Русалочка

© Георгий Протопопов, 2021

ISBN 978-5-0055-8647-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В не столь давние времена, еще не совсем ушедшие (и никогда не уйдут, если честно) в зыбкую страну забывания, я провел одно удивительное лето в деревне.

Может быть, удивительное, не совсем верное слово, чтобы выразить весь тот свет и тьму, всю любовь и надежду, боль и ужас, что я испытал тогда, но и по-другому сказать я не могу. Удивительное.

Я видел загадочные корни мифов в глубокой темноте, в страшных душных недрах, как корни древних, пугающе исполинских, но все еще растущих деревьев. Я поверил в сказку или я хотел бы поверить.

Иными словами, я жил в обычной реальной жизни.

Я попытаюсь рассказать, конечно, заранее зная, что ничего хорошего из этого все равно не получится. В любом случае, это нужно исключительно мне самому.

1

Когда едешь по вечернему, изрядно нагретому за день шоссе, без особой цели и, слившийся с движением почти до автоматизма, видишь вдруг пыльную грунтовую дорогу, уводящую в сторону, в странную и смутную даль, и внезапно сворачиваешь на нее, как это назвать? Если, как поется в той древней песне, «судьба нечаянно нагрянет», то это как раз тот случай.

Судьба. Хотел бы я в нее не верить.

Отматывая все назад в своих пожухлых мыслях, я со всей безысходной остротой понимаю, что по-другому и не могло произойти, вопреки самым явным, но в данном случае призрачным шансам. Колдовство? Да, если это именно то слово, которым называется любой судьбоносный поворот в твоей жизни. И не только в твоей, потому что жизни сплетаются как узор в причудливом ковре. Но хотел бы я все изменить? Думаю, да. Или – нет.

Семь километров грунтовки, колосящиеся поля с одной стороны, тенистый ряд деревьев- с другой, и я снова выезжаю на асфальт, не такой, правда, чистый, как на шоссе, и вижу довольно приличных размеров деревню вокруг себя – с клубом, к которому ведет центральная улица, и монументом с именами павших в Великой Отечественной.

Я не задерживаюсь здесь, непонятно какими чувствами зная, что моя дорога лежит немного дальше. Почему, как – таких вопросов я не задаю. Просто смотрю по сторонам, сбавив скорость. У меня странное настроение. И мне хочется проехать еще.

Я проехал мимо ее дома. Это все, что я могу пока сказать. Я еще не знал ничего. Потому и вы не знаете. И ничто не кольнуло в глубине души. Бывают ли в жизни предчувствия? Похоже, не в тот раз. Но, так или иначе, я уже был во власти судьбы. И пока она несла меня дальше. Кажется, я даже ни на секунду не задумался над тем, какого, извините, хрена, я оказался здесь, зачем еду неведомо куда, черт знает, чем руководствуясь. Не думал. Честно, не думал.

Неправда. Может, я и спросил себя: «Куда это я?» Может, и спросил. Но едва ли всерьез.

Вообще-то у меня была определенная цель, но при этом было и свободное время, а еще некоторые сомнения, хочу ли я двигаться к той своей цели, надо ли оно мне, мое ли оно. Вот поэтому, наверное, я и свернул. Впрочем, не только поэтому, конечно.

Совсем недавно я был музыкантом. Н-да… слово-то какое громкое для бас-гитариста, играющего по ресторанам, где все еще приветствуют живую музыку. Но, как ни посмотри, музыка была моей жизнью. У нас был свой слаженный коллектив, мы все любили наше общее дело и вечерами играли хорошую музыку. Можете не верить, но у нас даже была своя публика. И мы зарабатывали, и иногда весьма неплохо. Не так, чтобы чересчур шиковать, но на жизнь в целом хватало. У ребят и у нашей вокалистки бывали и посторонние заработки, я же целиком отдавался нашим выступлениям и репетициям. Я был одинок и не особенно прихотлив. Я даже умудрялся откладывать.

Потом как-то вдруг появилось одно нехорошее слово, ставшее на долгое время самым популярным на планете. Наше основное место обитания было поглощено одной крупной сетью питания, где мы оказались не востребованы. Хозяин ресторана, наш хороший друг и, смею думать, почитатель, с огромным сожалением расставался с нами, но он не мог пойти против обстоятельств.

