все больше. Вместо тетради по предмету, я открыла потрепанный блокнот, в котором вела дневник и стала записывать свои мысли, чтобы хоть как-то разрядить ужасающую обстановку:

Вокруг меня снова люди. Неужели я так и не научусь нормально переносить это общество? Мне больно. Очень больно. Голова под тяжелым прессом, трудно дышать и снова чешутся руки.

Так я описывала свои привычные ощущения, которыми награждала меня моя природа зверя. Головные боли давно уже не удивляли. Расчесанные в локтевых сгибах руки, хорошо скрывались под одеждой. А вот невозможность дышать, создавала реальные проблемы, в борьбе с которыми я всегда проигрывала. Единственное, что можно было сделать, чтобы хоть как-то облегчить свою участь – отсидев несколько пар, уйти домой, не присутствуя на остальных. Я прогуливала школу со второго класса, что могло помешать прогулять институт?

Уже в конце недели у меня сложилась традиция двух пар, больше которых я не могла себе позволить.

Выдержав установленный срок, я направилась в туалет, чтобы переждать поток студентов слоняющихся по институту, а в особенности курящих возле него. Объясняться с кем-либо по поводу моего раннего ухода не хотелось.

И вот долгожданный звонок, и стихающие через несколько минут голоса, разбегающихся по аудиториям студентов. Повисла приятная тишина, и я позволила себе покинуть убежище. Уже в конце коридора, когда я завернула к лестнице, ведущей на улицу, меня остановил знакомый голос, который, правда, был совершенно неприятным на слух, хоть и вызывал симпатию:

– У Вас уже закончились лекции? – Это был культуролог, который приветливо улыбался той, что в растерянности не смогла даже соврать:

– Нет, я просто ухожу.

И почему меня так взволновало его появление, я не понимала. Мне даже не хотелось уже уходить. И я ляпнула первое, что мне пришло в голову, лишь бы как-то растянуть разговор:

– А Вы почему ходите во время занятий?

– Иду в аудиторию.

– Не поздно ли?

– В самый раз! Даю возможность студентам наговориться.

Странно, но он совсем не походил на педагога, какими они все были. В нем не было этой отстраненности, высокомерия, всезнания и напущенности, которыми блистают все высшие над нами умы. Про него можно было сказать «В доску свой». Но было в нем еще что-то, что я не могла разгадать. Что-то холодное и пугающее, что шептало моему разуму: «Он не такой, как кажется». Но я гнала от себя эти мысли уже потому, что с этим мужчиной было приятно общаться, вот так – ни о чем, в то время, когда любое общение с людьми мне всегда тяжело давалось.

– До свидания! – сказала я, на прощание, поймав его улыбку, и скрылась на лестнице.

Покинув это гранитное здание (так я называла любое учебное заведение, где приходилось грызть гранит науки), я попала в совершенно другой мир – мир музыки. Мое лицо прятал козырек бейсболки, максимально натянутый на глаза, а городские звуки, заглушала музыка, играющая в больших наушниках, ограждая мой мир от реальности. Я шла по любимому Киеву, сжимая в руках сотовый телефон, боясь пропустить долгожданный звонок подруги, СМС которой я послала еще на паре. Вскоре телефон в руке завибрировал, показывая такое желанное имя.

– Привет, Карин, – радостно воскликнула я, прислонив телефон к уху, с которого чуть сдвинула наушник.

– Лиза, ну что опять случилось!? – начала она. – Ты снова прогуливаешь?

– Ты же знаешь, что я не могу там долго находиться, – с тоном обиженного ребенка ответила я. – И ты даже не поздоровалась.

– Извини. Привет.

Я еще несколько минут выслушивала нравоучения лучшей и единственной подруги, которая выразила протест моему нездоровому образу жизни, пытаясь объяснить, что необходимо учиться жить среди людей. Сколько раз я слышала от нее эту лекцию, экзамен по которой постоянно проваливала. Еще через несколько минут я подходила к одному из многочисленных корпусов Политехнического института, в котором училась Карина. Встреча должна была состояться сразу по окончании пары, которая у нее на сегодня была последней.

Мы жили с ней в одном подъезде (я на первом, она на пятом этаже) и дружили с детства, но лучшими подругами стали только в старших классах. Когда все девчонки стали активно интересоваться противоположным полом, ходить в клубы, выпивать на лавочках в парках, мы этого сторонились, что нас и сблизило. Потом к этому добавились общие увлечения литературой, музыкой, из которых формировались общие жизненные принципы и установки. Мы настолько хорошо друг друга понимали, что могли общаться и без слов. Я любила выражать свои чувства с помощью рисунков, которыми она восхищалась, она – с помощью музыки, которой восхищалась я. Карандаш и фортепиано стали нашими словами.

Выбежав на улицу, Карина нашла меня в тени дерева, где я пряталась не столько от солнца, сколько от цивилизации, обманывая свой разум. Она обняла меня в знак приветствия, и мы пошли в институтский парк, где расположились на одной из лавочек.

