Санаторий

27

После укола как обычно все разошлись. И только Чиполлино оставался рядом – сидел возле койки на стуле, мерно покачивался и улыбался каким-то своим мыслям, или безмыслию. Билась в окно почуявшая недалёкую зиму вялая муха. Она давно уже утратила смысл и волю, она смирилась и приняла, а вся её битва с равнодушным стеклом, за которым стынет осень, – не более чем безысходность.

Иона перевёл взгляд с мухи на Чиполлино. Бедолага продолжал мерно раскачиваться, сосредоточенно уставясь в одну точку где-то правее ножек Иониной кровати. Чипу хорошо – у него нет настоящего. Нет будущего. А главное – у него нет прошлого. В общем, у него нет жизни. Индивидуальности нет. Он – биомасса. Он как тот фантом, про каких говорила Таилиэта. Каким считала себя Кундри. Кончится сон бога, которому все мы снимся, кончится и Чип.

«Но и ты тоже кончишься, когда проснётся Бог», – сказал кто-то внутри Ионы.

Значит, не так, тут же повернул Иона вспять, значит проснётся тот человек, которому снится Чип, и…

«Выходит, и ты тоже ему снишься вместе с Чипом, этому человеку», – перебил голос.

Иона хотел что-то возразить, но мысль, потребная для возражения, внезапно испарилась – это начинала, кажется, действовать инъекция.

– Чиполлино, – позвал он. – Эй, Чип.

– Чип, – улыбнулся тот, переставая раскачиваться и обращая к Ионе свой пустой и прозрачный взгляд. Собственное имя всегда вызывало у Чипа улыбку. Как, впрочем, и всё остальное.

– Видишь, Чип, – осень? – сказал Иона, снова переводя взгляд за окно, на съежившиеся от холода рыжие тополя и вязы. – А скоро зима.

– Зима, – кивнул Чип. – Зима. Скоро.

Наваливалась хмурая вялая тоска, как всегда бывает после укола. Скоро эта тоска перерастёт в тошнотворную сонливую слабость, когда не хочется шевелиться, не хочется думать, говорить, даже дышать. Не хочется ничего, будто ты уже умер. Нет мыслей, нет желаний, нет чувств, а значит, ты действительно мёртв. Но это потом, потом, хотя и скоро уже. А сейчас он – как та муха, что с тупым и безнадёжным упорством всё бьётся и бьётся в стекло. И он даже не вздрогнул, не подскочил, не улыбнулся, когда дверь в палату открылась и вошёл – весь в белом, как ангел вечности – Ездра. В белом халате, с деловитой папкой под мышкой, в солидных очках на носу.

– Эй, эй, эй! – донеслось из коридора раньше, чем Ездра успел прикрыть за собой дверь. – Гражданин, минуточку!

Ездра с солидной вежливостью придержал дверь, отошёл в сторонку, пропуская в палату санитара – грузного, красномордого, вечно потного Ермолаева.

– Вы гражданин по какому поводу? – строго насупился Ермолаев, протягивая руку, готовый уже взять Ездру за рукав и вывести из палаты в коридор, а если понадобится, то и дальше. – Вы как сюда попали?

– Через служебный вход попал, – спокойно отвечал Ездра. – Я из области. Вас, наверное, не проинформировали, любезный.

– Из какой такой области? – хмурился Ермолаев. – Никто мне не информировал.

Произнёс он это не очень уверенно, явно сознавая, что рискует превысить невысокие свои полномочия. Но посторонний в помещениях – это вам… А вот возьмёт он, Ермолаев, да сходит на пост сейчас и поинтересуется, кто пропустил чужака.

– Из области, – повторил Ездра. – Из Ганнушкина.

– Из области, не из области, а документы у вас какие есть? – напирал Ермолаев.

– Вы, любезный, при какой должности тут состоите? – чуть строже сказал Ездра, словно бы начиная терять начальственное терпение. И даже взглядом смерил санитара с головы до ног.

– При санитарной, – опешил Ермолаев и принялся потеть вдвое против обычного.

