II. Аннеска

© ПОВЕТРИЕ, 2022

© София Белоусова, 2022

I

Дар благодати Христовой коснулся моей души едва ли не с самого рождения. Почтенные сестры во главе со светлейшей настоятельницей Вендулой исполнили просьбу моей матери, взяв меня на попечение в свою обитель – один из монастырей Великой Богемии. Именно там меня нарекли именем Аннески Уславской, мне был дарован кров, свет, а также умение обращаться со словом Божьим. Воспитанная в строгости и нестяжательстве, обученная искусству правильной молитвы и азам классических наук, я должна была посвятить всю жизнь свою служению Господу нашему. На протяжении восемнадцати зим, почти сразу после того, как я получила дар членораздельной речи и способность ходить, изо дня в день я стояла в недвижимости среди сестр своих, одетых в невзрачные рясы, и восхитительные песнопения псалмов изливались из уст моих. Сие размеренное, но в тоже время искренее служение Господу, подкрепляемое переписью античных манускриптов, коих было достаточно в библиотеке этой крепости Божьей, составляли основу моего бытия.

Моя жизнь текла неизменно до той летней поры, когда наша настоятельница внезапно пала от немощи и, будучи на смертном одре, созвала сестер, дабы раздать им последние наставления. Каждая из нас получила священное указание «хранить верность христианским заповедям по образу девства Божьей матери, самоотверженно прославлять Господа нашего Иисуса Христа, а также содержать обитель нашу в святости и чистоте, укрепляя веру по латинскому обряду внутри ее и за ее пределами». Мне же было поручено большее: по воле Вендулы я должна была немедленно покинуть стены монастыря, дабы самоцвет Гильома – реликвия сего прихода – обрела свое истинное пристанище в деснице Помазанника Божьего и тем самым возвеличила Славу Христа на территории всей Богемии, а быть может и далее.

Я подчинилась сей воле безропотно и бесстрашно, рассудив, что смысл метафоры, которая определяет мою миссию, обязательно явится мне, если я сохраню и приумножу собственное стремление к праведности и самоотверженности во всех последующих действиях. Кроме того, я искренне надеялась, что успех моего странствия мог бы стать платой за мое излечение от болезненных видений пустошей Преисподней, которые случались со мной все чаще и явственнее по мере моего взросления. В начале своего путешествия я смела полагать, что по исполнению мною обета, данного Вендуле, Господь освободит мой разум от все крепче сжимающей его медвежьей хваткой безумия.

Итак, в начале следующего дня, облаченная в ветхую шерстяную робу, я, благословленная умирающей Вендулой, связанная с ней и Сестрами по вере священным Обязательством, положила начало своему одинокому странствию. Все, что происходило со мной далее, я обязалась записывать в дневник, единственное предназначение которого – явить читателю свидетельство моего праведного воссоединения с божественной благодатью или же греховного падения в бездонную пасть Люцифера.

II

Необъятный луг – первое, что предстало моему взору, стоило мне проделать не более тысячи шагов прочь от Обители. Я не помнила, когда последний раз покидала намоленные чертоги монастыря, и от этого мне стало не по себе. Тревога в смешении с изумлением от вида бескрайнего пространства, устланного разноцветными и необычайно яркими лоскутами ботанических чудес, ввергла меня в оцепенение. Но сколь ни были чарующе яркими полевые цветы и травы, чьи стебли устремлялись ввысь, и сколь ни был невероятен их волшебный аромат, сие изобилие жизни было не в силах преодолеть пелену бесцветного небосвода, застывшего во вселенском унынии и растворявшего в себе всех и вся. Чем глубже я проникала в недра луга, тем сильнее замедлялось время и меркли оттенки бытия вокруг. Считанные мгновения оставались до того, как небесная сфера бесповоротно объяла бы своим вязким естеством все сущее, побуждая твердь обратиться в себя саму, а звуки в безмолвие… Лишь обращенная к Господу молитва, произнесенная сотню тысяч раз, пробудила в моей мечущейся душе силы избежать погребения заживо в обступающей со всех сторон блеклости и мертвенном отчаянии. Благодаря ей бесцветность была сломлена, на смену ей явились привычные сумерки, поразившие мои телесные члены невыносимой усталостью и дрожью.