Карина сидела, а я легла, положив голову ей на ноги. Наушники и бейсболка были конфискованы в первые же минуты моей укротительницей, которая в глубине души надеялась, что я когда-нибудь перестану бояться людей и прятаться от них таким глупым способом.

– Как прошел день? – спросила подруга, заставив меня занервничать, от чего я стала чесать руку сквозь рубашку с длинным рукавом. – Опять!? – возмутилась она моей дурной привычке и задрала рукав, обнажив расчесанную руку.

– Я не хочу учиться.

– Надо, Лиза.

– Знаю.

Больше мы не говорили. Я закрыла глаза, хорошо представляя каждую мелочь в ее чертах лица, пытаясь мысленно нарисовать портрет. Меня привлекали выразительные глаза цвета неба, в которых очень часто отражалась печаль и светлые локоны, которые Карина всегда собирала в пучок, а я бы нарисовала их спадающими на лицо.

Она в этот момент должна была играть на фортепиано.

3. Опять он

Ранним утром мы ехали с подругой в институт – она в свой, я в свой! Родители не позволили нам поступить в один ВУЗ, решив за нас, какое учебное заведение нам стоит закончить. Но наши институты находились в шаговой доступности друг от друга. Поэтому на занятия мы часто добирались вместе. Наш трамвайчик третьего маршрута медленно бежал вперед, постукивая колесами по рельсам, а мы сидели рядом, держась за руку. Вся информация передавалась через сплетенные пальцы, которые сжимались в момент, когда нужно было что-то сказать. Как ни странно, но мы понимали друг друга без слов.

Выйдя на улице Полевой, мы направились вверх к Смоленской, где нам предстояло разойтись в разные стороны. На развилке мне демонстративно вручались мои атрибуты ежедневного ритуала – бейсболка и наушники, плеер от которых лежал в кармане джинс. Я подключила шнур и включила музыку, повесив наушники на шее, до момента когда их нужно будет надеть. Кепка была зажата в руке, когда я обнимала подругу, как будто бы прощаясь с ней навсегда – так мне было тяжело с ней расставаться даже на несколько часов.

Стоя перед входом в гранитное здание, я собиралась с духом, чтобы провести еще один день в этом адском заведении. После нескольких минут я решилась зайти внутрь.

Идя по длинному коридору, вспоминала, в какой аудитории у меня занятия. Возвращаться к расписанию, которое уже прошла, и у которого всегда собирается народ, не хотелось.

Неожиданно сзади нарисовался Александр Эдуардович, который стремительно запустил руку мне в волосы, подтянув меня к себе и вдохнув запах моих волос. После этого он так же стремительно отпустил меня и скрылся в аудитории. Я так и стояла перед закрывшейся дверью в растерянности, не сумев понять, что сейчас произошло? Мое сердце безумно колотилось в груди, а разум на мгновение остановил ход мыслей.

Все оставшееся время я сидела на парах, как мумия, не видя и не слыша ничего вокруг себя. Мне не нужны были даже наушники для этой цели. Писать лекции в таком состоянии я не могла, делать записи в дневник тоже, т.к. мозг блокировал отдел, где хранился весь багаж разученных с рождения слов. Оставалось только рисовать, поэтому в моей тетрадке вырисовывался сюжет непривычным для руки инструментом – шариковой ручкой.

Вечером я снова сидела рядом с подругой в парке на лавочке, положив ей на плечо свою больную голову. Моя непривычная реакция на ее повседневные вопросы, рикошетом била в мозг:

– Лиза! Да что с тобой!? – Карина отстранилась от меня, чтобы четко видеть мои глаза, которые должны были дать ей ответ, но его не было.

Она залезла в мою сумку, которая лежала рядом с нами на лавочке и достала мой дневник, который ей всегда дозволялось читать без особого на то разрешения.

– Кто это?

Я заглянула в тетрадку, будто бы пытаясь вспомнить, кто в ней изображен, и увидев зарисовку на лекцию по культурологии, растерялась.

– Наш культуролог.

– Зачем ты его нарисовала?

– Заняться не чем было на паре, – первый раз сказала не правду я, и Карина это почувствовала.

– Он тебе нравится? Лиза, не молчи! Скажи мне правду!

– Не знаю. Честно.

– Значит, нравится, – с огорчением подытожила подруга, которая знала меня лучше, чем сама я. – Но они же все одинаковые! Мужики эти. Ты же знаешь?

– Конечно, знаю, – улыбнувшись, ответила я, вспомнив нашу нелюбовь к мужскому полу.

– Вот и хорошо! И даже не смей в него влюбляться! Ему лет, кстати, сколько? – вглядываясь в рисунок, пыталась понять Карина.

– Не знаю, где-то за сорок.

– Он же старый! Фу!

И мы рассмеялись.

4. Героев Днепра

Моя учеба шла настолько хорошо, что меня единогласно выбрали старостой, как самую преуспевающую студентку. Никто даже не заметил, что я каждый день прогуливала половину занятий, главное, что хорошо училась, да еще и не бегала на каждой перемене курить, нарушая регламент института, а сидела прилежно в аудитории.

Это назначение, от которого мне не удалось отбрыкаться, сулило мне большие проблемы – дополнительное общение. Карина сказала, что это даже хорошо, и так я смогу побороть свою замкнутость и страх перед людьми.

