Деревенские выборы

Село Заброшенное молчаливо повиновалось своему избраннику, Климентию Верзиле, несмотря на то, что партия недовольных с каждым днём росла неимоверно. Разочарование наступило, впрочем, уже через два месяца после избрания, так как и в это короткое время голова достаточно доказал свою администраторскую неспособность. Климентий Верзило был мужик зажиточный и почтенный. Самою высшею его добродетелью была бесконечная сердечная доброта: известно было за достоверное, что он мухи не обидит. Потому его все любили и, что всего удивительнее, любили и теперь, когда его управление создало так много недовольных. Правда, что в головы он не годился. Он был слишком мягок и добр, он не умел даже прикрикнуть хорошенько, не говоря уже о том, что об употреблении кулака он не имел ни малейшего понятия. Во всё продолжение его президентства «холодная» почти стояла пуста, – этот факт достаточно красноречиво говорит сам за себя, чтобы его нужно было комментировать. Явление это представлялось заброшенским обывателям до того ненормальным, что один из наиболее ревностных консерваторов, побив свою супругу в пьяном виде и не дождавшись за это законной кары, сам сел в «холодную» и отсидел там целую ночь. Верзило был «слаб», – в этом были все согласны, хотя с другой стороны у него были и достоинства, которые можно найти далеко не во всяком голове. Так например, ни один ещё голова в день своего избрания не предоставлял громаде такого блестящего угощения как Климентий Верзило. Мало того: подобное празднество повторялось каждый год, в годовщину избрания, и этим, главным образом, и объясняется то обстоятельство, что, несмотря на полную, по-видимому, непопулярность, Климентий Верзило имел всё-таки более или менее значительное число приверженцев. Может быть, здесь немалую роль играл также блестящий фейерверк, который Верзило ко дню годовщины выписывал из губернского города, и который затем торжественно сжигался среди ставка деревенскими парнями, съехавшимися туда на множестве «дубков» и «душегубок».

Наконец, и самая наружность Верзилы давала ему возможность делать честь всякому учреждению, избравшему его своим представителям. Громадный рост, высокие плечи, карие умные глаза, орлиный нос и густая круглая борода, наполовину состоявшая из седин…

Такого голову не стыдно хоть куда показать, не стыдно снять перед ним шапку и поклониться, не стыдно и даже лестно быть потрёпанным от его руки «за чуприну». К сожалению, Верзило, по доброте своей, никому ещё из заброшенских обывателей не предоставил этой чести. Во всяком случае, партия недовольных была значительно сильнее, так что было почти уже решённым делом, что Климентию Верзиле не быть головой.

Дело естественное, что надо было иметь ввиду другого кандидата, и таковой явился в лице Федота Крынки, известного в селе под именем Швеця, т. е. портного, хотя он на веку своём не сшил ни одной пары шаровар и не держал в руках иголки, кроме разве цыганской, которой зашивал мешки. Портняжеством же занимался его прадед, который и оставил ему в наследство своё прозвание.

Федот Крынка был человек совсем особого рода, и именно такого рода, что с первого раза его кандидатура казалась странной, невероятной, почти невозможной. Это был человек почти низкого роста, с реденькой клинообразной бородой, рябоватым, курносым лицом, и с вечно красными глазами. Он был плечист и широк, но, обладая чрезвычайно тонкими ногами, походку имел «куриную», вследствие чего на ходу был очень смешон. Одевался он всегда небрежно и грязновато, хотя имел полную возможность одеваться иначе. Он, правда, не выдавался хозяйством из ряда средних мужиков, но не был и бедняком. Любил выпить Федот Крынка и в пьяном виде был буен. Все эти недостатки, однако, не мешали ему стоять во главе большинства и конкурировать с почтенным во всех отношениях Климентием Верзилой. И, что всего интереснее, сам Крынка во всё время избирательной борьбы не промолвил ни одного слова о своей кандидатуре. Он спокойно сидел дома или буйствовал в кабаке, а за него и без его ведома работали его приверженцы.

