Золотошвейка

ГЛАВА 5

Снег валил пушистыми хлопьями. За окном погода казалась мрачной, зимняя слякоть разъедала улицы так, что совсем не хотелось выходить. Народ праздновал наступающий 1756 год, орал песни, пьянствовал – так повелось ещё с Петровских времён, и постепенно люди признали это нововведение, хотя не все смогли приспособиться.

Раньше-то наступление нового времени праздновали весной в равноденствие, провожали зиму и жгли соломенное чучело, встречая великую Масленицу. До Масленицы – целых три месяца, тогда бабка Дарья непременно испечет гору блинов и оладьев с вареньем, творогом, курагой, всё это будет роздано нищим и юродивым, лишь бы молились за Городиловское счастье. Тогда народ будет водить хороводы под звуки гармоники и балалайки.

А сейчас – холодно, даже стёкла замерзли, образовав причудливые ледяные узоры.

Маша сидела в своей горнице, вышивала, поглядывала на падающие с неба снежинки. Ей так хотелось порезвиться сейчас, поваляться с Никиткой в снегу, да не время. Из гостиной слышалось жалобное звучание клавесина (Дуня Ивановна играла сонеты). В доме собрались гости – кое-кто из придворных дам и друзей Городиловых, доносились голоса, смех, пахло ароматным ванилем. Видно, Демьян вновь приготовил мороженое по испытанным рецептам «мсье Дебре».

Городиловы частенько устраивали вечера; Пётр Петрович считался видным чиновником при дворе государыни, и нужно было как-то «держать лицо», а Дуня Ивановна к тому же ещё и поставляла новые расшитые долотом мундиры для важных персон, да торговала в лавке вышивкой для дам. Мастерская Дуни славилась на весь Петербург, сама государыня поддерживала жену унтер-офицера – умницу и красавицу.

Звали Машеньку на вечер. Боязно сделалось девушке, отказалась.

– Я, тётенька, лучше по первости с Фросею посижу. А когда чуток привыкну, выйду.

– Дело твоё, – не настаивала Дуня. Только больно людей не чурайся. Вот сошьем мы тебе новое платье по моде, тогда непременно за стол посажу. Закажем у самого придворного портного Вардта.

Маша, лишь, кивала.

Фрося с Никитой спустилась в мастерскую за нитками, а Машенька ждать её осталась у себя. Письма от дядюшки Михайла из рук не выпускала: то положит на стол, то возьмёт. Неужто, отец Димитрий с адресом ошибся? Ходила уже много раз, никто дверей не отворил, словно вымерли все, прочесть же Машенька не решалась (нельзя, ведь, чужое читать).

Надела платок, шубку; Акулине сказалась, что ненадолго отлучится, просила Фросю предупредить, чтоб не потеряла. Сама вышла и направилась мимо рынка к деревянным постройкам. Письмо за пазуху спрятала. Любопытно ей стало адресата в глаза увидеть. Тайна какая скрывается в этом? Вспоминались слова дяди Михайлы: «Если возникнут какие трудности, ты не бойся, заходи к нему. Он человек добрый».

Представлялся он Машеньке высоким, плечистым с такими же ясными светлыми глазами, как у Пантелеймона – целителя. Не святой ли он какой?

Вот и решилась в последний раз пойти, авось повезет, если нет, что ж: значит и впрямь адресат не тот. Перед отцом Димитрием не стыдно будет – поручение его-де выполнила.

Рыночная площадь была переполнена. Торговали платками, шалями, кружевом, птицей. От прилавка до прилавка раздавался зычный гомон зазывал: «Пирожки! Румяные, горячие, со свежей начинкой! Только что из печи! Горшки! Самовары! Утюги!», периодически прерываемый окликами предприимчивых армян: «Щащлык. Настоящий щащлык! Жареный! Палчики оближешь!»

Горстка татар в разноцветных халатах толпилась возле прилавка с коврами, другие торговали лукумом и шербетом, а, также, халвой и пряностями.

Под воздействием ароматных запахов, текли слюнки.

Тут же рядом на небольшой площадке был организован кулачный бой и «медвежьи пляски». Лукавый мужичонко в ярко-красной косоворотке дёргал за тяжелую цепь, которая соединялась с шеей «Михайла – потапыча» и вопил: «А ну-ка Мишенька, покажи, как русский мужик водку пьет!»

