- -
- 100%
- +
– Неужто Борис?
Дочь усмехнулась.
– Не обязательно. К этому в телегу сунулась – нет ничего. Ну, жиганула лошадь, пошла куда-то.
– Ох, Зинка, Зинка, – покачала головой тётя Зоя. – Говорила я тебе.
Дочь вскинулась было, но кричать не стала. Налила ещё. Перечить тётя Зоя остереглась.
– А чё в сумке-то было?
– Чё было, то уплыло. Начну-ут теперь… У-ух, перестройка грёбаная!
– Зи-ин.
– Чё Зин? Чё Зин-то? Иди укладывайся! Да богу своему помолись. Довольная?
– Да чем же я…
– Ид-ди ты с моих глаз, провались совсем! Ну, чего уставилась?
Тётя Зоя нашла в себе силы прикрыть глаза, молча, осуждающе и как бы прощая, покивала головой. Не в обморок же валиться перед всякой говнючкой, прости Господи… Торговать она, положим, от неё выучилась, а вот жизнь прожить – это ты давай сама. Давай, давай… И тётя Зоя ушла в горницу, а там и к себе за занавеску. Треволнения все же сказывались, и она чуть не оборвала пуговку на кофте, когда раздевалась. Задерживаться не стала, сразу легла.
– Ма-ам, – позвала Зинка из кухни. – Мам, – повторила от двери. – Ну, и молись, причиндаливай, – прошипела и хлопнула дверью.
«На кровать не придёт, в кухне теперь свалится», – подумала тётя Зоя. Пришлось встать и выключить свет в горнице.
Полежав в темноте, согревшись, она выпростала руки из-под одеяла и прочитала самую последнюю за день молитву. Память у неё была хорошая, а рублями да килограммами она её на всю жизнь забивать и не собиралась.
Молитва была такая: «В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь».
Как говорится, засыпающий на руках отца спокоен в своём пробуждении.
4
Управившись по двору, мать и тётка оживлённо хлебали чай в теплушке, а Петя Луговой смотрел в горнице телевизор и потягивал коктейль, изготовленный из смородинового компота, колодезной воды и умеренной порции коньяка. Подсыхая, губы у него делались липкими, и он нарочно пукал ими, задерживая дыхание: па, па, – смаковал и пойло и картину, в которой люди жили шумно, рисково, но всласть. Разлагались, а он с усмешкой помечал моменты, где иностранный киношник не затемнял бы кадр, а уж высветил, так высветил бы: и пипи, и сиси, и взаимное положение партнёров. Но и так ничего. Он хотел было позвать водохлёбок, чтобы поплевались, но раздумал. Погружал губы в мелевшую пиалушку, втягивал согревшуюся смесь. Балдел.
Тётки (до пяти лет он их обеих звал мамами, до семи – Маша-Шура, а потом – «эй», «ты» или вовсе никак) то возвышали голос, даже покрикивали, обращаясь к кому-то воображаемому, а то начинали шептаться, шуршать, как тараканы по газетке, но Петя не вникал, не раздражался, как всё чаще бывало.
«Вторую, заключительную серию, – заговорил с экрана мужик, похожий на папу Лугового, – вы увидите завтра в семнадцать часов двадцать пять минут. По окончании программы „Время“ смотрите…»
Петя опростал пиалушку, потянулся, заломив руки над головой, и свалился на диван. После «Времени» ничего интересного не предполагалось на сегодня. В теплушке застучали стаканы, задвигались табуретки – сейчас явятся тётки и станут донимать его: «А это, Петь, хто?» Недавно он от скуки решил проэкзаменовать их насчёт хроники внутренних событий, и оказалось, тётки помнили всё: армянское землетрясение, перепись, выборы депутатов и когда съезжались они в Москву, взрыв в Башкирии, забастовки, с кем Горбачёв встречался и куда ездил с супругой. Теперь тётки каждый вечер ждали, что в Верховном Совете передерутся, и начнётся война. Петя сел, давая им место на диване, а потом надумал сполоснуть пиалушку коньяком да и употребить обмывки без посторонних глаз. Самочувствие у него было что-то не очень.
Употребив граммов сто, он покружил по теплушке и решил взглянуть, работает ли телевизор у тёти Поли Янсон. Подсел к окну, двинул занавеску – и отшатнулся, до того гнусная рожа глянула на него через двойные стёкла. Рожа осклабилась, и он узнал алкаша Зюзина. Погрозил кулаком. Тот подкатил глаза и начал что-то изображать: морщил нос, морщил губы, наконец, показал руками, как бабы платком покрываются и на шее завязывают.
– Эй! – позвал Петя телезрительниц. – К вам тут жених прибыл.