Федот Крынка имел немного достоинств, но эти достоинства деревня весьма ценила. Первое и самое главное – он умел сказать «умное слово». Он вовсе не был красноречив, и его «умное слово» состояло всегда не больше как из двух-трёх слов, согласованных грубо, просто, по-мужичьи. Но зато как скажет Крынка эти два-три слова, так и перерешит весь сход. На сходе он обыкновенно молчит, и только когда уже примут окончательное решение, он выступит на середину двора и скажет: «А я так вот как это дело понимаю!» и тут же окажется, что Федот понимает это дело настоящим образом. Мужики только головами покачивают: «Ну Федот! Сто голов один передумал». Климентия Верзилу недолюбливал Федот: «Что он за голова, когда его становой ни разу не распекал?! А всё потому, что он делает не по-мужиковски, а по-станововски!» В период агитации он как раз запил и почти безвыходно сидел в кабаке. Зато Климентий Верзило не дремал. Здесь надо упомянуть об одной слабости заброшенского головы, слабости, впрочем, присущей всем великим людям. Он любил славу. Голова, что там ни говори, есть во всяком случае первый человек в деревне. Не быть головой – это ещё небольшая беда, не могут же все быть головами. Но, побывавши головой, вдруг обратиться в обыкновенного мужика – это для Верзилы была бы кровная обида. О, он искренно жалеет о своём добросердечии, он готов на будущее время сделаться строгим карателем, готов даже пускать в дело свой кулак, если это может послужить общественному благоустройству. Ему страшно хочется удержать за собой немаловажный пост, так хочется, что он готов отдать за это половину своих достатков. Поэтому в обширном дворе Климентия Верзилы водка не истощается в продолжении вот уже двух дней; пьёт всякий захожий без разбору, пьёт всякий, кому хочется выпить, и даже тот, кому вовсе не хочется, проходя мимо весёлого двора Верзилы, не может удержаться, чтоб не зайти и не выпить. Было совершенно немыслимо оказывать предпочтение одним перед другими, потому что в селе Заброшенном практиковалась безусловно всеобщая подача голосов. Избирательным цензом служило ни больше, ни меньше, как обладание человеческой душой, в существовании которой ни один из заброшенских обывателей не сомневался. Был даже такой случай, что один мужик, с роду и в рот не бравший водки, с этого дня сделался горьким пьяницей. «Понравилось!» – объяснял он потом эту перемену. Зато уж он был самым рьяным и неизменным приверженцем Климентия Верзилы.

Итак, агитация была в самом разгаре. Климентий Верзило уже был совершенно уверен в успехе, так как ему удалось перепоить всю деревню; больше всех пил у него Федот Крынка, с которым Верзило имел даже особый разговор.

– Ага! И ты, Швець, пожаловал! – встретил его Верзило.

– Пожаловал! – отвечал Федот, уже изрядно пошатываясь.

– Так ты за меня, что ли?

– Ну, нет, брат, я за себя! – серьёзно отвечал Федот. – Я, брат, всегда за себя стою!

– И тебе ли с пьяной головой в головы лезть? – злобствовал Климентий Верзило. И затем обратился к своим заведомым приверженцам. – И смешно мне, и досадно, что этакий сопляк, пьянюга – мой соперник! Хотя бы выставили что-нибудь порядочное! Не стыдно было бы помериться!

Крынка молчал и пил.

Между тем приверженцы Верзилы ходили по деревне и, останавливаясь у завалинок, где кучками сидели мужики, говорили речи, приблизительно в таком роде: «Ну, что, панове, казаки! Лучшего головы как Верзило и вовеки не найти нам! Мужик он степенный, уважаемый и непьющий. А этот паршивец-пьянчужка, Швець, куда же он годится? Разве для того, чтоб громаде было чего стыдиться? Так тогда ещё лучше выбрать в головы Стёпку-дурного, что своих пяти пальцев сосчитать не умеет! Пожалеете, громада, помяните моё слово». Как видите, средства для борьбы употреблялись самые крайние, агитация велась почти по-американски. Слушатели обыкновенно отвечали: «И без тебя знаем, что делать! Чего учить вздумал? Есть и постарше тебя!»

– А Верзилову водку небось пьёте? – колол тогда оратор.

– Ну, так Верзилову же, а не твою, так ты и проваливай ко всем чертям.

Очевидно, оратору оставалось только уйти.

Что же касается приверженцев Крынки, то они держались несколько иной политики. Они не только останавливались перед завалинками, но и садились на них рядом с мужиками; уже одно это делало как-то их больше своими.

– Хе, хе! А Верзило-то наш водку разливает! Ах, и хочется же ему остаться головой!