Мы все же продолжали играть, но теперь это были исключительно популярные хиты и шансон. Мы и раньше, бывало, не гнушались исполнять самую разнообразную музыку (куда деваться, без этого не прожить), если нам за нее приемлемо платили, но теперь она составляла абсолютно весь наш репертуар.

И то ли наш внутренний стержень оказался слишком слаб, то ли что, но в итоге все разбежались. И вот здесь я подхожу к тому, почему оказался на этой дороге.

Я рано осиротел, но не остался совсем уж без родственников. И однажды мне позвонил дядя, старший брат матери и предложил на пару с ним возить грузы из одного города в другой или куда придется на его «Камазе». Я, подумав и погрустив, в принципе согласился, но работа должна была начаться в сентябре (до этого у дяди были свои дела), а впереди еще почти все лето.

Но я поехал к дяде, то ли обговорить детали, то ли просто с визитом; я ведь действительно давно его не видел – можно сказать, что и соскучился.

Я ехал по шоссе на своей старенькой «Ниве», а сам все размышлял над тем, какая жизнь мне отныне предстоит. Не самые веселые и радужные мысли.

Пока не увидел эту странно манящую грунтовку, уводящую в загадочную левитановскую даль.

Закончилась центральная улица деревни, а с нею и асфальт, но дорога вела дальше. Я миновал кладбище, скользнул взглядом по узкому, но далеко вытянутому озеру и поехал дальше среди полей и небольших лесов. Дорога стала причудливой, малопригодной для езды, если ты, к примеру, не на тракторе или на мотоцикле, с круто проваливающимися колеями, но верная «Нива», само собой, справлялась. Потом дорога стала забирать в гору; я увидел сопку справа, а на вершине ее металлическую, похоже, давно заброшенную пожарную вышку, сиротливо торчащую над соснами.

«Красиво», – подумал я. Это в самом деле почему-то показалось мне красивым. Как будто древний артефакт, затерянный в нехоженой глуши. Странно представить, что когда-то это строилось и когда-то это использовалось и жило. Забраться бы, поэкстремалить, обозреть окрестности, сделать пару фоток. Может, на обратном пути, если я разберусь с тем, куда вообще еду.

Постепенно я огибал сопку, а между тем быстро темнело. Пока еще длились летние сумерки, но падающее к горизонту солнце скрылось за сопкой, и я оказался в густой тени. Включил фары. А с ними и вовсе показалось, что вокруг ночь. Деревья справа и поля слева чернели на фоне пылающего алым неба.

Я, словно очнувшись от некоего наваждения, уже всерьез, с легким пока беспокойством стал задаваться вопросом, куда, собственно, я прусь.

И тут дорога неожиданно спрямилась, не став при этом более гладкой, и я вдруг оказался посреди еще одной деревни. Проехал ее чуть ли не всю прежде, чем успел что-то сообразить. Да и то: в деревне было не более десятка домов по сторонам одной сквозной улицы, и все они стояли черными, не светилось ни единое окно, а ведь к тому времени уже изрядно стемнело. Но что меня по-настоящему поразило, так это деревья вдоль улицы. Это были березы, огромные, старые, в два-три обхвата; свет фар скользил по их изрытым морщинами древним стволам, по их внушающим трепет кронам. Они были словно не из этого мира. Мне почудилось, что я попал в полную тайн и загадок волшебную старую сказку, что я вообще выпал в другую реальность. Чувство было настолько сильным и стойким, что я на какие-то секунды забыл, как дышать.

Я остановился. Не было нужды ехать дальше. К тому же я смутно угадывал, что сразу за деревней начинается полого уходящий вниз луг, но дорога пропадала где-то сразу за последними домами.

Я выключил фары, заглушил двигатель, открыл дверцу и высунулся наружу. Все еще пребывая во власти наваждения, я вглядывался в эти изначальные как само время деревья, резко выделяющиеся на фоне неба, на котором уже начала проступать россыпь звезд. А еще меня объяла огромная, извечная тишина. И тонкий шелест листвы, и отдаленный стрекот ночных насекомых только подчеркивали ее.

И воздух был таким свежим, с тысячами непередаваемых ароматов; казалось, что сама земля парит, отдавая все впитавшиеся в нее за знойный день запахи.

