Ошибка в объекте

Глава 1

Это была маленькая железнодорожная станция, какие, наверно, сотнями разбросаны по всему югу страны. Приземистый кирпичный вокзал с узкими окнами и сумрачным кассовым залом, крашеные скамейки, уборные, стыдливо увитые плющом, невысокий забор вдоль перрона, дальше – акации, какие-то запыленные кусты, подсолнухи. Что там еще? Кажется, навечно закрытый киоск с выгоревшими на жарком солнце обложками журналов, рядом такой же киоск с выцветшими этикетками на консервных банках и окаменевшими бутербродами. Чуть поодаль – клумба с увядшими цветами, посредине клумбы, конечно же, стоит пионер в гипсовых трусах и уж который год дудит в обломленный гипсовый горн. Каждую весну и самого пионера, и остатки его горна освежают белой известью, но уже через неделю металлическая, угольная, земляная пыль от проходящих товарняков восстанавливает прежний грязно-серый цвет пионера.

За жиденьким алюминиевым столиком с голубоватым пластмассовым верхом на металлических стульчиках под открытым осенним небом сидели двое парней. Расслабленно вытянув под столом ноги, они рассматривали царапины стола, пустую бутылку из-под пива, стаканы с подсохшей пеной. Время от времени кто-нибудь из них передвигал стул, и он раздражающе скрежетал по асфальту разболтанными ножками. Иногда то один, то другой брал стакан и рассматривал сквозь него бесконечные ряды рельсов, платформу, прикорнувших в ожидании поезда старушек, продающих пассажирам вареную картошку, соленые огурцы, осенние яблоки, сало, нарезанное на рублевые куски. Желтые листья лежали на перроне, на шпалах, и, когда проносился поезд, они кружились, поднятые вихрем; ветер обдавал лица парней жаркими волнами, запахами дыма, гари – тем неповторимым воздухом железных дорог, в котором чувствуются мазут, пропитывающий шпалы, степные травы, разогретый металл. Пока они сидели на перроне, солнце успело опуститься за невысокую крышу вокзала, тени стали длиннее, заметно похолодало.

Сухов зябко поежился, начал было застегивать тоненькую курточку, но, наткнувшись на насмешливый взгляд Николая, верхнюю пуговицу оставил расстегнутой.

– Дрожишь? – спросил Николай.

– Да нет, ничего, – как-то слишком уж поспешно ответил Сухов. Даже приосанился, но тут же сник и поспешил отвернуться.

Мимо них прошло уже десятка полтора поездов – пассажирских, скорых, товарных. Это была напряженная ветка, и составы с шахт, металлургических заводов, карьеров, из больших и малых городов грохотали круглые сутки. Иногда проносились составы с еще не ошкуренными тонкими бревнами для шахт, и тогда станция наполнялась влажным запахом леса.

Дежурный по станции уже давно поглядывал на них с подозрением, но не решался подойти, чувствуя, что люди они другие, не такие, как он. Медлительный, с плотным брюшком, в замусоленном кителе, он несколько раз прошел мимо, неодобрительно покашливая и кося маленькими настороженными глазками. Но наконец не выдержал и, когда отошел очередной пассажирский поезд, направился к парням.

– Ну что, хлопцы? Все ждем? – спросил он, стараясь придать голосу доброжелательность.

– Ждем, батя, ждем, – быстро ответил Сухов, глядя почему-то не на дежурного, а на Николая. А Николай долго смотрел вслед уходящему поезду, скучающе взглянул на Сухова, словно бы удивляясь ему, потом резко, со скрежетом придвинул стул, уселся поудобнее, поставил локти на пыльный исцарапанный стол и поднял наконец глаза на дежурного. И ничего не сказал. Отвернулся и начал внимательно рассматривать прыгающих по асфальту воробьев.

– А чего ждем-то? – дежурный понимал, что его вопрос неприятен парням, что и он сам не нравится им, но уже не мог замолчать и пройти мимо.