Лишившись света, испытывая нужду в пище и воде, я чувствовала, как сердце, угнетенное слабостью, бьется все медленнее и громче, предвещая скорое падение тела моего на разрезающую плоть подобно клинкам траву. Но и при сиих обстоятельствах мой разум продолжал здравствовать, влекомый вперед повторяемыми снова и снова словами Священного Гимна, восхваляющими величие Творца, ограждающими от непоправимого.

Темно-синие плоды ежевики утолили мой голод. Сладость спелой и сочной ягоды, так не похожая на вкус монастырской пищи, наполнил мои уста и побудил меня ощутить удовольствие. Эмоции, рожденные усладой, оказались двойственными. Да – насыщение принесло радость моей плоти, но в душе вздымалось сожаление, ведь я не сумела подавить в себе потребность в еде, когда силы решиться на это еще оставались. Грех неотступно следовал за мной с самого начала моего странствия.

III

Ночь даровала мне право на сон. Укрытием для грез моих оказались корни одинокой ели, слегка возвышающиеся над твердью. Прижавшись спиной к одной из древесных основ, поросшей мхом, я мгновенно забылась, истощенная дневным шествием. Хвойная крона многолетнего исполина и капюшон, сокрывающий мою голову от ветров и дождя, были лучшими защитниками кратковременной дреме. Быть может, дикие звери и рыскали близ моего пристанища, но Господь, да славится Имя его, избавил меня от гибельной встречи с ними.

Вскоре хладный свет озарил мой взор – столь яркий, что закрытые веки не могли уберечь от его пронзительного жжения. Приподнявшись со своего природного ложа, я узрела пред собой пылающий шар, наподобие дневного светила, но сиянием походящий на луну. Я ощутила страстное, непреодолимое желание последовать за сим огнем, едва он начал удаляться от меня. Прошло мгновение, и вот я уже стремилась за сей сферой, паря над землей, преодолевая в одночасье леса, реки и горные гряды. А далее мир будто бы раскололся на мириады кусков, и я очутилась в полом пространстве, где то здесь, то там в недвижимости застыло собрание самых разнообразных предметов. Подвешенные за незримые нити в пустоте покоились церковная утварь, домашний скарб, военное снаряжение и сотни тысяч иных вещей. Но я прорывалась дальше, сквозь них, пока еще могла уследить за своим властным проводником.

Внезапно все исчезло – сущее озарилось подлинным солнечным светом, осветив твердь, сотканную из облаков. Минуло еще мгновение, и из недр сего покрова возникла церковь необъятных форм, вокруг двенадцати вершин которой беспорядочно летали существа, обращающиеся то в золотых птиц, то в ангелов с копьями в руках. Лестница, состоящая из тридцати трех ступеней, вела внутрь дома Божьего, и я знала, что должна быть внутри него, дабы познать суть вещей. Но это было невозможно, ведь стоило мне шагнуть с первой ступени на вторую, как количество ступеней впереди увеличилось вдвое. И так было каждый раз, когда я делала новый шаг вверх. Духовное бессилие поразило меня тогда. Я опустилась в изнеможении наземь и погрузилась в стенания.

Стоило упасть моей первой слезе, как раздался оглушительный грохот, и небеса треснули, подобно яичной скорлупе. Железными кусками они падали на твердь, что ныне стала уже чистой медью, разя золотое воинство Божие и все сущее. Не устоял и Храм Господень, ибо провалился он в саму преисподнюю с магменными реками, где его мрамор обратился в обсидиан. С падением Святилища сгинула и я, пав в огненное озеро, где моим костям было суждено гореть и не сгорать вечно, а душе ощущать бесконечную боль от пламени неумолимого. И сие было справедливо, ибо нет прощения тем, кто не сумел превозмочь богоотступническое уныние. Ибо уныние есть там, где угасает вера в Бога, надежда на Него, любовь к Нему.

Апокалипсис моего бытия и всего мира оказался не чем иным, как сном, что по пробуждению лишив меня всякой стойкости и воли. Шаг за шагом, подобно живому мертвецу, теперь уже бессвязно бормоча молитвы, я продолжала свое странствие в неизвестность. Пробиравший меня озноб и тяжесть моего жалкого одеяния, потемневшего от дождевой влаги, как упорные и верные поводыри все быстрее и стремительнее влекли меня к теперь уже подлинной кончине от болезни и слабости.