Помню, я сидел боком на водительском сидении и просто вслушивался в тишину, просто дышал полной грудью. Ничего другого мне даже и не хотелось. Потом ночь окончательно поглотила все. Я уже не видел совсем ничего, кроме величественной и яркой, какую не увидишь в городе, широкой реки Млечного Пути. Под таинственным мерцанием далеких звезд, в непроглядной, безоблачной, но и безлунной ночи, я осознавал нечто новое для себя. Имени этому новому я не знал. Я бы и сейчас затруднился сказать, что оно такое есть. Может быть, это был покой. Абсолютный и ничем не потревоженный. Как будто погрузился в самую суть единственно верного смысла жизни. Отпала нужда задумываться о смутном и неопределенном будущем, переживать, испытывать душевные терзания.

Это банально. Это черт знает, как банально, но настолько же это и истинно.

Но, повторюсь, я не знаю, что оно было. Сатори? Я думаю, каждый когда-нибудь проживает в нескольких неповторимых мгновениях подобный опыт.

А посмотреть на это с другой стороны: в черной безлунной ночи, под огромными, где-то даже пугающими деревьями, посреди бесконечно глухой, будто бы вымершей деревеньки замерла одинокая машина со столь же одиноким, потерянным водителем. Чем не повод для страха, столь же первобытного, как и все здесь вокруг.

Собственно, страх был у меня впереди, много страха, хотя об этом в свое время. Но именно тогда я совсем ничего не боялся. Я бы сказал, что испытывал совершеннейший антоним этого чувства. Восторг, или что там.

Подобное благодушие не может не убаюкивать со временем. Мало-помалу я понял, что чертовски устал за день, что проделал долгий путь и что мне хорошо будет уснуть прямо здесь.

«Это здорово, – думал я. – Господи, это здорово».

И прямо там я и уснул.

Спокойный, радостный, уверенный в высшем смысле всего сущего.

2

Пробуждение было совсем не таким. У меня затекла шея, болели ребра, ноги, и я замерз. И еще одно: я вспомнил, где я, практически сразу, как открыл глаза, но не поверил себе. Было такое чувство, что сон продолжается. Причем довольно-таки дурной сон. Нет, похоже, наутро вчерашнее очарование начисто испарилось. И сколь часто это бывает.

«Бред привел меня сюда, не иначе», – подумал я. Сейчас я почему-то чувствовал себя слегка виноватым, как человек ненароком совершивший нелепую глупость, и мне очень хотелось умотать отсюда как можно скорее.

Но вот если бы я смог сохранить это внезапное и относительно здравое утреннее чувство и в дальнейшем! Все могло пойти по-другому. Жаль, что сослагательное наклонение так сродни слову «пустота».

Утро изменило все. Кажется, я порядком проспал. Солнце уже высоко на ясном безоблачном небе.

Бензина в баке осталось всего ничего, но в багажнике есть еще канистра, и это очень хорошо. Было бы страшно застрять в такой-то глухомани. О чем я вообще думал?

Я выбрался из машины, посмотрел на часы. Ого, половина десятого. И никто не потревожил меня, вставшего прямо посреди улицы, валяющегося в машине с открытой дверцей. Жива ли вообще эта деревня?

По виду, так не очень. Она казалась не просто нежилой, а покинутой где-нибудь еще в позапрошлом веке. Единственная улица поросла травой, в ней смутно угадывалась колея. Прямо напротив – дом, и я видел, насколько он брошен: серый, без оконных рам, с облупившейся краской на когда-то красивых резных наличниках, с покосившимся забором и просевшей крышей. Насколько я мог судить, и остальные дома были в подобном состоянии. Впрочем, вон там, кажется, стекла в окнах еще есть.

Я видел также ряд столбов, гораздо тоньше и ниже берез, за которыми они, стыдливо прячась, тянулись в ряд. Если были когда-то между ними натянуты провода, то эти времена давно прошли, как и времена расцвета данной деревеньки.

В общем, жалкое, печальное зрелище. Унылое. Вся эта деревня. Мне почему-то о расцвете и подумалось тогда. Ведь было же время, когда жизнь здесь, если не кипела, то… ну, была по крайней мере. И деревья эти были молодыми.

Да, единственное, что не изменилось при дневном свете, это березы. Они все так же впечатляли. Я поневоле залюбовался.

«Выбираться надо», – подумал я уже не в первый раз, пересекая неровную и не совсем твердую дорогу; обратил внимание на парочку совершенно засохших коровьих лепешек и одну еще почти, так сказать, свежую. Ага, коровы, а с ними и люди, надо думать, все-таки здесь обитают.