Мишка во всю старается, а народ за животы держится, хохочет.

«А ну-ка, Мишенька, покажи-ка нам, как девка по воду ходила».

Народ не унимается. Такие представления многих зевак собирали, деньги так рекой и текли. Дивились заморские гости русской забаве, только руками разводили, да смеялись громко-громко.

В рядах торгующих поодиночке прямо на снегу босиком сидели юродивые с протянутыми руками и выли: «Подайте, божьи люди-и! Пощадите! Матушка Елисавета Петровна государыня, благодетельница наша! Подайте копеечку!»

Пройдя рыночную площадь, Машенька углубилась в трущобы, сильнее закуталась в полушубок; морозный ветер закручивал метель, обжигающим холодом поднимал её ввысь высоко над землёй.

От трущоб веяло мраком. Холодные деревянные дома были, казалось, наполнены сыростью, так что обитатели их промёрзли до костей.

Лишь в некоторых домах горела лучина, несмотря на светлое время суток, лаяли собаки.

На слабый стук, дверь открыла маленькая сморщенная старушонка с выбившимися из-под платка спутанными седыми космами волос.

Подслеповатыми, почти ничего не видящими глазами, она долго разглядывала незнакомку в новеньком полушубке. Свеча в её руке дрожала, горячий воск медленно стекал по пальцам, оставляя следы на полу в сенях.

– Кто будешь? – недоверчиво спросила старушка.

– Мария Розанова я. Михайла Иваныча племянницей буду.

– Кого надо? Не ждем мы гостей.

– Хозяина. Я от Михайла Иваныча – письмо передать.

Старушка нахмурилась, хотела что-то еще сказать и дверь захлопнуть. Из глубины донёсся приятный мужской голос:

– Эй, Сергеевна, кто там?

– Девчонка какая-то. Сказывает, от Михайла Иваныча.

– Пусть войдет.

Дверь сильнее распахнулась, и Маша почувствовала себя окруженной необыкновенной обстановкой. На стенах везде были развешаны картины, как в галерее разных форм и размеров. В темноте Машенька не сразу рассмотрела, затем, начала видеть: где-то высвечивались пейзажи, где-то красивые светлые лики с нимбом над головой. Маша подошла к одному из них, постояла, затем, к другому, погладила шершавый холст с белой берёзой.

– Нравится?

– Да.

– А ты проходи-проходи, не стой в сенях-то.

Старушка со свечой куда-то исчезла, и вокруг снова стало темно.

Во второй комнате сидел человек в обтрепанном кресле. Увидев гостью, он предложил ей сесть напротив. В углу топилась печь, было жарко, слышалось потрескивание костра.

Хозяин дома был крепкого телосложения, светловолосый, с большими глазами цвета грецкого ореха. С кресла он не вставал.

Лицо его ничем не отличалось от обычных лиц за исключением большого рта и густой русой бороды. Что-то необыкновенное застыло в его взгляде, что-то, что невозможно выразить словами. Грусть? Мудрость? Или, быть может, всё вместе.

К креслу была прикреплена деревянная подставка с куском глины, которому предстояло оформиться в какую-нибудь фигурку.

На полках уже располагались готовые скульптуры, среди них выделялись бюсты благородных дам, изваяния животных и даже расписанные барышни с коромыслами в цветастых юбках и кокошниках.

– Будем знакомы, Иван я, Груздев. Художник и скульптор, – произнёс хозяин, вытер испачканные руки о тряпицу, протянул Маше правую ладонь.

Маша руку пожала.

– Зови меня просто дядькой Иваном, так привычнее будет.

Иван Груздев глину смял, осторожно рукой разгладил, начал лепить. Маша, лишь, следила за движениями его пальцев, молчала. Постепенно, из бесформенного серого куска получался грациозный лебедь.

Вскоре показалась старушка с подносом, уставленным двумя чашками, с горячим дымящимся чаем и свежими баранками.

Иван гостье чашку подал.

– Угощайся.

Сам баранкой закусил.

– Хавронья сегодня акурат с рынка принесла. Вкуснатища! – языком причмокнул.

Маша губы обожгла, чашку обратно поставила.

– Я письмо к Вам принесла.

Иван письмо взял.

– Ты пей чай-то, простынет.

Маша глоток отхлебнула.

– А Вы отца Димитрия давно знаете?