– У моря погоды ждем! – хихикнул Сухов и опять быстро взглянул на Николая. – Верно, Коля?

– Так это, хлопцы, вы маленько ошиблись. До моря еще часов десять езды скорым. – Дежурный маялся, не зная, как быть: уйти ни с чем вроде унизительно, да и стоять перед незнакомцами тоже неловко. И он осматривал платформу, кому-то махнул рукой, опять повернулся к парням. – Или вы, может, заночевать решили? – Дежурного настораживали эти двое, которые, прибыв несколько часов назад, не спешили уезжать, ожидая, видно, какого-то своего поезда.

– Чего, батя, не бывает! Глядишь, и заночуем! – ответил Сухов, стараясь говорить легко, беззаботно. Он, похоже, не мог промолчать, видя, что к нему обращаются. Но отвечал незначаще, каждый раз словно извиняясь перед своим приятелем за болтливость.

– А если ночевать надумали, чего ждать? – не унимался дежурный.

Николай медленно нагнулся, поднял с асфальта желтый сухой лист, рассмотрел его с одной стороны, с другой, задумчиво растер в ладонях и сдунул труху прямо на дежурного.

– Чего ждем, спрашиваешь? Ждем, пока ты, батя, уберешься. Понял?

– Не понял, – сразу перестав улыбаться, ответил дежурный. Теперь, когда его обидели, он почувствовал себя увереннее. – Я при исполнении. И прошу соблюдать.

– Катись, – тихо проговорил Николай, поднимая еще один лист. Он произнес это почти без выражения, и оттого слово прозвучало еще более вызывающе.

– Добре, – сказал дежурный. – Нехай буде так. – И четким, подчеркнуто официальным шагом направился к зданию вокзала.

Николай даже не посмотрел в его сторону, а Сухов, привстав, проследил за дежурным, пока тот не скрылся за дверью. Вот его плотная фигура появилась в окне служебного помещения, вот он, припав к стеклу, еще раз посмотрел на них и поднял трубку телефона.

Сухов осторожно, чтобы не заметил Николай, оглянулся по сторонам. Платформа была пустой. Ушли старушки со своими кастрюлями и корзинами. Парень с девушкой, которые часа два на соседней скамейке шептались, хихикали и лущили семечки, тоже ушли. Солнце опустилось за деревья, и только мелкие острые его лучики пробивались сквозь поредевшую листву. Дежурный все еще говорил по телефону, время от времени поглядывая в их сторону. Николай внимательно рассматривал на ладони измельченный лист, будто гадая, стараясь увидеть в нем какой-то скрытый смысл.

– Ты чего засуетился-то? – спросил он, не поднимая глаз.

– Да так… Вот смотрю… Надо было в одно место сходить.

– Что-то ты, паря, зачастил, – Николай недобро усмехнулся и быстро в упор посмотрел на Сухова. – С чего бы? Есть не ел, пить не пил… А?

– Сам удивляюсь, – ответил Сухов, уставившись прямо перед собой ничего не видящими глазами.

– Похоже, совсем ошалел, – проговорил Николай.

– А ты думал! Не каждый день… приходится…

– Заткнись. Скоро наш поезд, потерпи.

– Я сейчас, – Сухов поднялся и пошел к уборной. Он оглядывался, стараясь выглядеть уверенным и беззаботным, но в то же время что-то объяснял, с отвращением чувствовал, что оправдывается. Вернувшись, он застал Николая в той же позе – тот скучающе смотрел сквозь грани стакана на приближающийся состав из цистерн, открытых площадок с контейнерами и тракторами. Красные грузовые вагоны казались непривычно яркими в свете заходящего солнца. Состав шел медленно, притормозив у станции, и машинист, высунувшись из окна, помахал кому-то рукой, прощально помахал, – видно, не собирался останавливаться.