– При санитарной… – повторил Ездра будто бы в раздумье. – Вы, милейший, вот что… вы найдите-ка мне главврача вашего. Интересно как-то меня встречают в этом заведении… Я вам тут кто?..

– Доктор Сам отдыхает, – сник санитар и забегал глазками, явно желая быть сейчас в другом месте.

– Что значит – сам отдыхает?.. – дёрнул бровью Ездра.

– Самсон, – улыбнулся Чиполлино.

Ермолаев бросил на Чипа быстрый взгляд, кивнул:

– Сам – это, значит, фамилия такая. У зав отделением, – пояснил он гостю. – Кореянка она. Сам Сон Ли. Отдыхает сейчас после ночного дежурства.

– Ах, вот оно что. Тогда, может быть, не стоит беспокоить доктора…

– Это ничего, ей не привыкать, – вернулся к подозрительности Ермолаев и повернулся к двери. – Сей момент позову… Вот и разберёмся, – добавил он себе под нос.

– Сам, – прошептал Иона, бледнея. – Сам!

Когда санитар ушёл, после некоторых раздумий оставив-таки за собой дверь открытой нараспашку, посетитель вздохнул свободней. Он первым делом закрыл дверь, потом подошёл к Чиполлино, потрепал его по волосам, наклонился к нему:

– Привет, Чип, старина, – сказал он.

Чиполлино широко улыбнулся:

– Привет.

Гость повернулся к Ионе.

– Ну, как ты?

Иона с усилием поднялся, распахнул объятия.

– Ездра!

Они обнялись.

– Ездра! Ну, когда? Скоро? Когда ты вытащишь меня отсюда?

Ездра улыбнулся, кивнул.

– Скоро, дружище, скоро. Мы работаем над этим.

– Что там Кундри?

– Всё хорошо, Иона, – кивнул Ездра и снова повернулся к Чипу. – Ну что, Чип, как себя чувствуешь?

– Да ничего, – отозвался Чиполлино, закатывая рукав пижамы. – Вот только то лапы ломит, то хвост отваливается.

Ездра хмыкнул.

Он достал из кармана кожаный несессер, открыл. В аккуратные кармашки были вложены несколько ампул с бесцветной жидкостью, а в петли – одноразовые шприцы. Ездра выдернул один, сорвал пластиковую упаковку. Извлёк одну ампулу, быстро взломал, встряхнул, постучал пальцем, посмотрел на свет. Набрал в шприц два кубика жидкости, выдавил воздух. Ампулу сунул в специальное отделение несессера. Из другого отделения достал клочок ваты и пластиковую капсулу со спиртом. Вскрыл. Между тем Чиполлино отошёл к своей кровати, улёгся.

Иона отсутствующим взглядом наблюдал за происходящим. Медленно, но уверенно наступала обычная после инъекции метемпсихозола реакция. Медленно, но быстрей, чем он предполагал – наверное, вкатили полуторную дозу. Медленно, но очень невовремя.

Это всегда походило на барахтанья утопающего: то всплытие на недолгие мгновения, жадный глоток воздуха и – погружение в холодный сумрак без доступа кислорода, без звуков, запахов и света – только невыносимая тяжесть давит на плечи, вынуждая прилечь, забыться. Приход Ездры вызвал недолгое оживление – глоток воздуха, а теперь введённый препарат набирал силу: до Ионы едва доносились голоса Ездры и Чипа, словно через толщу воды; было трудно дышать, навалилась бесконечная усталость, когда не хочется делать ничего, даже если тебя станут убивать вот прямо тут и прямо сейчас.

Ездра мельком взглянул на него, перевёл вопросительный взгляд на Чиполлино.

– Ну да, – ответил тот на взгляд. – Как обычно.

Ездра подошёл к кровати, склонился над Чипом. Жало шприца уверенно впилось в кожу, быстро нащупало вену. Красные кровяные нитки потянулись в прозрачный цилиндр, окрашивая бесцветную жидкость. Плунжер медленно сдвинулся с места. Чиполлино улыбнулся, глубоко вздохнул.