Поворчав, тётки, однако, живо собрались и пропали. Всё с ними ясно: натуральный товарообмен. Взглянув на экран, Петя совсем выключил звук и вытащил из-под стопы «комсомолок» купленную в понедельник книжонку.
Главное, явившись в Мордасов на грузтакси, отвозившем интернатских, он и не думал подходить к киоску, хотел только каталоги запчастей на почте полистать, но «Фитиль» задержался в больнице, и от нечего делать пришлось подойти. За Егоровну торговал её развесёлый муж Николай, ну, и всучил книжонку. Сразу Петя не заглянул, не вчитался, а вечером, когда заглотнул махом, понял, что с Егоровной пора дружить и наезжать в райцентр чаще.
«Дошло и до нас», – подумал он, невольно цепляясь глазами за отчёркнутые места. Такого ему в напечатанном виде читывать ещё не приходилось. Попадалась, конечно, изготовленная вручную порнуха, но она не задевала так, не изумляла, в неё и не верилось-то особо. Убедительней были игральные карты, но и про них один друг сказал как-то: «пропаганда», – и Петя думал, что только на секунду они там склещиваются в невоспроизводимых позах, а так… Тут же все было иначе: книга. И цена, и автор, и ясные буквы на хорошей бумаге. Это его и проняло. Петя и сейчас ещё, пробегая знакомые строчки, поглубже вздохнул из-за подмывающей какой-то стеснённости в груди. Перевернул страницы.
«Я погрузился в невыразимо сладостное, самое сокровенное, что есть у девушки, и тут же почувствовал, как моё тело, слившееся воедино с её, забилось в экстазе любви, и он не кончался… конвульсии переходили от меня к ней и обратно, сотрясая и исступляя нашу плоть».
«От меня к ней и обратно». Петя не был девственником, но ничего подобного ещё не испытывал. Хозяйка, у которой он стоял на квартире, работая по протекции папы Лугового дежурным мордасовского радиоузла, преподала один-единственный шумный, но грубый какой-то урок, а затрёпанная телефонистка Роза, с которой иногда укрывались после его дежурства между шкафами АТС, чуть ли не сразу начинала приставать: «Все? Все, что ли?» – а если и дёргалась сама, как спутанная, то кричала «ой, ой, мамочки» и тут же убегала к своим наушникам. Может, оттого и кричала, что про наушники вспомнила?.. В Тарпановке же вообще было по нулям. Он и к Маньке Швейке не ходил, хотя, трепались, подпои только Ваньку её, и примет…
«Моё нетерпеливое, дающее сладость и боль существо отвердевало в ней, и она это чувствовала. Мы поднимались, напрягаясь и извиваясь в объятиях, к вершине страсти и вдруг спустились с неё в сладостных судорогах, полных неги и расслабленности. Всё кончилось, а мне было так же хорошо, как и в самом начале, и это было простым и верным признаком настоящей любви».
И это прятали от народа пердуны-бюрократы!
Тётки вернулись со двора, и Петя прибавил звуку спортивным новостям, переходящим в прогноз погоды.
– Теперь, гляди, к Поляхе свалил, – услышал Петя, и вдруг у него родилась идея.
Сложив книжку пополам, он сунул её в карман, глянул на себя в трюмо и снял со спинки стула свитер с оленями. Повалял расчёской чуб вправо-влево и решил обойтись без кепки. Куртку надел летнюю, блестящую, со стоячим воротничком и жёлтой «молнией». На примолкших тёток не обращал внимания, но, уходя, все же вспомнил о них.
– К почтарю, заказ на запчасти к «Восходу» сдам, – соврал замысловато. – Потом похожу… Смотрите, не запритесь, окно выбью!
Хотя в последнее время Петя все чаще напускал на себя дури, но не любил этого, самому противно делалось.
Свет у тёти Поли Янсон, у которой второй месяц квартировала учительница Марина Ивановна, был только в теплушке, телевизор там уже не смотрели. Петя пошёл было мимо, но увидел, скорее, почувствовал впереди Зюзина на телеге и свернул к углу, в полную темноту. «Скажу: а вы фантастику читаете? – стал придумывать. – Нет, надо же ещё втереться сначала. Ученье – свет, сказать. Просветите, мол, аборигена, дайте какую-нибудь книжку про зверей. Или про войну… Или сразу про любовь. А потом, уходя, свою оставить». Петя сбился, сам себя сбил. Нет, надо свою книжку сразу в руке держать. Совал же Николай ещё «моду» какую-то, говорил: кабину обклеишь, славная будет компания. Надо было взять, ещё лучше предлог: навязали, мол, в нагрузку, а тётки мои… Причём тут тётки-то ещё! Петя отвалил от угла и пошёл прямо во двор. Уж и просто по-соседски нельзя? Город у нас?