«Значит, так, – подумал Сухов, – я выдергиваю из-под него стул. Сидит он косо, две ножки в воздухе повисли… Я запросто выдергиваю из-под него стул, он, конечно, тут же падает, а до того, как успеет подняться, бью по голове. Этим стулом не убьешь, но время выиграю, я успею, запросто успею, а состав… – Электровоз уже прошел мимо, потянулись вагоны… – Была не была – я выдергиваю стул…»

Николай пристально посмотрел на Сухова.

– Ну? – проговорил он, улыбаясь. – Опять за свое?

– Ты о чем?

– Сядь. И не рыпайся, – в его голосе прозвучала скука, которая пугала Сухова больше всего. И еще это спокойствие, с которым Николай может совершить все, что угодно. Он знал – все, что угодно.

– Знаешь, – проговорил Сухов, не в силах оторвать взгляда от проходящих вагонов, – я, пожалуй, еще раз схожу… Если ты не против, – он вымученно улыбнулся сорвавшейся шутке.

– Сходи, – протянул Николай понимающе. – Отчего не сходить, если организм требует…

Заплетающимися шагами Сухов опять направился к увитой плющом деревянной будочке, но как-то вкось, словно обходя невидимую преграду, чуть раскачиваясь длинной нескладной фигурой. С каждым шагом его как бы сносило к самому краю перрона, к рельсам, к составу. Казалось, он вот-вот свалится на эти громыхающие вагоны, на прогибающиеся под страшной тяжестью рельсы. Сухов уже миновал уборную, но продолжал идти рядом с составом, а когда решился оглянуться, то увидел, что Николай смотрит на него с поощряющим любопытством. Ну-ну, дескать, покажи, что ты там задумал! И еще как-то одновременно Сухов увидел рабочих на путях за пределами станции, дежурного, вышедшего на перрон, увидел вдалеке на улице поселка велосипедиста и даже выражение его лица – он равнодушно и сонно лущил семечки, сплевывая шелуху прямо перед собой. И все это Сухов увидел настолько четко, ясно, будто в сильную подзорную трубу. И Николая увидел – тот смотрел вслед презрительно и выжидающе.

И Сухов побежал.

Неловко перебирая тощими несильными ногами, побежал по перрону, спрыгнул на откос пути, но, не удержавшись, со всего размаха упал на острую, как толченое стекло, жужельницу, изодрал колени, руки. Даже не почувствовав боли от стеклянных осколков в ладонях, он вскочил и бросился за неумолимо уплывающим составом. Сухов бежал из последних сил в метре от поручней последнего вагона и не мог, не мог сократить расстояние. Уже почти сдавшись, он упал вперед и в падении успел схватиться за скобу. Несколько метров его тащило по насыпи, он все никак не мог встать на ноги. Наконец, изловчившись, сумел перехватить другую скобу, повыше, потом еще одну. Поднявшись на самый верх вагона, Сухов перевалился через край и с облегчением обессиленно рухнул вниз, на мелкий уголь. Но тут же, словно какая-то сила подбросила его, он вскочил, выглянул наружу. Николай по-прежнему сидел за алюминиевым столиком и с каждой секундой отдалялся, растворяясь среди станционных построек, вагонов на боковых путях, среди деревьев, заборов, навсегда уходил из жизни Сухова.

Боже, неужели навсегда?!

Не выдержав напряжения, Сухов упал лицом в угольную пыль и разрыдался, размазывая по щекам черные слезы. Успокоившись, он перевернулся на спину, раскинул руки в стороны и закрыл глаза. Мерный стук колес давал ощущение безопасности, и Сухов постепенно приходил в себя. Открыв через некоторое время глаза, он увидел над собой темнеющее небо, а приподнявшись, удивился – солнце, оказывается, еще не зашло, лишь коснулось горизонта. Словно сдавленное собственной тяжестью, оно медленно скрывалось за выпуклостью земного шара, и рельсы сверкали красноватыми бликами, и облака были необыкновенно яркого красного цвета, и красновато-тусклые отблески солнца метались в стеклах встречных составов.