– Ездра, – позвал Иона, который, кажется, снова вынырнул на мгновение из омута, в котором тонул. – Значит, вы всё-таки поверили ей?

– Кому, старина? – спросил Ездра, не отвлекаясь от инъекции.

– Ну, этой, психологине. Розе Шарона. Решили проснуться?

– Ну всё, – произнёс Ездра, извлекая иглу и не глядя на Иону, будто не слышал его вопроса. Чип согнул руку в локте, устало закрыл глаза.

– Ездра, – снова позвал Иона всё более слабеющим голосом.

– Что, старина?

– Ездра, скажи… Скажи, Ездра…

Он напрочь забыл, что хотел спросить. В голове крутилось бесконечное «За этой дверцей я прячу душу – в одну восьмую всемирной суши, в одну двадцатую океана – неизлечимую мою рану…», и снова, и снова да ладом.

– Скажи, Ездра…

– Ложись, старина, ложись, – Ездра потрепал его по плечу, потом заботливо заставил улечься, забросил на кровать его непослушные ноги, накрыл одеялом, погладил по голове. – Тебе нужно прилечь, старик. Сейчас тебя станет плющить.

– Да… – промямлил Иона. – Скажи, Ездра… Кундри… Сам…

– Ну, всё, – Ездра повернулся к Чипу. – Мне пора.

– Ты обратно, в санаторий? – спросил Иона.

– … Э-э… Да.

– Как там?

Ездра пожал плечами.

– Всё по-прежнему, старик. Всё по-прежнему. Спи.

Словно подчиняясь приказу Ездры, тут же явился сон, набросил на голову Ионы ватное одеяло. Через это одеяло до него глухо и потусторонне донеслось:

– А ему? – это голос Чипа, кажется.

– Нет. – Ездра. Наверняка Ездра.

– Нет?

– Нет.

– Он что?..

– Да.

– Неужели фантик?

– Да. Ну, всё, до встречи на том свете, Чип.

Иона хотел что-то произнести, но пока губы его согласились разлепиться, а горло протолкнуть воздух, он уже забыл, что предполагал сказать. А ватное одеяло на голове как будто стало плотнее, мешало дышать, мыслить, хотеть…

За Ездрой хлопнула дверь, и это было последнее, что пробилось в сознание Ионы, прежде чем он провалился в глухую пустоту.

Музыки он уже не слышал.

А над корпусами плыли волны аккордов – накатывали, бились о берега тишины, отползали, и снова шли валом. Как окончание всех в мире снов, звучала пятая прелюдия Рахманинова.

Эпилог

– Ездра отошёл, – сказал Антипод. – Отправился вослед за Чипом.

– Ну, отошёл и отошёл, – пробубнил Тощий с деланным суровым равнодушием. – Видать же было, что у него без шансов.

– Камнями надо будет привалить, – Молчун указал глазами на серую простыню неба, на которой, словно брызги чёрной туши, рисовалась воронья стая.

– Сделаем, – кивнул Антипод. – Аккурат мавзолей выйдет.

Сделали. Мавзолей не мавзолей, но курган вышел добротный, вместительный, так что уложили в него всех, от Терминатора до Чипа.

Постояли молча, приняли по полсотне граммов, покурили.

Потом отошли к последнему раненому, доживающему свои недолгие, видать, остатние часы-минуты. Однако, впрочем, не их это дело – те самые часы и минуты считать. Временем Бог распорядится – это в его руках несуществующее будущее, минувшее настоящее и давно минувшее прошлое, а их дело – сам погибай, но товарища из беды выручай.

– Жив покуда, – пробубнил Тощий, присевший рядом с носилками, чтобы пощупать у лежащего на них пульс, приподнять веки над закатившимися зрачками. – Силён, – сказал он одобрительно. – А с виду не скажешь.

– Это да, – кивнул Дылда. – Если бы мне крышу так подрезало, я б давно сдох.

– Нет, Дылда, ты бы не сдох, – ввернул Тошнот. – У тебя башка деревянная.