Но я не была замкнутой, наоборот, иногда чересчур активной и болтливой. Мне и самой порой было непонятно, как во мне уживалась эта болтушка и затворница? Как я порой готова была заговорить с первым встречным, лишь бы тишина и мрачные мысли меня не поглотили, а порой бежать ото всех без оглядки? Да и люди мне казались всегда то хорошими, то плохими, и я никогда не могла определиться с точным их описанием. Я не понимала людей ровно настолько, насколько они не понимали меня. И все это глубоко ранило меня. И даже то, что я доставляла другим неудобство своим непонятным поведением, меня ранило тоже. Поэтому, предпочитала прятаться за наушниками, в которых создавалась иная реальность, затягивающая без остатка мое реальное пребывание в этом мире, где мне не было места. Мне так казалось.

А тут мой привычный устрой жизни был разрушен взвалившимися на меня обязательствами. Ежедневное хождение за журналом в деканат, обсуждение с педагогами предстоящих зачетов и экзаменов и дополнительных заданий, доведение информации до студентов – первые дни мне казалось, что я просто задохнусь. Руки были исчесаны в кровь, а головокружение стало так заметно, что мне уже не нужно было сбегать с занятий, меня отправляли домой заботливые преподаватели, отмечавшие мою бледность и больной вид.

Сейчас я стояла в приемной, ожидая секретаря, которая попросила прислать ей человека, разбирающегося в компьютерах. В моей анкете при поступлении было указано – уверенный пользователь ПК. Вот только не пойму, неужели кроме меня никто не указал подобного? Как бы то ни было, а с компьютерами я, действительно, дружила. Ведь моя подруга училась на факультете информатики!

– Он включается, а потом на экране появляются какие-то странные цифры, – парировала секретарша.

– Какие цифры? – уточнила я. – Операционка-то запускается?

– Что?

– Так, понятно! – Понимая, что с данным человеком бесполезно разговаривать, нужно смотреть самостоятельно, мое тело водрузилось в удобное секретарское кресло.

Запустив компьютер, который в момент моего появления был выключен, я увидела синий экран с множеством английских слов, который вещал о том, что идет дефрагментация жесткого диска.

– Вот этот экран, – пояснила секретарша.

– Вы не дождались загрузки?

– Нет, я перезагрузила, а там тоже самое.

– Нужно было просто подождать, – выдохнула я.

Операционная система удачно загрузилась, и перед моим взором предстал заваленный ненужными файлами рабочий стол. Как я не любила такое!

– Зачем Вам столько файлов на рабочем столе?

– А что?

– Их нужно хранить на диске, размещая на столе лишь ярлыки.

Тут же я поняла степень глупости своих слов, которые совершенно не доходили до этой женщины средних лет, увидевшей компьютер не так давно, и потому умевшей пользоваться им на уровне «чайника».

Наведя порядок на рабочем столе, обновив антивирусную базу и запустив антивирусник, я обнаружила на компьютере троянскую программу, которую удалось ликвидировать. Пока я проделывала все вышеописанные манипуляции, секретарша отлучилась по своим делам, оставив меня одну в кабинете.

Когда я убирала файлы с рабочего стола, я наткнулась на фотоальбом, который был подписан «Корпоратив». В тот момент я не могла его посмотреть, т.к. любопытная секретарша пялилась в монитор, наблюдая за каждым моим действием. Сейчас же никто не мешал мне удовлетворить свое любопытство. Какая-то странная волна пробежалась по моему телу, когда я открывала эту папку, в надежде увидеть Александра Эдуардовича. И я его увидела! В каком-то дурацком танце, где он довольно смешно смотрелся. Фото было довольно неудачное, даже неприятное. Больше среди многочисленных снимков этот мужчина не встретился.

Потом я осмотрелась, слева от меня на полке стояли личные дела преподавателей, в тоненьких папочках с подписанными на ребре именами. Я пробежала глазами по папкам, остановив свой взгляд на той, которую искала. Богданов Александр Эдуардович. Снова эта волна по телу, и бешенный стук сердца. Я встала и выглянула из кабинета. Убедившись, что никого нет, быстро взяла папку и открыла страницу, где был записан телефон и адрес, которые умело уместились на моей ладони. Последний мой взгляд пал на дату рождения, после чего папка вернулась на место. И вовремя. В кабинет вошла секретарша, которая довольно приняла мою работу по воскрешению своего рабочего инструмента, отпустив меня на занятия. Выйдя в коридор, я прижалась спиной к стене и, разжав ладонь, посмотрела на нее:

Героев Днепра, 26 – 87

+38 *** 862 27 83

Меня привел в чувства оглушающий звонок, предвещающий перемену. Я поспешила в аудиторию, забрать свои вещи. На сегодняшний день приключения в гранитных стенах закончены!

Ноги передвигались на автомате, без каких либо сознательных порывов – безвольною массой тело двигалось в сторону метро, которое находилось в шестистах метрах от института. Музыка была забыта, а серое вещество вливалось в котел расплавленных мыслей приправленных памятью.