Состав дернуло, и Сухов, съехав по угольной кучке в самый низ вагона, проснулся. Над головой зияло звездное небо, мимо проплывали огни какого-то полустанка, вагон на стыках легонько вздрагивал, тело болело от впившихся острых кусков угля. Уже когда огни скрылись за поворотом, он вдруг понял, что с каждой минутой приближается к дому. Нужно было, не доезжая до Москвы, спрыгнуть и пройти километра полтора пустырями и огородами. Он хорошо знал, что перед мостом поезд замедлит ход, а сразу за рекой вдоль дороги идет травянистый склон – там можно спрыгнуть даже в темноте.

Все получилось удачно, Сухов даже не упал. Пробежав несколько метров, он остановился и сел на высохшую траву. Здесь, в темноте, вдали от людей, он был в безопасности и не спешил уходить. Наверно, должно было пройти какое-то время, прежде чем он успокоится и сможет поступать здраво.

Было уже около полуночи, когда Сухов встал, прислушался. Огни поселка поредели, только в нескольких домах сумрачно светились голубоватые окна. Телевизоры смотрят, подумал Сухов отрешенно, как о развлечении, для него теперь недоступном. И направился к реке. На самом берегу он еще раз огляделся и, не медля больше, разделся. Сухов долго умывался, потом вытряхивал угольную пыль из одежды, а когда из-за моста показался катер рыбинспекции, зачем-то нырнул в прибрежные кусты и сидел там, пока катер не скрылся.

– Ну и жизнь началась, – пробормотал он с горькой усмешкой.

К дому Сухов не решился идти по улице. За последние дни он изменился, отовсюду ждал опасности и, продираясь на ощупь сквозь колючие ветви боярышника, спотыкаясь о комья земли на убранном огороде, даже испытывал странное удовлетворение, будто своими страданиями искупал какую-то вину. И в то же время ему приятно было чувствовать себя осмотрительнее, хитрее того, кто, возможно, поджидает его у калитки, стережет за фонарным столбом, наблюдает из-за угла сарая… А то, что опасность существует, что она все ближе, он знал наверняка, знал, что скрыться ему удастся только на время.

На террасе вспыхнул свет, и Сухов увидел отца. Старик вышел на крыльцо, долго всматривался в темноту, потом вернулся в дом и включил еще одну лампочку, осветив весь двор. И Сухову ничего не оставалось, как побыстрее пересечь освещенное пространство. Зачем-то пригнувшись, он пробежал к крыльцу и, протиснувшись в дверь, тут же захлопнул ее.

– Явился, значит, – удовлетворенно проговорил отец. – И то ладно. А дружок твой где же затерялся? – кутаясь в длинное черное пальто с обвисшими карманами, старик исподлобья глянул на сына.

– Да затерялся, – с облегчением ответил Сухов, поняв, что Николай не опередил его, не появился здесь, пока он у моста дожидался глубокой ночи. Надо же, оказывается, он до сих пор опасался и этого.

– И то ладно, – одобрил отец. – Не по душе он мне. Себе на уме человек. С ним ухо востро… А? – Старик придирчиво окинул взглядом Сухова, отметив про себя его истерзанный вид, перепачканную одежду, нервозность. – А ты никак его ждешь? – подозрительно спросил он, когда Сухов неожиданно прильнул к темному окну.

– А! – отмахнулся Сухов. – Никого я не жду. Катя дома?

– К своим поехала.

– Зачем?

– Тебя, охламона, искать. А ты как думал? Трое суток мужа нет! На работе не знают, в больницах нет, в моргах тоже, милиция…

– Она и в милицию ходила? – вскинулся Сухов.

– А то как же! И в милицию. Извелась баба… – Старик все так же стоял посреди террасы длинным черным столбом, и только седые волосы светились под самой лампочкой.

