Колониальный поэт
– Святого привели, товарищ полковник.
– Заводи, только сам постой у двери, мало ли что, – приказывает начальник исправительной колонии своему помощнику. – А сержант пусть за дверью покараулит.
– Я так и сказал ему, – отвечает капитан.
– Ну, на кой бес я тебе понадобился? – обращается полковник к вошедшему заключённому. – Всё ведь уже решено, документы твои вот они на столе.
– Я оду хочу написать. На злобу дня, так сказать.
– Зачем?
– Затем, что они на нас накладывают, а мы на них наложим. Они экономически, а мы поэтически.
– Кто и чего накладывает, говори толком?
– Америка на нас санкции накладывает.
– Прямо на тебя, что ли? А ты, капитан, не хихикай там, стой смирно.
– Да не обращайте вы на него внимания, гражданин начальник, пусть лыбится, молодой ещё.
– Вот ты ещё будешь указывать мне, на кого внимание обращать. Старик нашёлся. Отойди от стола. Тебе десять лет не хватило, что ли? Припёрся, понимаешь, ровно за неделю до освобождения.
– Так я на прощание колонию вашу прославить хочу.
– Ну прославляй, кто тебе мешает?
– Так мне четыре дня без работы надо и пачку бумаги. По замыслу ода большая должна получиться. Ни дня без строчки.
– Скажите пожалуйста, замыслы у него ещё какие-то. Ну хватит ржать, капитан! Вот разжалую в рядовые, будешь знать.
– Правильно, – одобряет Святой.
– Опять указываешь! Так ты поэт, что ли?
– Самый настоящий. Даже в Российской государственной библиотеке книжка моих стихов имеется. Можете проверить.
– Как, в Москву съездить?
– Никуда ехать не надо. Я сейчас напишу реквизиты, а капитан посмотрит в интернете.
– Пиши.
Святой начеркал чего-то на подсунутой полковником бумажке, капитан взял её и удалился в приёмную.
– Так, пока он там ищет, расскажи-ка мне лучше другое. Зачем ты всё-таки попа на тот свет отправил?
– Да он сам отправился. У меня как раз в этот момент нимб над головой засветился. Поп увидел его, рот открыл от удивления, крестом осенил себя и грохнулся на пол.
– Ты кому-нибудь рассказывал об этом?
– Всем рассказал.
– Так вот почему у тебя прозвище такое. А лампадку старинную зачем спёр?
– Для интима. Меня же попова дочка там в укромном месте ждала. Я к ней и пришёл. На паперти в пасху договорились. Представляете, церковь замшелая, иконы скорбящие, тишина гробовая и лямур в полумраке! В вашей жизни наверняка ничего подобного не было.
– Всё везде было.
– И на вышке охранной?
– Скажи ещё на колючей проволоке. Дальше давай.
– А что, оригинально. Пробираюсь я, значит, по алтарю к дочке, а тут батюшка её иконостас раздвигает и смотрит на меня.
– А к ней-то ты пробрался?
– Разумеется. Она уже лежала там в специальном закутке ко всему приготовленная, в чём мать поповская родила. Ну точно кающаяся Магдалина перед грехопадением. На белой простынке, волосы у неё…
– Разрешите?
– Входи, капитан, вечно ты не вовремя. Показывай.
– Так, – читает полковник вслух выписку из интернета. – Избранные стихи, автор такой-то, издательство такое-то, шифр хранения такой-то, международный стандартный книжный номер такой-то. – А ты, Святой, и на самом деле поэт, официально.
– Да, я всемирно известный колониальный поэт.
– В телогрейке, – добавляет капитан.
– Тогда ладно, – говорит полковник. – Хрен с тобой, пиши! Даю тебе четыре дня, на работу можешь не выходить. А оду положишь мне лично вот сюда. До меня никому её не показывай. Понял?
– Понял.
– А теперь дальше. Пусть капитан тоже послушает.
– Так вот я и говорю, волосы у неё водопадом растекаются, грудь вулканами поднимается…
– Как на Камчатке? – перебивает без разрешения капитан.
– Действительно, Святой, давай без этих подробностей, – ворчит полковник. – Про деву Марию я уже слышал.
– Про Магдалину.
– Да какая разница.
– Ну вы, гражданин начальник, даёте! Может, тогда и дьявол с ангелом одно и то же?
– Может быть.
– Ну, как хотите. Так вот, она трясётся вся от страсти порочной, а я не могу. И лампадка интимная не помогает.
– Чего ты не можешь, трястись?
– Ребёночка не могу сделать.
– Как так, тебе же всего двадцать пять лет было? Ну ты урод!
– Хуже, бычара с мочалом. Был бы тогда серп рядом, я бы точно себя кастрировал.