IV

Отрешившись от внешнего, я бездумно прошагала в ведомом только Господу направлении почти весь последующий день. Очнуться от бессознательности мне посчастливилось лишь тогда, когда впереди замаячили силуэты покосившихся лачуг, наполовину вросших в землю. Впрочем, едва заметный дым, через силу тянущийся из отверстий, проделанных в крышах, отнюдь не был счастливым предзнаменованием: те, кому принадлежал сей незамысловатый кров, вряд ли жаловали незнакомцев, пусть некоторые из них и являлись к ним без злого умысла.

Без всяких надежд и ожиданий я приблизилась к одному из жилищ. Его глиняные стены потемнели от старости, от соломы, которой была укрыта крыша, исходил мерзкий гнилостный запах. Но это не пугало меня, ведь в моем случае даже худой кров становился ценнейшим даром, ибо под ним я могла найти столь необходимое мне тепло и отдых.

Я постучала по шершавой поверхности невзрачной дощатой двери. Во внутренностях жилища послышался шорох, и спустя мгновение на пороге показалась старая женщина в том, что некогда называлось платьем, а ныне более походило на лохмотья. Казалось, что ее потускневшее и морщинистое лицо, запечатлевшее на себе тяготы крестьянского бытия, вот-вот готово было истлеть и рассыпаться в прах.

– Что тебе нужно, странница? – произнесла она недоверчиво. Однако, увидев мое монашеское одеяние, тотчас перекрестилась и молвила мягче:

– Ах, простите больную старую женщину, милосердная сестра. Во имя Господа, простите… Что привело вас сюда? Быть может я могу помочь вам?

– Я благодарю вас за доброе отношение к незнакомке, – кротко проговорила я, из последних сил сдерживая дрожь в телесных членах. – я прошу вас о месте для ночлега, ибо плоть моя ослабела от невзгод, вызванных чистосердечным шествием во имя Бога, и от страха, рожденного неведеньем об опасностях мира сего.

– Тогда пусть моя ветхая обитель будет пристанищем для вас на следующую ночь, – молвила женщина, нелепым жестом предлагая мне ступить в то место, где, быть может, прошла вся ее жизнь.

Я сделала шаг внутрь и еще более невыносимый запах сырости ударил мне в нос. Бедность убранства ужаснула даже меня, привыкшую к воздержанию и духовной аскезе. В этом убогом жилище я узрела лишь покосившийся стол с основанием, покрытым бледно-зеленой плесенью, наполовину вросший во влажную землю, подобие табурета, да соломенную подстилку близ тусклого очага, укрытую овечьей шкурой. Когда же я повернулась к хозяйке, все еще стоящей у порога, то увидела над ее головой деревянное распятие, обвитое стеблями некоего растения, название которого я не знала.

– Милосердная сестра, ложе у огня принадлежит вам. Жаль только, что бедной простолюдинке нечем более обрадовать вас, – произнеся эти слова, женщина подошла к очагу и извлекла из его глубин закопченный котел, в котором покоилось то, что вскоре должно было утолить мой голод.

– Я буду молиться о спасении души вашей! От чистого сердца буду просить я, чтобы Господь был милостив к вам, – тихо ответила я.

Вскоре хозяйка подала мне хлебную похлебку в деревянной миске и глиняный кувшин с водой. Я молча принялась за скудную трапезу, чувствуя, как голод оставляет меня и тепло разливается по моим членам. Женщина же, приютившая меня, взяла некую деревянную лохань и принялась мыть в ней состриженную с овец шерсть. Должно быть, это было ее единственным занятием изо дня в день.

По прошествии определенного времени раздался стук в дверь, нетерпеливый и громкий. Услышав его, я увидела, как изменилось лицо бедной женщины – его старческие изъяны стали еще заметнее, ведь бессильная злоба очернила их.

С трудом поднявшись на ноги, едва не запутавшись в своем убогом одеянии, хозяйка подошла к двери и отворила ее. Через мгновение я увидела пожилого человека в льняной грязной рубахе и накидке из грубой шерсти. Все его лицо было в угрях, а небольшие глаза светились такой же безысходностью, как и у давшей мне кров женщины. В руках незнакомца была деревянная жердь с железным загнутым вовнутрь наконечником. Я была почти уверена, что пришедший является пастухом. Скотским запахом веяло от него… Мне оставалось лишь укрыть лицо капюшоном и продолжить трапезу, дабы они мое отвращение не стало заметно.