При этом они беспощадно смеялись над Верзилой и своим смехом заражали других. Приведя, таким образом, всех в весёлое настроение, они легко уже завладевали симпатиями и голосами. Немедленно, они как бы невзначай проводили параллель между старым головой и новым кандидатом. Оказывалось, что Крынка всё молчит, да на ус мотает, и даже к Верзиле во двор пошёл собственно с той целью, чтоб кое-что намотать на ус. Оказалось даже, что у него водится в голове «какая-то мысль», и что, того и жди, он выкинет пречудесную штуку. Всё это было, разумеется, очень неопределённо, тем не менее набрасывало на Крынку некоторую тень геройства. Важно было также то, что Крынковцы ни слова не говорили о выборах, как будто совсем о них и не думали. Вообще здесь была пущена в ход самая тонкая дипломатия.

Как бы то ни было, а день выборов наступил. Это был обыкновенный зимний день с небольшим морозцем и с мелким снежком. Избиратели нарядились в овечьи кожухи и собрались у расправы. Оба кандидата отсутствовали. Федот Крынка спокойно пребывал в кабаке, а Климентий Верзило сидел дома. Он тщательно убирал со двора все следы избирательной агитации: длинные скамьи, на которых восседали почтованные им избиратели, бочонок с водкой, стаканчики и закуску; малейшие следы агитации были тщательно скрыты, ввиду того, что к выборам ожидалось некоторое лицо, которое, естественно, должно было остановиться у него, Верзилы, как должностного лица. Это же обстоятельство повлияло, быть может, и на то, что в доме головы господствовали небывалый порядок и чистота. С утра глиняный пол был заново вымазан, так что в комнате стоял не совсем приятный запах состава, употребляемого с этою целью. Не забыли вымазать также и печь, причём на белом фоне при помощи синьки были выведены настоящие чудеса, искусно составленные из прямых и кривых линий, крестиков, маленьких окружностей, треугольников и других геометрических фигур. Большой дубовый стол был накрыт новой полотняной скатертью, по краям которой руками Ганны, старшей дочери Верзилы, были вышиты грациозные красные петухи с синими ножками; на широкой тёсанной кровати возвышалось неимоверное количество подушек в красных наволочках, что уже прямо обозначало, что дом пользуется несомненным благосостоянием. Сама хозяйка, успевшая ещё с утра сготовить обед, нарядилась в праздничное платье из тёмного ситцу, повязав голову очень искусно тёмно-синим шёлковым платком, который она держала для особенно торжественных случаев и надевала в два года раз. Она была ещё нестара, отличалась плотным сложением и обладала ещё всеми признаками той здоровой натуральной красоты, за которую богатый мужик Верзило взял её себе в жёны. Тут же присутствовала и Ганна в красном сарафане, к которому очень мало шли «городские ботинки» на высоких каблуках. У неё были такие же густые чёрные брови, такие же румяные полные щёки, такие же красивые белые зубы и густая длинная чёрная коса как у матери. Ганна считалась на селе красавицей, но была недоступна для деревенских кавалеров. Верзило предопределил её в городские мещанки, и она терпеливо ждала жениха, вполне сознавая своё превосходство. Остальные дети в обыкновенном грязном виде были переселены в кухню и не принимали никакого участия в торжестве.

К полудню послышался звон почтового колокольчика, и во двор Верзилы въехала изящная коляска, запряжённая тройкой. Верзило с женой и дочкой выбежали на двор встречать гостя. Климентий был в европейском костюме, в белой некрахмальной манишке и больших, смазанных салом, сапогах, от которых он, несмотря на свои достатки и очевидное влияние цивилизации, всё-таки никак не мог отказаться. Лицо приветливо улыбалось гостеприимным хозяевам и хотело выпрыгнуть из экипажа, но Верзило быстро подбежал к нему и почти стащил его оттуда.

– Ну, что, Климентий Прохорыч? Всё ли готово у вас? – спросило лицо, подавая голове свою белую, чрезвычайно изящную руку, с которой только что была снята перчатка.

– Всё, как есть, готово, вашей милости только дожидались! – почтительно наклонив голову, отвечал хозяин.

– Ну, вот, и моя милость приехала! – небрежно заметило лицо.

Это был человек высокого роста, стройный, плечистый с высокою грудью и станом кавалериста. У него был смелый молодецкий взгляд, ухарские усы, которые он умел так грациозно закручивать, что дамы находили возможным влюбляться в одни только эти усы. Даже самая лысина, которая, впрочем, ещё только робко обозначалась на его голове, придавала ему молодцеватый вид. Движения его были ловки, быстры, грациозны, разговор всегда занимательный, – словом, это был по всей справедливости уездный лев, умевший, кстати сказать, при случае уделить себе львиную часть. Некогда он был богат, потом стал победнее, причём нашёл удобным фигурировать в качестве мирового посредника. Теперь же про него известно было селу, что он – «член», хотя никто не знал – какого именно общества или учреждения.