– Успеешь ещё. А поп, значит, в это время мёртвый лежит? А, если девка в закутке тёмном была, чего ж она призналась на суде, что сама видела, как ты отца её за бороду по престолу возил.
– Да какая там борода, в носу и то больше волосинок бывает. А вы бы на её месте что сказали, если бы с вами такое произошло? Она же попёнка гениального от меня хотела родить. А не вышло. Вот она и решила отомстить мне за грёзы несбывшиеся.
– Так, погоди маленько. Давай полюбуемся, как капитан от смеха давится, лопнет сейчас.
– Товарищ полковник, но Святой кого угодно рассмешит. Весь контингент об этом знает.
– Тогда всё. Проводи его и распорядись там насчёт освобождения от работы и бумаги. Всё равно оставшиеся дни проку от него, как от солдата перед дембелем. А так хоть ода какая-то останется. Знать бы ещё, с чем едят её.
Прошло четыре дня. Тот же кабинет начальника исправительной колонии и те же лица.
– Никому не показывал?
– Да боже упаси.
– А то перепишут ещё и за своё выдадут. Давай сюда.
Святой вынимает из кармана телогрейки скомканную бумажку, сам разворачивает её и кладёт на стол, как и было указано.
– Не лезь к России, успокойся, – читает полковник с выражением. – И не дыши ты на неё поганым ртом. Ещё хочу сказать тебе при том, как говорят у нас на зоне, бойся! – Что это?
– Обращение к Америке.
– И всё?
– Всё.
– Грандиозно! Ты чего-нибудь понял, капитан?
– Понял, товарищ полковник. Это четверостишие такое.
– Точно, – подтверждает Святой. – Ни дня без строчки, как обещал.
– Да я с тобой знаешь, что сделаю за такое фуфло!
– Знаю. Ничего не сделаете. Поздно уже и засмеют ведь. Капитан вон снова хохочет. Да и вы тоже улыбнитесь и дело с концом. Не поэт я никакой. Вот только эти строчки и сочинил вчера. Да и вообще я прошлый раз просто дурака валял, на ходу всё придумывал. И про нимб, и про лампадку, и про серп. И кликуху такую мне ещё в школе дали. Потому, что я слово свататься через я написал.
– А как же сборник стихов в библиотеке?
– Это правда. Тут такая история, гражданин начальник. Когда-то на Арбате я с одним нищим поэтом познакомился. Хотя в поэзии он вообще ни бум-бум. Кстати, на вас чем-то похож, брови такие же хмурые.
– Ну ты посмотри, Святой, у капитана опять рожа улыбается!
– Вы только не наказывайте его. Подчинённых с чувством юмора нельзя понижать в должности.
– Поучи ещё.
– Короче, бабок у этого чмошника не было, а у меня были. Вот я и купил у него право на издание его стихов под своим именем. Правда, редактор честно предупредила, что это не стихи, а муть голубая. Но за деньги у нас любой отстой напечатают. Подумал я тогда, а вдруг пригодится. И надо же, как в лужу глядел.
– Ладно, проехали. А чем ты четыре дня занимался?
– В порядок себя привёл, побрился, помылся, отвальную с кем и как надо организовал.
– Да знаем мы, – замечает капитан.
– Ну, и весточку ещё на волю передал.
– Дочке поповской?
– Ага, как раз. Это же она подставила меня. А отца её религиозного я пальцем не трогал. Он уже лежал на полу кем-то по башке тюкнутый. А я, как дурак, нарисовался там по зову природы. Шерше ля фам, короче. Только фам эта мокрой крысятницей оказалась. Приход в области, а ей в центре Москвы захотелось жить. От отца, который был против, избавилась, денежки молебные присвоила и в столицу перебралась.
– Вот такие шалавы и едут туда. Совсем бабы от рук отбились. А ты как считаешь, капитан?
– Так точно, отбились, товарищ полковник! Не знаешь, как и прибить их обратно.
– Ладно, Святой, проваливай. Сам знаешь куда. На свободу с чистой совестью. А стишок у тебя злой получился, пусть думает.
– Ладно, гражданин начальник, желаю вам на пенсию выйти без происшествий. А помощнику вашему до полковника дослужиться. Только людей зря не обижайте.
* * *
Дурачок с килькой
Идёт Аркадий Петрович вдоль книжного магазина, что напротив Моссовета, если по-старому называть. Он всегда так прогуливался перед отъездом из столицы, от памятника Пушкину до Красной площади. И видит, навстречу, ссутулившись, на полусогнутых ногах, идёт знаменитый артист Василий N. В тёплой кожаной куртке, меховая кепка с ушами, руки в перчатках. И это в конце мая! Почему же он такой ветхий, удивился Аркадий Петрович, мы же одногодки с ним вроде. Поравнялись и разошлись в разные стороны. Однако Аркадий Петрович всё равно остановился через пару шагов и оглянулся, поражённый весьма странным и откровенно плохим видом уважаемого артиста. Недавно вот только по телевизору выступал, рассказывал что-то. А тут худющий, щёки впалые, нос острый, губы оттопырил и смотрит в одну точку, будто спит на ходу. И куда это он идёт? За книжкой, наверно, не начитался ещё. Но нет, мимо прошёл. А чего же его тогда к двери повело, чуть в стенку не вляпался. Догоню-ка я его, может, помочь человеку надо. Прикинусь дурачком эдаким, чтобы не обиделся. И догнал, прямо на повороте в Глинищевский переулок.