Я приблизился к завалившемуся серому заборчику, собираясь оросить густые заросли крапивы, почти поглотившие и заборчик, и весь дворик за ним. Несколько стыдливо глянул вдоль улицы. Никого в пределах видимости. Поводил глазами туда-сюда и уже было собрался расстегнуть ширинку на джинсах, но вдруг совершенно неожиданно для себя столкнулся-таки с человеком, вернее, со взглядом, направленным на меня. Настолько неожиданно, что едва не подпрыгнул.

Именно взгляд, осознание того, что на меня смотрят, заставили мое сердце учащенно забиться в груди, и лишь спустя секунды в моем мозгу сложился цельный образ, проступил из теней и красок.

Это была бабушка. Бабулька, ветхая, как вся деревенька вокруг, и это было даже неудивительно и казалось вполне естественным. Словно еще один непременный атрибут подобного места. Я, во всяком случае, быстро успокоился, хотя, признаться, сердце угомонилось не сразу.

Она сидела чуть дальше вниз по улице на скамейке у слегка покосившегося, но – теперь я это заметил – не так уж давно окрашенного в зеленый цвет заборчика. Сидела, прячась в густой тени от исполинских берез, практически не шевелясь, но при этом пристально глядя на меня, не пойми с каким выражением темного, маленького, сморщенного лица. Чтобы разглядеть ее нужно было действительно поднапрячься, словно в каком-нибудь ребусе типа «найди спрятанную фигуру». Но, когда разглядел, все как будто встало на свои места, и оставалось только удивиться тому, почему я не заметил ее раньше. Я обратил внимание, насколько не по погоде она одета. День, судя по всему, опять обещал быть жарким, но на бабульке была плотная темная, в редкий цветочек юбка, теплая коричневая жилетка, цветастый платок, шерстяные носки на ногах, обутых в галоши. Впрочем, вид ее меня нисколько не удивил, учитывая ее почтенный возраст.

Чувствуя некоторое смущение (хорошо хоть не слишком поздно заметил), я убрал руки за спину и постарался улыбнуться как можно более дружелюбно.

– Здравствуйте! – сказал я громко, как будто расстояние между нами было по меньшей мере вдвое большим.

Бабушка ничего не ответила, но я уловил степенный наклон головы, который счел за вежливый кивок и приветствие. В свою очередь я тоже кивнул утвердительно. А что делать дальше я не знал. Все же я решил, что будет несколько невежливо – или грубо? – просто развернуться, сесть в машину и уехать.

Вот этот момент я вспоминаю с особенной тоской и болью. Потому что он кажется мне поворотным, потому что до этой самой минуты, кажется мне, все еще можно было изменить. Если бы я не постеснялся показаться грубым. Нет, если вдуматься, на самом деле возможностей было много – судьба довольно щедро рассыпает их, но все дело в том, что замечаешь это уже после всего. И, если вдуматься, возможности не было ни одной.

Я неспешно, будто прогуливаясь, приблизился к ней, к ее скамейке, к зеленому заборчику с накладными белыми ромбами. Остановился. Немного покачался на носках. Она смотрела на меня, подняв голову и, мне показалось, довольно приветливо, во всяком случае с живым таким интересом.

– Ничего, что я тут встал посреди улицы? – сказал я, поводя рукой позади себя.

– Бензин кончился? – спросила она.

Не знаю, почему я ожидал услышать невразумительную старческую речь, какой-нибудь малопонятный говор или просто неадекватный ответ типа: «Ась? Чагой-то?» Явно в голове моей жестко сидели нездоровые стереотипы. Но в действительности голос ее, хоть и был немолод, хоть и дребезжал слегка, все же звучал удивительно ясно, а сморщенный рот ее, как я заметил, полон ровных, белых, ненастоящих зубов.

Слегка растерявшись, я промямлил:

– Нет… не совсем. Было темно, и я… в общем.

Я неопределенно покрутил рукой, как бы обобщая все невероятные обстоятельства своего нахождения здесь. Но сколь бы мне самому непонятны были все причинно-следственные связи, приведшие в итоге к данной необязательной беседе, старушка, казалось, приняла мой сумбурный ответ. По крайней мере она опять покивала своей маленькой головой.

– А красиво здесь, – добавил я непонятно зачем.

Бабушка улыбнулась. Я снова почувствовал себя неловко, словно восхитился чему-то, скажем, на похоронах. Если подумать, это было недалеко от истины.