Под этим именем он и слыл, и в качестве «члена» являлся на крестьянские выборы и с ловкостью бывшего мирового посредника орудовал на них.

Каким-то чудом в одну минуту закипел самовар, развернулась на столе скатерть самобраная со свежей икоркой, балычком и разными закусками, которые имели счастье быть фаворитами члена.

Тут же оказалась бутылка хорошего портвейну, которого сам Верзило отродясь не пробовал, появился ром, – словом, были на лицо все данные для того, чтобы член оставался в прекрасном настроении духа. Сам Верзило бегал и хлопотал с лёгкостью двадцатилетнего юноши, бегала и жена его, только Ганна была оставлена без дела, специально для удовольствия гостя. Она действительно доставляла гостю истинное удовольствие. Он говорил ей, что она – «краля», трепал её по розовой щеке, измерял объём её талии и приводил в порядок «намисто» на её груди, словом, выказывал свою заботливость о ней.

– Ну, полно тебе хлопотать, Климентий Прохорыч; садись-ка, поболтаем, что тут у вас и как!? – ласково говорил член, приятно облизываясь после хорошей закуски, прекрасного вина и любезности хозяйской дочки.

– Да как же не хлопотать, Николай Семеныч? Этакий гость у нас, да ещё редкий гость!

– Ну, полно! Какой же я гость!? Мы – товарищи, сослуживцы! Мы с тобой на одном поприще работаем, вместе служим отечеству!..

– Покорно благодарим, – поклонился Верзило, – только куда же нам с вами, чтоб на одном этом… поприще?! Как это можно, Николай Семеныч!?

– На одном, братец, на одном, это я тебе верно говорю!.. Ну, садись-ка вот здесь, Климентий Прохорыч!

– А ежели, как вашей милости угодно, и на одном, так недолго это осталось нам быть на этом одном! – тяжело вздохнув и махнув безнадёжно рукой, промолвил Климентий Прохорыч.

– Как так?

– Да так, что кандидат отыскался! Не люб я им, громаде, хотят Швеця произвести…

– А-а! Вот оно что?! – произнёс член, прихлёбывая пунш. – А кто это такой – Швець?

– Это его прозвание. Швець он по уличному, а по настоящему он Крынка, Федот Крынка! – говорил Верзило, стоя на приличном расстоянии от стола. – А кто он таков, то это не мне говорить; скажут, по злобе наговорил, а хорошего про него, ей-Богу сказать нечего! Да всякий, кого ни спросите, скажет вам, что Крынка – пьяница, да он и сию минуту в кабаке сидит. А лучше всего спросите встречного… Эй, ты! Карпо! Зайди на час в хату! На час! Дело есть!

Верзило постучал в окно шедшему мимо мужику с фляжкой водки в руках. Карпо был одним из приверженцев Верзилы, и последний знал это. Он был ещё очень молодой человек, лет двадцати двух, что, однако, не помешало ему иметь жену и четверых малых ребят. Карпо оставил в сенях фляжку, прикрыв её чёрной барашковой шапкой, и, войдя в горницу, почтительно остановился у порога.

– Вот барин желают знать, кто таков есть наш Крьшка! – обратился к нему Верзило. – Скажи по совести, Карпо! Не для меня, а для барина!

Мужик улыбнулся и сделал такую мину, как будто хотел сказать: «И нашли о ком разговаривать, о Крынке?!»

– Крынка, известно, – пьяный человек и больше ничего, – промолвил он вслух, – да и теперь пьяный – дерётся в кабаке!

– Странно! Как же он попал в кандидаты? – удивился член.

– Хе! Как попал?! А разве мало у меня ворогов? А они, вороги, чего хотят? Вы знаете, чего они хотят? Они хотят напакостить Климентию Верзиле, они готовы бы свинью поставить в кандидаты, только чтобы побольше ему было конфузу! Вот как они!

– Правда, правда! – подтвердил Карпо, переминаясь с ноги на ногу у дверей.

– Известно – правда! – продолжал Верзило. – Всякий скажет, что это правда. А хотите знать, за что на меня такое зло? Ступай себе с Богом, Карпо! Тебе, должно быть, недосуг! – обратился он к Карпу.

Карпо быстро поклонился и вышел.