– Извините, Василий, не помню, как вас по батюшке, с вами всё в порядке? – спросил он.
– Всё в полном порядке, сударь, – знакомым экранным голосом ответил артист. – А почему вы спрашиваете?
– Да потому, что ты не идёшь, а кандыбаешь, шатаешься из стороны в сторону. А если запнёшься или ветер поднимется. Давай лучше вместе пойдём, куда тебе надо.
– Ну пойдём, – согласился Василий N. – И пошли они дальше вместе по переулку.
– Чего ты шаркаешь так, ноги болят?
– Всё болит.
– А куда ходил?
– В институт.
– Зачем?
– Выпуск у меня.
– На артистов учишь?
– Не на шахтёров же.
– А идёшь куда?
– Домой, недалеко тут.
В уютном дворике старого монументального дома, куда никогда не заглядывает солнышко и полиция, Василий N, тяжело дыша и кашляя, сел на скамейку.
– Пришли, – выдохнул он. – Спасибо, что проводил. Можешь идти уже по своим делам.
– От меня так просто не отделаешься, – шутливым тоном предупредил Аркадий Петрович и присел рядом. – Не уйду, пока не объяснишь, почему ты такой понурый?
– Сын в монастырь ушёл, под Волгоградом где-то.
– Когда?
– Десять лет назад.
– Ого! – воскликнул Аркадий Петрович. – И что?
– А узнал я об этом только сегодня, случайно.
– И что?
– Один я.
– И что! Уж лучше одному быть, чем с кем попало. В одиночестве ты сам себе друг, товарищ и брат. И прошлое вспоминать не надо, живи настоящим.
– А ты не потомок Омара Хайяма?
– О, кстати! – вскочив со скамейки, снова воскликнул Аркадий Петрович. – Омаров не обещаю, у меня на них и денег нет, а кильку в томатном соусе и плавленые сырки куплю. Жди.
И Аркадий Петрович помчался в поисках какого-нибудь магазинчика для покупателей с тощими кошельками. Рассуждая при этом, если не дождётся, сам выпью и съем.
Но знаменитый артист дождался. Хотя на поиски такого магазинчика в центре Москвы потребовалось немало времени.
– Ну, давай за знакомство! – откупорив чекушку и наполнив понемногу бумажные стаканчики, предложил Аркадий Петрович. – Перчатки-то сними, а то сырок не почистишь.
Выпили. Закусили.
– Сто лет, поди, кильку не ел?
– Такую вообще никогда не ел, – признался Василий N, тыкая то пластиковой вилкой, то ломтиком батона прямо в банку. – Вкусная, зараза!
– Ты ешь, ешь, – ободряюще поддержал его Аркадий Петрович. – И сырок свой обязательно съешь. Маленько крепче будешь, как говорил Есенин.
– Да ты тоже не особо крепкий.
– Чего! – возмутился Аркадий Петрович. – Да ты знаешь, что у меня двухпудовая гиря под кроватью лежит для тренировки, а на кровати жена-красавица для любви.
– А в ней сколько пудов? – с усмешкой полюбопытствовал Василий N. – Давно на пенсию вышла?
– Чё ты лыбишься! Не видел её, а лыбишься. И водочка всегда в тумбочке есть. И яйца в холодильнике свежие.
– Такие же, как у тебя? – засмеялся и закашлялся одновременно Василий N.
– Ну вот, ожил, наконец, проснулся, – с искренним удовлетворением заметил Аркадий Петрович. – А ты тоже юморист. Да расстегни ты куртку, и кепку сними, тепло ведь.
– Действительно, тепло. Где ты раньше-то был? Наливай!
Допили. Доели.
– Может, добавим? – протирая заслезившиеся глаза, предложил Василий N. – Деньги я дам.
– Нет, хватит, – возразил Аркадий Петрович. – Тебе хватит, я же вижу.
– А ты кто?
– Потом скажу.
– Когда потом?
– Завтра ночью.
– А почему ночью?
– Ну что ты привязался, не понимаешь, что ли, что я отнекиваюсь.
– А фильм про друзей чёрно-белый помнишь, я там молодой-молодой?
– Помню, конечно. Ты один из него живой остался.