Где-то за пределами

1

–Здравствуйте, ребята, – заученно сказала классная. – Садитесь.

Сдайте тетради с домашней работой, если нет вопросов…

И не надоедает ей? Какая домашка в девятом классе?…

–Мо-о-ожно? – пропел Козодоев.

–Не опаздывай, – кивком она проводила его на место.

– Откройте тетради. Запишите число, классная работа…

–Я в столовой был, там очередь, – танцуя на носочках к парте, пел Козодой.

–Хты-хты, гы-гы, – нечленораздельно разнеслось по классу.

–Где моя тетрадь?

–И моя?

–Марьиванна, а учителям можно нецензурно выражаться?

– Если сам дурак, – послышалось около.

– Гы-гы-гы, – снова исподтишка, нечленораздельно.

–Эй, чмо, – обратился Фикс к одному и ко всем сразу через ряд.

Касым переваривал… Марьиванна не реагировала, замечаний не делала.

– А у меня три тетради, – Валёк пытался обратить на себя внимание.

Поскрипели мелом на доске.

– Ребята, запишите предложение для синтаксического разбора. К доске пойдёт Дима Сорокин.

– А чё-о я? Чё делать? Всё равно ничего не знаю.

Одобряющая часть класса загудела и задирижировала. Кликова Ася сидела за первой партой с телефоном. Лета склонилась к плечу.

– Меня Камилла обижает, – заартачился Амир, показывая девочке выразительную фигуру из пальцев.

Та приветливо закивала, словно букет ромашек вручили.

В классе временами наступала тишина. Это была мнимая нерабочая тишь. Фикс почти никогда не брал в руки тетрадку и учебник, бездельничал, сидел в телефоне. Козодой перетирал с Мазаем, Мазай же в непривычной обстановке его не слушал, даже не гоготал, через ряд не матерился.

Козодоев знал, что можно не писать, он всегда так делал. Если к нему подходили учителя проверить тетради, записи в них, вступал в перепалку, зная, что на это убьет время, а там, глядишь, звонок. Но сегодня на него не обращали внимания, и чувствовал он себя замечательно. Сама скромность.

О, наконец-то! Фикс не выдержал! Козодой тоже шёпотом ответил, Мазай заулыбался, оторвавшись от писанины. Нет. Затихло… Стрелкин отсутствовал, поддержать некому.

– А почему так на уроке!!! – Мазай не выдержал.

– Не нравится? – учителка бессовестно удивилась.

– Тихо же сидим, – парировал Мазаю Касым. Показателем примерной учёбы, по их мнению, была наступающая иногда тишина.

– Ребята, дальше выполняете по образцу на доске, с вопросами подходите.

Расселась. Нет, между рядов побегать, всё будет на что отвлечься.

Не орёт. Всегда орёт, а сегодня не орёт. Всё ей не так. Тетрадей нет – орёт. Не пишешь – орёт. Правила не знаешь – орёт. Дневник дома «забыл», с перемены задержался – то же самое! Достала! А сейчас молчит. Спросит, к доске вызовет, поправит. Видит же: не пишу, и помалкивает! Ну, хыть бы вякнула! А я бы развернулся уж!

На перемене душу отвели: спрашивает, видите ли, почему на Козодоя, Мазая, Тамбовцева, Фикса физручка докладную накатала. «Я, что, для этого освобождение брал до конца года, чтобы на её уроки ходить?». «Ага, на лыжи собрался, так, нет, в зал иди». Мазай не находил причины, ему просто лень было лыжи и форму таскать с Украйки. Вот гадюка какая, выслушала с вниманием, внутри улыбалась, наверное, и уплыла на верхний этаж дежурить. Ну? Напишет родителям! Так они нас понимают. Кому охота тащиться с лыжами?

Второй урок начался шумно, как обычно. Специально тянули время, ждали училку, в кабинет не заходили, якобы без спросу не позволяем-с.

Молчит.

– Борзометр зашкаливает?! – Фикс важно раздавал сборники, расталкивая желающих занять своё место.

– А мы все равны?

–Кто вы?

–Учителя и ученики. Зачем какая-то учительница меня несмышленышем назвала?

–Как вёл себя, так и назвала, – отрезал, ответив за раздумывающую учителку, Касым, – пиши давай.

Ему никто в отсутствие Стрелки не перечил в большинстве случаев. Парень претендовал на лидерство, и у него это получалось. Ему доверили малышей к «Зарнице» готовить. Достойный вид, подобающее поведение. Физик в осадок бы выпал, проходя мимо. Никак мальчишка не походил на того Касымова, вечно болтающего на уроке. Другие с салагами возиться не захотели, потому что не могли, кишка тонка, но отговаривались «да связываться неохота».