– Было красиво, – отвечала старушка с понимающими и мудрыми интонациями. – Только перевелась вся красота. Два дома жилых остались. Мой и вон там Самойловых.

Она кивнула вдоль улицы, и я увидел еще один более-менее приличный дом в самом конце деревни.

– Деревья красивые, – брякнул я.

– Деревья? Да-а. Скоро и их не станет. Деревню, конечно, переживут. Триста лет уж стоят. Сколько и Мохово. Лет двадцать назад одно ведь упало.

– Упало? – переспросил я, поневоле втягиваясь в разговор. На самом деле стало интересно. И очень живо представилось, как огромное дерево с треском падает на дома, на людей. Картинка из «Аватара», ей богу.

– Буря была, оно и не выдержало. Там овражек. Последняя в ряду была березка, никто не пострадал. Там и в ту пору не жили, а народу все ж побольше было. Березку-то распилили.

«Березка», – подумал я.

– Ясненько. Представляю себе. Значит, это – Мохово?

– Мохово, – подтвердила бабулька и печально добавила: – Было когда-то Мохово, а теперь – так…

С этим было не поспорить.

– А-а… – начал было я, но замолчал.

Я не знал, что сказать. Или как сказать. «А зачем здесь вообще жить? Для чего?» – мог бы спросить я. Или: «А как так получилось?» Или еще какую-нибудь подобную чушь. Но все и так было ясно. Любое населенное место – как живой организм. Рано или поздно умирает. Удачные места живут дольше, порой очень и очень долго, но ни одно в итоге не избегнет одинаковой участи – умирания, а потом и забвения. А иногда это – как эпидемия. Проносится над землей, отправляя в небытие в первую очередь множество малых, ослабших, оторванных от центров жизни мест. Может быть, в подобном раскладе и нет ничьей особой вины. Просто, по-видимому, такова вообще природа времени, его цикличность, его медленные приливы и отливы, его пульсации.

Березы эти, что ли, навеяли?

Я подумал: «Триста лет…» И что-то такое зашевелилось в груди, пока я медленно оглядывался вокруг. Я пытался вообразить все эти годы, то, как они проходят здесь. Возможно, тогда мне и захотелось узнать, как все это было. Не то, чтобы настойчиво захотелось, а так – некий легкий зуд. Никогда не думал обнаружить в себе черты какого-нибудь, не знаю, краеведа, но – справедливости ради – я всегда интересовался историей, а еще с самого детства люблю интересные истории. А кто не любит?

И вот тогда – до сих пор не могу понять и внятно объяснить самому себе, что со мной случилось – меня, что называется, понесло. Самым очевидным образом.

– Вообще-то я в некотором смысле путешествую. Интересные пейзажи, места… Вот, увидел привлекательную фактуру, свернул в ваши края. Я художник…

«Господи, какой еще художник?»

Мгновенный стыд обжег меня. Я, скорее всего, покраснел, и старательно отводил глаза.

«Почему художник?!»

На кой черт мне вообще надо было ей врать? Но – слово не воробей.

– Художник, – повторила бабулька, и этим совсем меня убила.

– Ага, – сказал я. – Рисую помаленьку.

Я заметил, что руки мои как-то неестественно шевелятся и усилием воли скрестил их на груди. Потом убрал за спину. Начал мять брючины.

Должен заметить, что я действительно довольно неплохо рисовал в детстве. Карандашами, фломастерами, акварельными красками и гуашью, а потом даже замахивался на рисунки углем и картины маслом. Одно время посещал изостудию, занял одно из призовых мест (но не первое) на конкурсе «Что-то там глазами детей». Но насколько на самом деле хорошо может рисовать ребенок? Я забросил это дело со временем, не развился, не пошел этой дорогой и так и не овладел всеми секретами пропорций, перспектив и прочими хитростями. И – клянусь – за секунду до того, как назваться художником, у меня и в мыслях ничего подобного не было.

Старушка, видно, окончательно решила усугубить мой позор.

– Хорошее дело.

На секунду мне показалось, что, все же, в ее понимании это одно из беспутных и никчемных занятий, но она продолжала:

– Наверно, со стороны видно красоту. Наши ничего уже не замечают. Картошка, сено, скотина. Все лето так. А ведь красиво. По-настоящему. Рисуй, конечно, дело хорошее.