– А постоялица, Петь, не то к Пиндюриным ушла с вечера, не то к Зое-медичке. Живая девка, скучает. А вы дружите или знакомиться пришёл? Юрка Манькин раза два приходил, сидел тут, да, скажу тебе, не глянулся.
Кое-как отвязался Петя от разговорчивой шабрихи. Надо было сказать ей: подвяжи язык, а то насовсем квартирантка сбежит, – но поздно сообразил. Куда теперь? Проще всего к Пиндюриным, потом и проводить, если там… А возле медичкиных окон его как-то по весне электрик Попадейкин прихватил. «Э-э, друг, – ухмыльнулся, – так ты, может, и по баням до сих пор подглядываешь?» Нашёл, что сказать. Огласки, насколько можно было убедиться, не случилось, но электрика Петя возненавидел крепко – слышать о нём не мог.
Заворачивая в Рататуев переулок, он опять чуть не наткнулся на Зюзина, пыхтящего с каким-то грузом на руках, но вовремя отступил к Меркушевым под клёны и остался незамеченным. Ну, коммерсант! Знает, кого и когда обирать… Петя обошёл в сумраке подводу, хотел было пугнуть лошадь, пусть ищет потом, но пришла более удачная мысль. Он вернулся к телеге, пошарил – и нашёл! Уже взял в руки обе бутылки, но подумал, что так не шутка, а наглость и воровство получится, и оставил себе одну, а вторую назад, в пустые мешки сунул. Самочувствие его сразу улучшилось.
Но к Пиндюриным он топал зря – Марины Ивановны у них не было. Витёк начал какой-то ерундой об отдельном колхозе глушить, но он вырвался всё же.
– Так ты чего хотел-то? – удивился его бегству Витёк, но Петя и тут нашелся, его как прорвало нынче.
– Забыл тебе сказать сразу. В понедельник с «Фитилём» в Мордасов ездил, там большой привоз в культмаге. Батарейки всякие, магнитолы японские…
– Ничего себе «забыл»! – заорал Витёк. – Завтра уже четверг! Слушай, дай мне «Восход» на завтра, всё равно сам не ездишь.
– Потому и не езжу, что сломан, – сказал Петя. – На Заразе скачи!
– Да пошёл ты… «забыл» он!
«Ночь спать не будет», – подумал Петя и вышел на середину Верхней улицы. Не к медпункту же идти, хотя вон он – два окна полыхают. По некоторым соображениям медичка была ему предпочтительней, ближе, что ли, хотя бы по нынешнему своему положению, но всё с ней давно стало ясно: для того и приехала в Тарпановку, чтобы легче мужа откуда-то дожидаться. И на виду, и без лишних соблазнов. Был момент, когда Петя решительно заявил: «Дождёшься ты у меня!» – но потом перегорел, остыл, перехотел. Лишь ненависть к Попадейкину осталась.
Он двинулся по обратной дороге, зажав бутылку, как гранату, и недалеко от Воеводиных снова вышел на Зюзинскую подводу. Отступил, было в бурьян, но вовремя заметил, что телега пуста и, взмахнув бутылкой, шуганул лошадь с дороги. Потом ещё вожжами подправил к Кутыриным на зады – или встанет там, или будет кружить до утра… так и надо!
На Бригадной, в свете воеводинских окон, он увидел самого возчика и хотя подмывало сыграть с ним ещё какую-нибудь штуку, посчитал за лучшее укрыться.
– Ну, куда черт унёс, – внятно произнёс Зюзин, поворачиваясь из стороны в сторону, и в руке у него блеснула бутылка.
«Два – один», – ухмыльнулся Петя: скотник всё равно выигрывал.
Наконец, Зюзин что-то решил и пропал со сцены. Петя спокойно дошёл до своей улицы, покосился на окна Калмыковых, откуда долетел какой-то крик, и вдруг его разобрала зевота. И хмель проходил, и гулянье по свежему воздуху, наверное, сказывалось. Сидеть и ждать неизвестно чего? Лучше уж сразу домой. Да и подход к Марине Ивановне не мешало продумать тщательней. «Живая девка», – сказала тётка Поля Янсон. И тоже скучает…
– Гнедой, паразит, ты где?! – раздалось неподалёку, и Петя поспешил убраться с улицы.
«А если Зюзин её напугает», – подумалось во дворе. Но сказано ведь: живая. Такую Петя ещё сильней хотел бы заставить бегать за собой и улыбаться. Пряча бутылку в дрова, он подумал: а не прихватить ли её специально для очередного захода, для знакомства и посиделок? Но вряд ли это была самая удачная его мысль за истекшие сутки.