Жердя грыз ручку, потом тряс ею в воздухе, потом пыхтел и зевал – двое посмотрели, Ада заулыбалась, показав спину. Всё. Даже не гыкнули.

Тему написала, напомнила про критерии, к заумным тетрадям послала (были бы ещё они). Странно, никто не пикнул, зачем это надо, не хочу, не умею. Все умели, все могли.

Фиксов держался. Ничего не делал. Отпускал замечания втихаря, а жаль, смеялись над его выкидонами хило, потому было скучно. За весь урок ни разу никого не обозвал, раскидывал мозгишками: «Чего это с ней? Рассказала б что-нибудь занятно-поучительное, а мы бы ничего не делали, отдыхали, разговаривали между собой под голос, удобно очень». Ноль внимания.

Лемуров расслабился – урок шёл к концу, неважно, успею переписать или нет. Тамбовцев старался, оборачивался, спрашивал. Запасов не было. А сам не понимал. Вальку было западло советоваться, потому что он знал, как это делать, выходило неплохо, даже хвалили. А вообще-то, плевать.

Сдали чуть больше половины работ. Хиленькая такая стопочка высилась. Вот завтра разорётся, дневники начнет просить, замечания писать. Веселуха! Чё писать-то? На ОГЭ придут, сядут и за нас напишут. Так старшаки объясняли, прошедшие через горнило. Какие страдания? Всех выпустят! И дети знали, и родители.

2

Стрелка явился на четвёртый день, наглый, самоуверенный в своей тупой безнаказанности, другие так не могли – завидовали. Ждали его как из печки пирога. Козодой плечи расправил. Ожили аж. Учить не учил, все уроки просиживал в телефоне, Фикса развлекал. Умел ответить дерзко, не у всех такая школа жизни была, не каждому дано. Штаны носил по последней моде, с подворотами, носочки выглядывали белоснежные, на улице сливаясь с зимним покровом.

Вот и теперь вольготно было ему, тему он прослушал, учителя не видел, на то, что у доски Касым объяснял, чихать хотел, ждал, у кого списать. Пукнул в кулак, отвлек Салима, титьку тому показал, загнув футболку (рубашка, как и вся школьная форма, заботливо постиранная мамой, сохла третий год), наконец заскучал и посмотрел отрешённо в учебник.

Фикс принёс-таки тетрадь, число нацарапал, с доски списал через слово тему и то, что училка в начале урока настрочила. Подлежащего и сказуемого он пока не понял и особо не загонялся, через полгода зрил себя в сварочной маске с аппаратом и волшебными электродами. И в гробу я видел ваши запятые!

Ботаны выходили к доске, писали, всё шло, как обычно, но как-то неинтересно: хихиканье ушло на убыль.

– Можно схему на доске? – пусть порадуется, что знаю…

…Звонок.

Стрелка широко улыбался. Козодой вертелся с достоинством и довольно ухмылялся. Мазай делал вид, что начала урока не слышал. Данил застенчиво улыбался. Весь вид его умолял: «Я как все. А так я же ничего не делаю».

Вдохновенно играли. Какой Печорин? Не слышали. И читать не собираемся. Что она там бормочет? Было занятно.

Козодою попало на язык.

–Гы-гы-гы! Довольные сидят! Бе-се-ду-ют…

–А чё? И ничего нам не будет, с ухмылкой, полушёпотом ронял он налево и направо, как будто желая утвердиться в своей безнаказанности.

–Чё, чмо, – полулёжа говорил Фикс новому соседу.

Сосед упрямо его не слышал.

Часть класса говорила о Печорине. Удивились, задумались, пропустили мимо ушей, заинтересовались на секунду. Единицы. Какой Печорин? Книг на партах не было. Четыре сборника сочинений Лермонтова, как редкие цветы, растущие среди многотравья, затерялись среди душевной пустоты, подростковой чёрствости, сердечной глухости и равнодушия.

***

Они не плакали над гибелью Тараса, не жалели умирающую Марусю, не знали до этого возраста фразы: «Я Дубровский». Этот народ привык брать то, что недодали ему дома: внимания, ласки, времени. Только теперь это выливалось в дикий протест, хамскую беззащитность, для которых добрые мамы находили название «чтожподелаешьвозрасттакой» и умильно улыбались. Из «Тараса Бульбы» народец запомнил, что казаки вечно пили, из «Русских женщин» – «княгиня кончила». Гы-гы-гы!

«Взрослеют, гормоны, все мы такими были»,– повторяли мамы. Да, отец сам ему сигареты покупает, а то будет всякую дрянь курить. Ванюша проспал сегодня, сейчас подойдет к третьему уроку. Ванюша приболел, дома полежит. Лежит Ванюша по первым урокам каждый день, потому что маме на работу к девяти. Спят. По субботам у мамы – выходной, на неделе – задолбали звонками и записями и классная, и математичка, и завуч – перерывчик не помешает в три дня. Видят ведь: не смотрим дневники дома! Спрашивается: кому пишут, пидагоги?