– Давненько. Вот уж лет десять, если не больше. Совсем я оплошал, едва не повесился, а отец Димитрий сказывал, грех это, убедил меня жить в ладу с собой.

Машенька удивилась – неужели такому сильному с виду, бывает так тяжело?

Иван Груздев покрывало с ног сбросил.

– Парализованный я, видишь. Раньше жил в Угличе, был обычным парнем до тех пор, пока не одолела меня окаянная болезнь, будь она неладна. Отец-то Димитрий разговоры со мной вёл. С тех пор переехал я сюда, в Петербург (дом-то с Хавроньей мне по просьбе его достался). Начал рисовать, затем, и глиной занялся. Она под Вырицей в залежах. Я туда иногда езжу. Я, ведь, для прихода его иконы пишу, – художник вздохнул. – Благодарность – редкая черта.

Маша на стену посмотрела, где как раз икона висела. Наверное, художник недавно закончил работу.

– Кто это, дядька Иван?

– Матерь Скорбящая.

– О чем она скорбит?

– Обо всех несчастных. Много, ведь, на Руси таких.

Иван Груздев вновь за лепку взялся, ноги накрыл.

– Ты племянницею приходишься отцу Димитрию, Маша?

– Да.

– Хочешь, твой портрет сделаю?

– Нет, дядька Иван. Не надо это. Нынче в церкви видела я Целителя Пантелеймона. Вот если б Вы его нарисовали.

Иконописец задумался.

– Рассказывали мне про него. Нелегкую жизнь святой угодник прожил. Голову свою на отсеченье дал, а потом чудеса случаться стали. Видели его многие. Одним помощь даровал, других на Путь светлый выводил.

Дивилась Машенька:

– Многое Вы знаете, Дядька Иван.

– Многое. Отец Димитрий просветил.

Возвратилась Маша под вечер.

«Поздно уже, – сказала, – тётушка Дуня меня хватится. Пойду я».

«Иди. Да приходи. Вместе веселей будет. За письмо спасибо. Ждал я его».

Проходя мимо только что выстроенной деревянной церквушки святого апостола Иоанна, перекрестилась. Колокола молчали. Дикое вороньё закаркало, поднялось в небо чёрною, живою тучею, метель утихла.

Вдруг, откуда ни возьмись, словно из-под земли выросла перед Машей фигура в цветных платках. Девушка испугалась, отступила на шаг, больно уж страшным показалось ей ночное привидение: чёрное, в ушах огромные серьги, только зубы в темноте видны. Никак, цыганка. Тетка Полина плохо о цыганах говорила: «Язычники они, греховодники. Ты, Маша, держись от них подальше».

Вспомнила тёткино наставление, хотела пуститься бежать, пока не поздно. Цыганка заговорила:

– Не бойся меня. Вижу, спешишь ты куда-то. Домой, поди. Дай-ка ручку. Говорят, Фатима здорово по руке гадает.

Лицо тетушки Полины на миг мелькнуло перед её взором, затем, растворилось. Маша медленно кисть протянула, а самой боязно, подала копеечку, другую, третью.

Как в тумане слышала она голос цыганки:

– Дворец тебя ждет. Счастье своё там найдешь и горе. Берегись дворца.

Опомнилась, а гадалки уже и след простыл, обернулась – никого. До самого дома бежала, придя в дом, от ужина отказалась, в горнице своей заперлась и уснула.

Сквозь сон слышала заунывную мелодию дудочки, какую, бывало, наигрывал пастух Афонька, когда стадо зазывал. Дудочка на всю Каменку раздавалась, Афонька же пел что-то, жалобно так. Дядьку Ивана Груздева видела, как Пантелеймона рисовал; плакал он оттого, что ходить не в силах, а потом вдруг сами ноги пошли. «Парализован я».

«Дворец тебя ждет, берегись дворца!» – шептали белые зубы ворожеи, только звон браслетов, да позвякиванье серёг прерывали мрачную ночную тишь.

На другой день решила Маша вновь навестить дядьку Ивана; интересный он с такими добрыми, понимающими глазами… и страждущий.

Хавронья Сергеевна уже с радостью гостью приветила.

– Заходи, заходи, красавица, – говорит и улыбается сама. – Иван Николаич велел кофей на этот раз ставить, будто чувствовал. Кофей-то у нас особый получается, никто ещё не жаловался.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.