– Анна, я голоден! Дай мне поесть! – просипел крестьянин.

– Иштван, сегодня у меня для тебя нет ничего! У нас знатная гостья. Нам придется остаться голодными ради нее, – холодно возразила женщина.

– Как ты смеешь впускать постояльцев в дом мой, проклятая карга?! Тебе мало нашей бедности, ты хочешь совсем нас со свету сжить, несчастная?! – вскричал в гневе пастух, отчего его лицо стало еще безобразнее.

– Богохульник! – осадила его хозяйка. – В твоем доме сестра Господа нашего! Гореть тебе в аду за ту злобу, что ты донес до ушей ее!

Крестьянин посмотрел в мою сторону и, убедившись в том, что жена говорит правду, подошел к очагу. Опустившись близ огня на колени, выставив вперед ладони, дабы согреть их, он с сожалением проговорил:

– Завтра вновь наступит день, когда к нам явится сборщик королевских податей, Анна, но едва ли я смогу что-то дать ему, ведь от былого поголовья нашего стада не осталось почти ничего. Сегодня мы лишились еще двух овец. Волки стали нападать на стада даже при свете дня, и никто не может ничего с этим поделать… Что же, такова наша расплата за грехи!

– На все воля Божья! Ложись спать и своими рассуждениями не накликай на нас больших бед, – вскричала хозяйка, а после принялась за свое прежнее дело.

Вслушиваясь в диалог двух несчастных людей, страдающих от бедности и прочих невзгод, я искренне удивлялась тому, что они совершенно не замечали меня. Ничто не меняло размеренного уклада жизни обделенных фортуной – ни появление постояльца, ни смена времен года. Бренность навечно погребла их под своим бременем.

Эти созерцательные размышления привели меня к долгожданному и спокойному сну. Положив голову на стол, я отдалась объятиям грез. На сей раз мой отдых был лишен сновидений, но пробуждение было столь же тревожным.

V

Протяжный волчий вой прервал мою дрему. Очнувшись и увидев пред собой багровое мерцание тлеющих поленьев, я попыталась изгнать из сознания сей зловещий звук. Однако он становился все навязчивее. Проклятые звери рыскали прямо под окнами дома, яростно рыча от жажды крови. Затем я услышала отчаянные человеческие крики полные ужаса. Они становились все громче и истошнее, и вдруг прекратились, сменившись лязгом зубов. Смерть забрала очередную душу, воплотившись в звере, чей облик ввергал в страх, а глас заставлял кровь леденеть.

Человеческая погибель побудила многих деревенских жителей воспрянуть ото сна и выйти из своих убогих жилищ. Уже через миг сквозь узкий оконный проем я увидела множество стенающих и размахивающих руками фигур с пламенеющими жердями в руках… И жерди эти освещали мертвое тело юноши, истекающее кровью, но не лишенное красоты. Собравшиеся близ убитого громко переговаривались между собой о произошедшем, но казалось, что их больше занимало сохранение собственных жизней, нежели скорейшее погребение растерзанного. И это не удивляло меня. Я уже понимала, что действительный уклад и лик бренности намного ужаснее, чем в рассказах сестер Господних, вскормивших меня.

Тщетные споры и причитания разгоряченного люда утихли лишь тогда, когда несколько мужей взяли на руки растерзанную плоть и унесли ее прочь. Ночная тьма тут же поспешила возвратить свои позиции и вновь овладела сущим. Властвование ее должно было продолжиться до самой зари… Лишь один факел, затухающий на глазах, брошенный в бессилии кем-то на землю, напоминал о произошедшем несчастии. Он был своеобразным символом души истерзанного, которая вероятно еще долго не могла поверить, что ее жизнь во плоти так нелепо завершилась, пав под дланью ненавистной несправедливости.