Всё, что в моих силах, я делаю. Никакого воспитания для моего Ванюши в школе не вижу! Насвай? Дома не жуёт. Да-да! И мы взяли справку от физры до конца мая, лыжи эти, пусть сама, обкуренная, бегает. Мой на футболе и так устаёт каждый день, хватает движения. Так чего вздумала – теорию баскетбола ей подавай! В РОНО меня давно не видели! Когда уж распрощаемся с этой школой! А эта? Задала «Смерть поэта»! Ага, сама-то выучила его? В параллельном рассказывала? Не верю. «Парус» вчера наш рассказал? Амба! Выпускной класс. Беречь надо деток.

3

В параллельном девятом училка отрывалась на полную катушку. Чувствовала себя Человеком. Вспоминала наконец, что учитель, а не надсмотрщик, не «доносчик» родителям и другой классной, что можно, «не орать», а беседовать, выдерживая паузу, не спеша выслушивать неумелые и несмелые выводы.

Как все наивные учителя, она испытывала уважение к тому ученику, который вдруг с середины, конца четверти, неважно, с какого времени, начинал учить, читать, размышлять, спорить. Напористость в желании получить лишний балл говорила ей, что ребёнок взрослел, как мог, заимел мечту, а не о том, что мальчишка стал подлизой, ботаником. Они приходили учиться. На перемене, проходя около стайки ребятишек из этого класса, она ловила обрывки фраз о Татьяне и Евгении, перед уроком с усмешкой самолюбия вслушивалась в высокопарную и одновременно небрежную беседу с мимикой и жестами о Григории Александровиче.

Урок литературы мог начаться нестандартно, когда при её появлении кем-то с ходу задавался вопрос, это сразу ребят расслабляло. Они настраивались на диалог, снисходительно выслушивали чужое мнение, любое, учителя тоже, так как ценнее для них считалась точка зрения, выстраданная при чтении дома, потом вспоминали, что ещё тему не записали.

Бездельники и мечтатели были и в этом классе, но они терялись среди индивидуальностей. Естественный отбор проявлялся во всем великолепии, и что-то поделать с этим в одиночку уже не могли ни школа, ни родители, ни сами дети. Время было упущено, но небезнадёжно.

–Почему у Лермонтова описание внешности героя почти на целую страницу, а у Пушкина мы читали в двух-трёх словах? Что он хотел сказать? Чем контрабандистка так особенна?…

– Про что это писатель: Гётеву Миньону?

Такие вопросы – удовольствие, не объяснимое никому, кроме учителя. Никак нельзя не отойти от темы. Забегают вперёд, отвлекаются на «Фауста». В красках, в лицах. Им интересно, комментируют рассказ учителя.

–Это как?! В тексте глаза Печорина «не смеялись, когда он смеялся»? Тут же Артём-умничка (русский не даётся ему, а читать и вчитываться любит) приходит на помощь, Юля руку тянет. Поняли! Остаётся помалкивать, кивать, улыбаться самодовольно.

По подгруппам разделились, выбрали себе компанию. Их не проведёшь. Кому хочется обсуждать задание с нечитающим? Темы ничего так, понятные. Кто-то с желанием, другие по необходимости – все зашумели. И шум ласкал уши.

Выступления затянулись, одной группе пришлось выступать без учителя: урок подняли. Чтобы не болтались по школе целый час, сели одновременно с другим девятым в соседних классах. Тех выпускников одних не оставишь – опасно для здоровья школы в целом, поэтому к самостоятельным удалось зайти ненадолго: стоит у доски подгруппа – подобрались одни пацаны. Выбранное жюри, оно же и строгий экзаменатор, какими-то уточняюще-разоблачающими вопросами бедных парней закидывает, а они столпились полукругом у доски и терпеливо отвечают. И попробуй сядь на место, пока тема не исчерпана!

Девчонки в этом классе рулили вовсю, а парни добродушно возмущались, сопротивлялись и сдавались, этим доказывая: выросли они, повзрослели, матом на замечание не загнут, лишь посмеются, фыркнут (что с девчонок взять), и снова располагающая атмосфера.

Кто-то до сих пор в облаках, в мечтах. Тот по земле твёрдо ступает, а этот ползает, другой никак не выплывет. С возрастом всё у них получится. Но как быть тем, кто к 16 годам не научился отвечать за свои поступки, уважать чужой труд, заботиться о слабых, слышать и отзываться? Ничто так не временно, как школа, ничто так не постоянно, как школа. Жизнь напоминает нам об этом каждый день.