Услышав какой-то шум на улице, Сухов опять метнулся к окну.

Старик молча погасил свет во дворе, запер дверь, повернув ключ два раза, потом так же неторопливо вынул ключ из двери и опустил его в обвисший карман пальто. Оглянулся на сына, который, прижав ладони к глазам, все еще смотрел на улицу.

– Хватит выставляться-то! – проворчал старик, подвигав в раздумье бровями. – Ты вот что, топай-ка в дом, а то будешь до утра к окнам кидаться. – Он пропустил Сухова в комнату, погасил свет и закрыл за собой дверь. – Как я понимаю… Ты вроде того, что… влип?

– Не знаю… Ничего не знаю! – отмахнулся Сухов.

– И правильно. Самое надежное дело – ничего не знать. Только вот что… А как мне быть? Что на вопросы отвечать?

– На какие вопросы? – быстро спросил Сухов и вздрогнул, заметив чуть в стороне какое-то движение. Осторожно скосив глаза, перевел дух – это было зеркало. Подойдя к нему поближе, Сухов с удивлением уставился на себя. Из деревянной рамы на него смотрел перепуганный человек с кровавой ссадиной на лбу, смотрел красными глазами, в уголках которых набилась угольная пыль. – На какие вопросы? – повторил Сухов.

– На эти вот самые! – зло сказал старик, встретившись с ним взглядом в зеркале. – Которые у тебя на морде написаны!

– А кто спрашивать будет?

– Все будут спрашивать. С работы приходили. Катя приедет, тоже спросит. Соседи уже побывали… Ну?

– Не знаю, батя, не знаю! Не знаю, понял?! Говори что хочешь! Что на ум придет, то и говори! А еще лучше – молчи. Понял?!

Сухов шагнул к кровати и бухнулся лицом в подушку.

– Понял, – проговорил старик. – Все как есть понял. Потолкуем утром. А то, я вижу, ты сейчас маленько не в себе. И то… Слышь, Женька! Из дому – ни шагу. Погулял, и будя. Передышка требуется. Смотри какую манеру взял – по ночам шастать. Давай-давай, укладайся. Со мной не забалуешь! – Старик выключил свет, прошел к дивану и лег, накрывшись черным длинным пальто. – Ишь, баловать вздумал, – ворчал он. – Я те побалую…

Когда Сухов проснулся, большой солнечный квадрат лежал на стене, захватывая часть шкафа, зеркало, отрывной календарь. В комнате было необычно светло, даже как-то празднично. Сухов быстро приподнялся, сбросил ноги на пол и тут увидел отца. Старик сидел на диване в нижнем белье и в пальто. И жалостливо, будто прощаясь, смотрел на сына.

– Ты что же, так всю ночь и сидел? – спросил Сухов.

– А ты как думал? Вдруг бежать надумаешь…

– Поздно бежать, – Сухов встал и начал одеваться. Оказывается, отец ночью раздел его, и надо же, он даже не проснулся. Все утро, пока Сухов умывался, брился, расчесывал длинные спутанные волосы, его не покидало состояние беспомощности, чуть ли не обреченности. Иногда он вдруг останавливался, замирал в самых неожиданных позах и словно бы не знал – что же делать дальше, зачем он намылил щеки и стоит с бритвой в руке? А когда спохватывался, пена успевала подсохнуть, и он намыливался снова. Потом Сухов долго стоял перед зеркалом, глядя себе в глаза, будто хотел о чем-то спросить себя, утвердиться в чем-то…

После завтрака его охватило нетерпение, стремление что-то делать. Он побежал в сарай, налил из канистры бензину в литровую банку, принес ее в дом и вдруг остановился – а зачем ему этот бензин? Вспомнив о своей затее, Сухов быстро переоделся, а брюки, пиджак, рубашку, в которых приехал вчера, сложил ворохом за углом дома, где его никто не мог видеть – ни соседи, ни прохожие. Одежду он завалил сухими картофельными стеблями и выплеснул на нее бензин. Отбросив пустую банку, кинулся искать спички, снова побежал в дом, но там их на месте не оказалось. Выручил отец, который все это время неслышной тенью ходил следом.

