Маяки Сахалина

– Вы сами это застали? – спросил Костя с прищуром.

Аркан бросил взгляд, и Костя тут же осёкся. Но старик только рассмеялся:

– А как же без юмора? Без него – ни туда, ни сюда. Нет, не сам. Но прадед видел. Дед помнил. Отец рассказывал. А что не рассказал – книги дополнили. Я – Михаил Семёнович. Хотите – покажу, где история рукой тронута.

– Хотим, – сказал я. Остальные и кивнуть не успели.

Он выпрямился, повернулся и пошёл. Мы за ним.

Старик показал на уголок, заросший бурьяном:

– Здесь стоял первый православный храм. Говорят, Иннокентий здесь молился. Да, тот самый – святитель. Его след, кажется, до сих пор осел в здешней пыли.

Мы шли за Михаилом Семёновичем, и его голос, ровный и негромкий, будто сам расчищал тропу не только меж сорняков, но и сквозь десятилетия. Вёл нас, как хранитель этих мест: медленно, но безошибочно.

– И про каторгу расскажу, – сказал он тише. – Дед мой любил повторять: «Вокруг вода – посредине беда». Так говорили тогда про наш остров. Первый каторжанин, Иван Лапшин, прибыл сюда ещё в 1850-х. Потом другие. А к семидесятому году – уже полторы тысячи ссыльных. А Дуэ – три сотни. Места не хватало, вот и начали Александровку строить. Это уже к девяностым.

– Об этом и Чехов писал, – кивнул я.

Михаил Семёнович скривился, но тут же хмыкнул – не то с досадой, не то с улыбкой. И почти ласково произнёс:

– «Страшное, безобразное и во всех отношениях дрянное место, в котором по своей доброй воле могут жить только святые или глубоко испорченные люди». Это он так про нас, Антон Павлович.

Он замолчал. Смотрел в сторону моря. Волны лениво облизывали берег, катясь снова и снова, будто время здесь не шло вперёд, а возвращалось к началу.

Мы стояли рядом. Молча. Словно ждали, что остров всё-таки скажет.

– Не только, – произнёс я наконец. – Но в целом близко.

Чехов описывал Дуэ и строже, и мягче одновременно. Почти бухгалтерски точно, но с той русской тоской, что не лечится ни морем, ни прогрессом:

«…расщелина, в которой и находится Дуэ, бывшая столица сахалинской каторги. В первые минуты, когда въезжаешь на улицу, Дуэ даёт впечатление небольшой старинной крепости: ровная и гладкая улица, точно плац для маршировки, белые чистенькие домики, полосатая будка, полосатые столбы…»

А дальше его взгляд скользил вниз, вглубь поселения:

«…в обеих [слободках], особенно в левой, тесно, грязно, неуютно… без дворов, без зелени, без крылец… участки земли – по четыре квадратных сажени, а пахотной земли – всего восьмая часть десятины…»

Я повернулся к Михаилу Семёновичу:

– Удивительно… Больше века прошло, а строки словно всё ещё держатся в воздухе. И запах дерева, и эта теснота, и вы сами – как будто всё это не исчезло, а просто научилось жить тише.

Он ничего не ответил. Только кивнул.

– Резкие у него слова, – тихо вздохнул он. – Но что ж… хоть один тогда увидел. И записал. А теперь и вы видите. Значит, не зря живём.

Он помолчал.

– Тогда, знаете, из всех достопримечательностей было две тюрьмы. Воеводская – вообще ад на земле, как поговаривали. За крупные – виселица, за мелкие – кнут. А зимой солнце всего часа на три показывалось. Остальное – тьма беспросветная. Белого света каторжники не видели совсем. Потому как японцы высадились в пятом, зэки первыми эту тюрьму и сожгли. С концами.

– Как при японцах жилось? – спросил Аркан.

– Удивительно, но спокойно, – пожал плечами Михаил Семёнович. – Мы ж на пятьдесят первой параллели. Уже российская территория, не ихняя. Но лет двадцать уголь отсюда всё равно потихоньку тянули. Царю до нас тогда дела не было. А как советская власть вернулась, японцы сначала поклонились, потом улыбнулись… и концессию подписали. Официально. Только после Победы их окончательно попросили. По-хорошему.