– А оттого на меня такое зло, что я на них палки жалею, что я мало кого в холодную сажаю, да ещё оттого, что вот ваша милость да ещё другие хорошие господа ко мне расположение имеют. Завидно, значит. Ну теперь только бы выбрали! Не будь я Климентий Верзило, если в одну неделю всю деревню не пересажаю в холодную! Будут они вздыхать по верзиловой доброте!

– А что, Климентий Прохорыч! Больно тебе хочется остаться головой? – спросил член, вставая из-за стола.

– Да как сказать вам, Николай Семеныч?!. Не то чтоб я за этим головинством гнался; я, благодаря Бога, и без него всем доволен; корысти от него немного, а хлопот не оберёшься. Да только конфуз, Николай Семеныч, – вот что больно! – Верзило не какой-нибудь Крынка, про Верзилу всякий скажет, что он мужик, как следует, беспорочный мужик. Ну, как же? Был головой, всякий тебе шапку снимал и вдруг… Сами посудите! Это хоть кому обидно! Вот только за этим одним я и гонюсь! Вот и жинка моя – всякий называл её головихой, и дочка тоже… И вдруг! Обидно, Николай Семеныч, вот как обидно!..

И Верзило печально понурил голову.

– Э, что там!? Не печалься, Климентий Прохорыч! – успокаивал член Верзилу, подойдя к нему и положив руку на его плечо. – Конечно, голос народа – дело святое, но авось, как-нибудь Бог поможет!

Верзило не поднял головы, хотя очень хорошо понимал, что под помощью Божиею следует разуметь помощь именитого гостя. Он уже торжествовал, соображая, что угощение принесёт ему желаемый результат.

Близ расправы между тем происходило движение. Только что приехали депутаты из окрестных деревень и хуторов, которые причислялись к заброшенской волости. Агитация прекратилась ещё накануне, так как общее мнение уже до очевидности установилось.

Из 48 депутатов не больше десятка стояли за Климентия Верзилу, остальные же бесповоротно решили в пользу Крынки. Депутаты стояли во дворе расправы особняком, – между ними и деревенской толпой как-то само собой образовалось никем не занятое пространство, – сейчас можно было угадать, что это избранники, хотя ни у одного из них не было ни шарфа через плечо, ни какого-либо другого знака депутатского достоинства. Это были большею частью солидные люди с внушительными бородами, с жирными оттопыренными усами, в овечьих кожухах, чёрных и серых бараньих шапках. Стариков между ними было всего два-три, остальные принадлежали к среднему возрасту. Большинство опиралось на толстые дубинки, с которых ещё не успела облезть зеленоватая кора. В воздухе господствовал запах овечьего тулупа. Даже бабы, которые не могли иметь прямого влияния на выборы и вышли только для компании, – и те нарядились в кожухи – кто в свой, а кто в мужнин. Погода вполне благоприятствовала: крепкий мороз смягчался лучами яркого солнца, мерно плывшего по безоблачному заброшенскому небу. В воздухе искрились, отражая в себе солнечные лучи, едва заметные снежные песчинки, а вдали радужными цветами играло и переливалось ледяное зеркало ставка; над головами избирателей летали стаи ворон, несказанно обрадовавшихся солнечному дню; словом, день был прекрасный и сулил избирателям полную удачу.

– А что, братцы, не пришлось бы нам стоять тут до поздней ночи, – сказал кто-то из среды депутатов, – что-то наш голова не показывается!

– Должно быть, осердился за Крынку! – подал голос приземистый мужик в полушубке, заплатанном как раз посредине спины.

– А может, ему хочется лишний часок побыть головой, – иронически заметил седой как лунь депутат, опираясь на толстую, сучковатую палку.

– Член у него, – сообщил кто-то, не принадлежавший к числу выборных.

– А-а! Вот она причина! А что, братцы, много горилки было выпито вчера у Верзилы? – продолжал иронизировать всё тот же седой депутат.

– Много-немного, а вёдер шесть слопано! – ответил парень из толпы.

У него до сих пор кружилась голова от верзиловского угощения.

– А ты чего скалишь зубы? Тебя кто выбрал? Небойсь сам целое ведро слопал у Верзилы, а теперь над ним же рыгочешь, – злостно заметил один из депутатов, приверженец Верзилы.

– Го-го-го-го! – загоготали почти все разом, и легко было понять, что этот смех относится к приверженцу Верзилы.

– А как будем, панове выборные, ежели наш Крынка до завтрева не проспится или возьмёт и окочурится с пьяна-то? Ведь он и сейчас пьян – голова-то ваш, голова! – в свою очередь беспощадно иронизировал осмеянный верзиловец.