– На! – старик протянул коробок.

– Ах да! – Сухов схватил спички и засеменил к куче сваленной одежды. Не доходя нескольких шагов, он чиркнул спичкой о коробок и быстро ее бросил, не ожидая, пока сера разгорится. Бензин с гулом вспыхнул, и пламя охватило одежду. Огонь почему-то возбудил Сухова, его движения стали уверенными, ловкими, он бросился собирать на перекопанном огороде картофельную ботву и стаскивать ее к полыхающей куче.

– Во дает! – воскликнул он, обернувшись к отцу. И тут же сник, будто вспомнил о чем-то. Подняв с земли палку, Сухов принялся переворачивать полыхающие лохмотья и не ушел, пока от них не осталась серая кучка пепла. Взяв в сарае грабли, он старательно разгреб остатки костра. – Вот так-то, – удовлетворенно приговаривал он время от времени. – Вот так-то, уважаемые! – Его лицо раскраснелось, глаза стали блестящими и сухими.

– Туфли тоже бы в костер… Уж коли до этого дошло, а? – тихо проговорил старик.

Сухов оторопело перевел взгляд на собственные ноги. Как он мог забыть – ведь на нем были те самые туфли, в которых…

– А, черт! – досадливо воскликнул Сухов и бросился в дом. Найдя щетку и крем, принялся чистить туфли; стараясь черной ваксой покрыть носки, каблуки, он вымазал даже подошвы.

– А это уже ни к чему, – проговорил подошедший отец. – Вакса на подошве – тоже след.

– Да? – переспросил Сухов. – Вообще-то верно, – согласился он и обессиленно выронил туфли на пол.

– Всего не сожжешь, кой-чего и носить надо… А то ведь так и дом можно сжечь… Что? – старик обернулся к сыну, хотя тот молчал. – Вот так-то. А теперь иди руки отмывай. Руки-то можно отмыть… Только, я смотрю, не только руки тебе драить надо.

– А что же еще?

– Видно, и нутро у тебя в чистке нуждается. Его-то в костер не бросишь, ваксой не затрешь. Ты, Женька, слушай… От людей ничего не скроешь, на тебя каждый глянет, и первый вопрос будет – что стряслось?

– Ничего не стряслось, – с отчаянным упрямством проговорил Сухов. – Так и запомни: ничего не стряслось.

– Я-то запомню, мне нетрудно… Лишь бы ты не перепутал – чего случилось, а чего нет. С Николаем-то своим украли чего? А? Или зашибли, может, кого невзначай? Следы-то ведь не только на портках остались.

Сухов видел, как отец открыл сарай, долго осматривал весла, черпаки, уключины. Выйдя, старик неторопливо направился к лодкам, покачивающимся на воде у самого берега. Но не успел подойти – длинными, судорожными прыжками его обогнал Сухов. Прыгнув в крайнюю лодку, он неловко качнулся, чуть было не упал, но сумел удержаться и тут же начал суматошно осматривать скамейки, приподнимать из воды размокшие мостки, откинул дверцы носового отсека и вдруг нервно рассмеялся, выловив из лужицы на дне лодки картонки. Это было какое-то удостоверение. Сухов отряхнул его от воды, разорвал и оглянулся в растерянности – куда бы сунуть? Выпрыгнув из лодки, он побежал за сарай к маленькой уборной. Бросив клочки в дыру, Сухов вышел, подобрал несколько обломков кирпичей и снова направился к уборной. Один за другим он с силой швырял кирпичи вниз, стараясь попасть на клочки удостоверения.