Я понимал, что лучшим выходом будет уйти, сесть в машину, развернуться и уехать обратно к шоссе. Ну, может быть, остановиться там, подняться на сопку, да залезть на ту пожарную вышку. Обозреть все сверху, насладиться замечательным видом, и хватит с меня.

Вместо этого я спросил:

– А там дальше что? – указывая за деревню, хотя и видел, что дороги никакой там уже нет.

– А ничо. Усадьба барская была когда-то. И деревня еще одна. Денисово. Помещик был Денисов, его усадьба. Теперь ничего там не осталось. Дорога и та пропала, все лесом поросло.

Она помедлила; вся мировая скорбь послышалась мне в этом молчании.

– А дом Денисова, может, еще и стоит. Хороший был дом, крепкий. С тополиной аллеей, с колодцем. Самойлов в том году говорил, что стоит еще. Говорит, хотел бревна маленько прибрать, да рука не поднялась. Как же.

Она нахмурилась; руки ее, похожие на сухие веточки, на птичьи лапки, перебирали ткань юбки.

– Да и своих бревен еще хватает, – медленно проговорила она.

Я, пожалуй, понимал, о чем она сейчас думает, поскольку сам был в похожем настрое. А между тем солнце так себе потихонечку припекало, впрочем, довольно ласково. От озноба, с которым я проснулся, не осталось и следа, но по-прежнему хотелось в туалет, хотелось умыться в конце концов, и уже пора было завязывать с этим разговором.

Старушка произнесла, все еще витая в своих печальных мыслях:

– Да уж, самый конец дорог туточки.

Я покосился на нее, а она вдруг подняла голову и пересеклась со мной неожиданно светлым взглядом.

– А ты побудь здесь, коли хочешь. Походи кругом, посмотри на красоту-то. Все ведь польза от нее проклятой будет, а?

И столь же неожиданно я понял, что да – я останусь. По крайне мере на сегодняшний день, и я соглашусь на все, что она мне предложит.

3

Остался.

За последующие пару часов, прошедших как странное, влекущее меня течение, я узнал, что старушку мою зовут Елена Владимировна, и когда-то она была воспитательницей. Узнал, что в своем доме живет она одна, но ей помогают внучка и ее муж, которые живут в Князевке (это было то село, которое я проехал первым); что внучка постоянно просит ее перебраться к ним в большой дом с газом и электричеством, на что регулярно получает отказ. И вообще, Елена Владимировна, по ее словам, еще «бодро бегает», ухаживает за своим садиком – огородиком, куры вон есть, хотя вот скотину держать уже не может, что правда, то правда. А еще она получает пенсию, вернее, за нее получает внучка, и все, что надо привозит, а много ли ей, в самом деле, надо. Мука там, сахар, чай, еще что-нибудь «с центру». Внучку, кстати, Алиской кличут, и дали же родители имечко, представляешь? Помню, я еще усмехнулся про себя: ну да, не Прасковья, не Капитолина, не Марфушка наконец, и это был мой первый невольный интерес к ней, тем более, что старушка бесхитростно добавила, что внучка у нее, конечно, немного себе на уме, все витает где-то, а так хорошая.

Самойловы, опять же, с помощью тоже не обижают, хотя «ихний-то сам» и прижимист шибко. А дрова «зятек» всегда заготовит, и по дому что – молодец, конечно, работящий; ну, пьет бывает, а кто нет? Вода своя – во дворе колодец. Электричества нет, да и обходимся. Спать завсегда рано ложимся. И встаем рано. Яйца свои, зелень, овощи там какие с огорода, а молоко, сметанку вон, масло внучка всегда принесет – четыре километра для молодых ног не крюк, а зятек и вовсе на мотоцикле.

А когда-то у Елены Владимировны был муж, но уже семь лет как лежит он на маленьком кладбище за деревней. С ее слов я понял, что мужик он был толковый и пальцем ее никогда не тронул, жили они душа в душу, четверых детей воспитали, из которых двоих тоже уже не было, но перед смертью муж стал немного плох на голову – «и матерится, и хохочет», – и все ему мнилось, что деньги, отложенные им на похороны, пропадают. Так и помер, и с деньгами ничего не случилось – пошли, что называется, в дело. Но семь лет назад в Мохово было еще пять жилых дворов и даже электричество было, правда, не всегда. А почту и пенсию и тогда уже не носили, все получали в Князевке, и работа была там же, и магазин.