– Ничего, не бойсь, проспится! Гляди – тебя переживёт ещё! А ежели окочурится, ну… тогда Верзило ваш займёт позицию, уж так и быть.

Опять послышалось гоготанье, и верзиловец, очевидно побеждённый, больше уже не подавал голосу.

Толпа почтительно расступилась, и к депутатам подошёл Верзило. Он глядел озабоченно и пасмурно, даже сердито. Он даже не взглянул в лицо депутатам, а как бы мимоходом сказал:

– Сейчас придёт! Будьте наготове! – и поспешно ушёл в расправу.

Если бы избиратели знали, как в эту минуту тайно страдал бедный Верзило, они, не задумываясь, из сожаления, единогласно избрали бы его головой. Сам Федот Крынка, трезв ли он, пьян ли – немедленно положил бы ему белый шар. Правда, Верзило смутно надеялся на членское «авось», но эта надежда не имела никакой более или менее твёрдой почвы; да и самая эта толпа его односельцев, собирающихся собственноручно развенчать его, своего избранника, и кидающих то враждебные, то насмешливые взгляды, – она действовала на его нервы удручающим образом. Когда же ему приходило на мысль, что сейчас, может быть, он перестанет быть головой, и жена его – головихой, а дочка Ганна – головиной дочкой, его бросало в холодный пот.

Явился и член. Выборные сняли шапки и поклонились. Снял шапку и член и отвесил им довольно низкий поклон, из чего сейчас можно было увидеть, что он в душе демократ, как он часто и заявлял дамам, влюблённым в его усы, когда они говорили ему: «Ах, какое у вас, должно быть, жестокое сердце!»

– Ну-с, господа! Кого же вы назначаете кандидатами? – спросил член.

Седой мужик выступил из кучки выборных. Ему, по-видимому, было поручено говорить за всех.

– А порешили мы громадой, чтобы из двух, значит, выбор был: теперешний голова наш – Верзило Климентий и Крынка Федот, а по прозванию Швець.

– Тэк-с! Ну, Верзилу я знаю. А как бы это мне с Крынкой познакомиться?! Его здесь нет?

Член, без сомнения, сказал это неспроста. Он знал, что Крынка в это время пьянствовал, и, по его соображению, его трудно было отыскать. Выборные смущённо переглянулись. Они также знали, что Крынка пьян, и им не хотелось показывать своего кандидата в таком виде.

– Да он, ваше высокородие, нетрезв! – робко заявил недавно осмеянный депутат. – И навряд его теперь найти…

– Чего навряд? А ты пробовал искать, продажная твоя душа? Искариот! – раздался голос из толпы, и пред членом вдруг вынырнул сам Крынка.

Он был одет как все, шапка немножко набекрень; смотрел он развязно, но на ногах держался крепко и не шатался.

– Я, ваше высокородие, и есть этот самый Крынка! Он говорит, что я пьян?! Что ж, немного есть этого! Только всё ж таки я трезвее его!

Толпа захохотала.

– Ты? – удивлённо спросил член, окатив его взглядом с ног до головы и пожав плечами.

– Никто другой как я! – твёрдо отвечал Крынка, чрезвычайно дерзко глядя прямо в глаза члену.

– Н-ну! Ладно! Так приступим же к делу. Господа выборные, я вас попрошу за мной в расправу! – произнёс член, повернувшись на каблуках к выборным.

Он вошёл в расправу, а выборные один за другим последовали за ним.

Заброшенская расправа представляла собой довольно поместительную хату, посредине которой стоял продолговатый четырёхугольный стол, накрытый зелёной клеёнкой. Вдоль стен шли лавки, в углу над столом помещались две иконы, на которых решительно ничего нельзя было разобрать. Неподалёку от них на стене висел портрет Государя. Стоило только выйти в сени и повернуть налево, чтоб натолкнуться на «холодную», которая была не что иное, как обыкновенный чуланчик с земляным полом и с круглым отверстием вместо окна, куда подавались заключённым «хлеб и вода». Через сени помещалась хата писаря, откуда в расправу доносились писк и плач писаревых детей. В сенях поднялся шум, так как депутаты переполошили писаревых кур и гусей, имевших здесь зимнюю резиденцию. Заслышав этот шум, взбунтовался, в свою очередь, и поросёнок, сидевший в «холодной», словом, произошло совершенно неожиданное смятение.