– Думаешь, спрятал? – спросил старик. – Так не бывает. Следы остаются… Не те, так эти, не здесь, так там…

– Там?! – переспросил Сухов, невидяще уставившись куда-то в сторону реки. – А что, правильно, – и он бросился к калитке.

– Куда в шлепанцах?! Совсем обалдел?!

Сухов послушно вернулся в дом, надел туфли, которые недавно так старательно чистил, и выскочил на улицу. Старик, опершись о калитку, долго смотрел вслед сыну, пока тот не свернул по тропинке к реке.

Сухов бежал, ничего не замечая вокруг. С кем-то здоровался, кого-то обгонял, сторонился, пропускал встречных. Остановился, лишь достигнув небольшой пустынной площадки на самом берегу. В нескольких метрах круто поднимался откос. Убедившись, что берег безлюдный, а на реке нет ни одной лодки, он принялся разыскивать что-то в пожухлой невысокой траве. И вдруг замер. Осторожно, не поворачивая головы, оглянулся. Вокруг было так же пустынно. Тогда он поднял большой булыжник, осмотрел его, будто узнавая, будто прикидывая – тот ли это, который ему нужен, и, размахнувшись, что было силы запустил в реку. Камень с глухим всплеском упал метрах в двадцати от берега.

– Так-то будет лучше, – проговорил Сухов удовлетворенно.

Отойдя от воды, он присел у откоса и, закрыв глаза, подставил лицо солнцу. Легкий ветерок, пропахший сухими травами, обдавал его лицо, шевелил волосы, чуть слышно шелестел стеблями камыша. Напряжение последних дней сменилось равнодушием и к самому себе, и ко всем, кто оказался втянутым…

Где-то его ищет жена, мается во дворе старик отец; на далеком полустанке остался Николай; да и остальным людям, которых он даже не знает, вряд ли сейчас лучше… Пришло чувство, будто переживания этих людей заслуженны, что они даже обязаны взять на себя часть его страданий, часть его вины. Осознав, что не только ему так паршиво, Сухов, не разжимая губ, вымученно улыбнулся осеннему солнцу.

Вытянув ноги, опершись ладонями о сухую, остывшую за ночь землю, он бездумно смотрел на оживающую реку. В сторону ближайшей деревеньки прошел еле видный в розоватой дымке катер. С надсадным ревом пронесся на моторке ошалевший частник. Бесшумно, как видение, проскользнула многовесельная байдарка. Проследив за ней взглядом, Сухов неожиданно увидел невдалеке что-то несуразное, покачивающееся на волнах, и вскочил, едва не закричав от ужаса. Но тут же понял, что вдоль берега по течению мирно плывет черная размокшая коряга.

Расслабленность и успокоение исчезли. По тропинке к дому Сухов шагал быстро и нервно. Соседи, выглядывая из-за невысоких заборчиков, копаясь в огородах, у лодок, удивленно провожали взглядом его тощую длинную фигуру с развевающимися на ветру волосами, а он даже не видел их, проходя мимо с неподвижным, сжавшимся, будто от боли, лицом.

– Явился – не запылился, – в голосе отца прозвучало облегчение. Он, видно, не надеялся, что сын вернется так скоро. Сухов смотрел на отца, словно не узнавая – кто он, этот человек в длинном черном пальто с непокрытой седой головой? Что он говорит? На каком языке? Потом, спохватившись, кивнул, не то соглашаясь с какими-то своими догадками, не то принимая их к сведению.

– Катя вернулась, – сказал старик.

– Вернулась? Откуда? – Сухов сморщил от напряжения лицо.

– Катя, – терпеливо повторил старик, поняв его состояние. – Твоя жена. Вернулась из деревни.

– А зачем она туда ездила? – быстро спросил Сухов, будто хотел уличить отца в каком-то обмане.

– Тебя, дурака, искала. Но в деревне она тебя не нашла. Не было тебя там.

– А я был в другом месте! – захихикал Сухов. – Я совсем в другом месте был!