Решив вновь отдаться сну, я вдруг поняла, что рядом со мной нет хозяев обители, в которой я получила ночлег. Не желая искать этому вразумительного объяснения, я направилась к очагу и, разворошив в нем угли, возродила пламя. Не имея сил противостоять обострившемуся чувству страха перед неизвестным, я так и оставалась у едва горящего огня до самого рассвета, без конца шепча молитву, боясь вновь сомкнуть глаза, не осмеливаясь позволить себе блаженный отдых…

Мое одиночество не было нарушено никем даже тогда, когда первые лучи тусклого дневного света ударили мне в спину сквозь щели в дощатых стенах лачуги. Не желая более оставаться в этом убогом жилище, в этом проклятом селении, где люди исчезают с той же легкостью, что и славные воспоминания минувших дней, я поспешила покинуть злосчастное место.

Лишь только ступив за дверь, я вновь ужаснулась небесам. Вопреки моим потаенным надеждам одеяние небосвода сохраняло свою бесцветность, став еще более навязчивым, довлеющим, порождая в душе моей богоборческую печаль. Облик сферы, обремененной тонами невыносимого уныния, вызывал у меня чуть ли не ручьи слез, стоило лишь устремить взор к далеким звездам, таинственное мерцание которых невозможно к созерцанию и оттого столь страстно желаемо. Землю же укрывала дымка, оттенок которой мало отличался от оттенка небесного. В ее белесом нутре возвышались потемневшие стены ветхих домов и уродливые силуэты скрученных в узел деревьев, по неизвестной мне причине лишившиеся своей листвы.

Сущее выцвело снова. Каждый отзвук моей поступи утопал во всеохватывающем недвижении. В конце концов, я перестала ощущать даже собственное дыхание, готовясь поверить в то, что его и не было вовсе. Став невольной гостьей обители Небытия, я не различала более жизнь и смерть.

Вдруг зов сотряс застывшее пространство, и миг спустя из вязкого утреннего тумана возник незнакомец, один из местных жителей. Лицо явившегося было покрыто зарубцевавшимися шрамами, а голова почти лишена волос. «Что значат все эти уродства?» – подумала я, вспоминая лик пастуха, испещренное угрями. В этот раз свое отвращение мне удалось скрыть лишь благодаря вездесущей дымке, пронзающей собою бренность.

– Милосердная сестра, прошу вас, помогите! Ради страданий Христовых, помогите! – вскричал крестьянин, падая предо мною на колени в грязную лужу, отчего потоки нечистот пали и на меня.

– Что случилось, милый человек? – едва сдерживая неприязнь, молвила я.

– Благословите мертвецов наших, растерзанных волками, милосердная сестра. Даруйте их душам покой. Избавьте нас от их присутствия, ибо они проклинают наше бессилие, – пролепетал земледелец.

– Разве у вас нет священника? – изумленно вопросила я, ужаснувшись гибельности места сего.

– Он мертв, убит зверьем, как и все мы вскоре будем. Прошу вас, пойдемте за мной, – крестьянин схватил меня за руку и, поднявшись на ноги, повлек за собой.

Возжелав поначалу воспротивиться земледельцу, я усилием воли отогнала сии надменные мысли. Самоотверженное служение Господ у и помощь страждущим несмотря ни на что – по-прежнему оставалось моим долгом и единственным предназначением.

VI

Обратив помыслы внутрь себя, я не уследила, как мы покинули пределы поселения и очутились на пустыре меж множества холмов. Туман продолжал здесь свое опустошающее пиршество. Его воздействие на мою душу усилилось и уподобилось весу десяти тысяч возов, груженных золотом, что испокон веков пленяли умы властителей царств этого мира.

Мы шли теперь по разбитой брусчатке древней дороги. Ее изломанная впадинами поверхность страдала от гнета времен и бесконечного сражения с диким сорняком, но ничто из этого не могло уничтожить плод мастерства римских инженеров. Сей путь, созданный великим народом-завоевателем, был обречен на существование до конца времен, и осмысление сего наблюдения не могло не изумлять меня.

Чем дольше мы шли, тем сильнее была хватка и быстрее шаг моего поводыря. Мне было невероятно трудно поспеть за ним, а после моей просьбы остановиться грубая ладонь крестьянина обвила мое запястье еще сильнее. Лишь только когда мы оказались на расстоянии не более тридцати шагов от некой церкви – должно быть единственной твердыни Христовой сих мест, спутник отпустил мою руку. Там, где перста его касались моей кожи, остались кровавые царапины. «Странно, – подумала я тогда. – Почему я не чувствую боли? Почему раны мои не приносят страданий?»