– Хватит зубоскалить, – оборвал их Молчун. – Нашли время… Уходить надо.

– Куда уходить? – удивился Дылда. – А блок-пост как же?

– Да никак, – Молчун пожал плечами. – Сколько надо было, мы продержались. Имеем право теперь.

Замолчали, отрешённо поглядывая по сторонам, друг на друга, на курган, на серое небо. А занудный дождь моросил и моросил, окрашивая камни в чёрное. Просеивалась сквозь дождевые капли, как через сито, снежная крупа, напоминающая о скором первом снеге. Зябко потряхивало ледяным ветерком, что явился откуда-то из-за гор и теперь норовил забраться поближе к тёплым телам – погреться.

– Ну, уходим, так уходим, короче, – пожал плечами Антипод. – С тебя спросится, значит, тебе и решать, Молчун.

– А Самсон где? – спросил Тощий.

– Да поди всё дрыхнет, сурок, – зло усмехнулся Дылда. – Ладно хоть сипаев не проспал, а то бы я его своими руками кончил.

– Замри, кончатель, не сикати, – бросил Антипод. – Тебе не поспать двое суток, так уж поди и кончалка отвалилась бы, а Самсон – ничего, молодцом смотрит.

– Ладно, всё, кончаем трёп, – обрезал Молчун. – Дылда, буди Самсона. Уходить пора.

Первыми к носилкам встали Антипод и Тощий. Подняли и понесли, не заботясь плавностью хода – не до этого. Впереди ещё часы и часы марша, так что нужно беречь силы, а не тратить их на подлаживание шага под рельеф местности.

В последний раз оглядев растерзанный блок-пост, повернулись и пошли, больше уже не оглядываясь. Да и чего было оглядываться: таких блок-постов, этих временных приютов, «домов», «санаториев» было уже столько!.. и будет ещё столько же, если не больше. А может и меньше, много меньше. Ну, это кому как повезёт опять же…

У носилок менялись каждые полчаса, чтобы не выматываться понапрасну, не оттягивать руки до дрожи, потому что кто его знает, в какую из грядущих минут потребуется держать в этих руках калаш. Медленно проползали мимо минуты, за ними кое-как волоклись часы, вставала впереди беспросветная замуть из дождяной мороси, блёклой крупы и серой дымки.

Когда уже наползли с запада сумерки, они остановились, опустили носилки на асфальт у трамвайной остановки.

Образовался рядом гражданин в синем пиджаке на одной пуговице, прервал суетливый шаг свой, наклонился над лежащим, заглядывая в лицо.

– Что с ним? – спросил он конторским бюрократическим голоском. – Товарищу плохо? Или… пьяный, поди?

– Ты проходи, мужик, не толпись тут, – мрачно отозвался Молчун.

Гражданин в синем пиджаке нервно дёрнул головой, смерил Молчуна пролетарофобским взглядом, проворчал что-то себе под нос, опасаясь, видимо, сказать такое громко, и посеменил прочь, зажимая подмышкой портфель.

Трезвоня, вывернул с Ганнушкина трамвай, раскачиваясь и скрипя подкатил к остановке. Высыпала из него шумная стайка пионеров-переростков, гомоня и не по возрасту аршинно матерясь, двинулась к кинотеатру «Октябрь» – сбежало, видать, с уроков славное будущее великой страны.

– Заносим, – бросил Молчун, когда иссяк скудный поток выходящих пассажиров.

Кряхтя, подняли и кое-как протащили носилки в холодные внутренности этого дребезжащего катафалка.

– Следующая – Кольцо, конечная, – прохрипел в динамиках голос вагоновожатого, которому давно, видать, всё осточертело. – Вкруговую не садимся, вагон пойдёт в депо.

– Вези уже, не балаболь, – пробормотал Тощий. – Какая там круговая…

В динамиках что-то обиженно щёлкнуло, потом загудело под полом, набирая обороты, потом, наконец, весь этот простылый катафалк, этот трамвай без права пересадки дёрнулся, заскрежетал, заскрипел и пополз к конечной.