«Милосердная сестра! Дом Господа пред вами. Войдите же в чертоги его и освободите души стенающих от губительного пребывания в разлагающейся плоти. Благословите их своими светлыми речами на расставание с бытием!» – проговорил земледелец.

Я возжелала ответить ему, но, увидев лицо крестьянина, изъяны которого в тот миг показались мне еще более мерзостными, лишь молча кивнула в знак согласия.

«Мы благодарим вас, Сестра!» – услышала я в ответ, уже повернувшись к нему спиной. Я направилась в сторону Святилища.

Святилище Христово! Его обветшавшая и крошащаяся от влаги конструкция напоминала своей строгостью крепость – из тех, что господствуют над всеми холмами вокруг и всеми окрестностями. Аркады с узкими окнами опоясывали плоские стены сооружения и устремлялись вверх к единственной колокольне – своеобразной дозорной башне, увенчанной массивным крестом. То здесь, то там рукою талантливого зодчего на фасадах были высечены ниши. В их недрах нашли пристанище изваяния животных и людей, мучеников и святых, ангелов и архангелов.

Три скульптуры приковывали к себе взгляд сильнее прочих. Первая – Богородица с младенцем. С левой стороны под ней извивался дракон, пожирающий льва, а справа был изображен силуэт крылатой сирены, потворствующей искушениям. Вторая – некий муж, восседающий на троне желаний, у подножия которого в смертельной битве сражались крокодил с гидрой, стремясь пожрать друг друга. Третья – Христос в Величии и Славе своей, по обе стороны от которого стройными рядами расположилось по шесть апостолов. Я долго не могла отвести от них взгляд.

И вместе с тем сия Цитадель Господа была в запустении, ибо весь вид ее говорил о том, что паства давно позабыла путь сюда. Мне казалось, что я слышу плач храмовых стен, изуродованных человеческим забвением, безразличием и тысячью иных проявлений греха. Я искренне желала излечить их, но от сей мысли мне становилось еще более дурно, ведь я понимала, что не в моих силах воплотить это в явь. Моя душа казалась мне неполноценной в те минуты – а что могло быть хуже этого?

Но полно сотрясаться в стенаниях, ибо не за этим я оказалась здесь! Вот дверь в церковь уже отворена мною. Осталось лишь зайти внутрь – в кромешную тьму, дабы даровать покой убиенным и растерзанным.

VII

Пришло время чудес. Стоило мне только переступить порог храма, как алтарное пространство озарилось столпом белого пламени. Сквозь худую церковную крышу светоносные потоки устремлялись прямо на жертвенный камень, на поверхности которого покоился мертвец, укрытый шелковой тканью. Как боязно мне стало тогда приблизиться к нему еще хотя бы на один шаг, как тяжело было не поддаться страху, не бежать без оглядки из сей некогда священной, а теперь попранной сыростью и тленом Обители! Но и в этот раз моя вера пробудила во мне стойкость, ибо Господь хотел, чтобы я была здесь и даровала сему месту очищение.

Медленной и осторожной поступью я приблизилась к алтарю. Взглянув на массивное распятие, висевшее чуть в отдалении, я трижды перекрестилась. Затем я обошла церковное сердце, облаченное в мрамор, и остановилась так, чтобы быть спиною к кресту, а ликом ко входу в Святилище. Именно тогда надломленное смертью убранство святилища открылось моему взору полностью, и вид его поразил меня до глубины души.

Там, где было положено стоять скамьям для паствы, не было ничего, кроме небрежно уложенных на пол усопших, завернутых в серый перепачканный кровью саван. Некоторые из них уже были тронуты дланью разложения и источали невыносимый смрад; другие все еще напоминали живых, ибо их застывшие лица еще выражали ужас трагически оборвавшейся жизни. Имелись и те немногие, кто будто бы не умер вовсе: тела сих несчастных чей-то глумливый и богомерзкий ум прислонил к церковным колоннам, обратив застывшим взором к алтарю, дабы они, усыпанные цветными осколками разбитых ветром витражей, томились в ожидании службы без начала и без конца.

Наступило время молитвы о невинноубиенных, но прежде случилось совсем иное. Перста мои словно платиновые змеи, творящие гнезда в каменистом чреве Голгофы, приоткрыли поверхность материи, сокрывшей тело на алтаре…