5
Обычно, слегка перебрав, Артёмов видел во сне голубых супоросых свиней, крысиную свадьбу или бегал от бахчевника деда Пантелея, но тот каждый раз успевал выстрелить и метко ошпаривал зад солью, – наутро после такого сновидения давал знать о себе геморрой. Иногда он собственными руками долго и замысловато умерщвлял супругу, то и дело справляясь: «А так вам не жмёт, уважаемая?» Сегодня же, едва устроившись на правом боку, зорко увидал вдали трактор типа «С-100», жёлтого цвета. Он не пахал, не культивировал, просто ехал себе стороной – похоже, новый совсем, полчаса как с платформы. При этом он аккуратно, без растерзаний и излишних надругательств, подминал кустики божедревника, самосевные подсолнухи, сквозные деревца тоненькие – они просто пропадали под гусеницами и больше на белёсом фоне не маячили. Словно не трактор шёл, а утюг, однако слышался и аппетитный стрёкот, говорящий опять же о машинной мощи и полной исправности узлов и агрегатов. В молодости Артёмов захотел бы и сам на таком поработать, а теперь подумал: «Наши увидят, скажут: купи…»
Тут была первая несообразность, ни с чем в реальной жизни не связанная. Разве имел он право что-нибудь покупать? Ничего и никогда. Давали – брал. И не хотел, а брал. Но и угощал инженеров, чтобы не забывали Тарпановку при дележе настоящей, необходимой техники: полноприводных колёсников, комбайнов «Нива» и гусеничных «алтайцев» – тряских, тяжёлых, но выгодных даже и трактористам.
Нет, глаз было не оторвать, как шёл трактор. И вдруг он, изменив тон, повернул прямо на Артёмова. Далеко ещё был, а его уж стала окутывать ватная слабосильность, сбила с мысли покорность. Трактор всё ближе, вместо товарного знака – какая-то вывеска на передке. Артёмов глянул, кто же там за рычагами, и не увидал никого. Махнуть рукой, крикнуть – некому. И трактор стал его давить, подминая как подсолнух, но больно не было, не хрустели кости – сделалось так, что нечем дышать, и сердце…
– А-а, – просипел Артёмов и проснулся.
Душновато было в их спальне, похрапывала рядом Настя, отвалив всё одеяло на него. Артёмов сбил одеяло в ноги, повернулся носом к стене и несколько раз глубоко, для вентиляции, вздохнул. Закрыл глаза и сразу увидел «С-100» вдали. Он не пахал, не сеял… всё повторилось, и Артёмов со стоном проснулся. Улёгся на спину.
– Ты перестанешь вертеться? – поинтересовалась как бы сквозь сон Настя, и Артёмов почёл за спасение вообще выбраться из постели.
– На диван пойду, – шепнул, забирая подушку; но прежде, чем устроиться на новом месте, пошёл напиться на тёщину половину. Зная крепость сна блаженной мамаши, включил свет и прямо на столе увидел кружку с водой. Тёплая, да мокрая. Артёмов перевёл дух, взглянул на часы, самые точные в доме, и выключил свет.
Вроде разгулялся. И голова оказалась не такой тяжёлой, как могла бы, – правильно делал, что сразу взял «руководство» в свои руки и где не доливал, где не допивал. А Шоке хоть ведро ставь – ноль эмоций, только нос синеет и глаза разбегаются. Артёмов устроился на диване. Подумал: а что если с утра продолжится вся эта буза насчёт выхода из «Маяка»? С Шокой они быстро эту тему прикрыли, но зашёл с вечерней дойки Правая Рука Морозов и сказал, что, в общем, не унимаются людишки.
«Так уйми, – отмахнулся было Артёмов, – ты же у нас политик. А пока вмажь и не ломай компанию».
Морозов пить отказался, и вообще – как топор повесили в летней Шокиной кухнёшке, когда он вошёл.
«К утру перебесятся», – поддержал Артёмова хозяин стола.
Но Морозов только ухмыльнулся.
«Когда эти народные фронты появились, – сказал он, – там, наверное, тоже вот так руками махали: пусть, мол, пар выпустят! А литвины точно на отделение бьют. И на Кавказе головы не с чучелов летят, – он загибал пальцы для убедительности. – И братки-шахтёры – как сказали „садимся“, так и сели ведь, и нянчить себя заставили!»
«Нет, я чё, против, что ли? – поневоле пришлось включаться Артёмову. – Ну, зашумят. Я скажу: понял, никто никуда не поедет. Будем сами тут… в носу ковыряться».
«Да не в том дело, – вздохнул Морозов. – Когда с совхоза на „Маяк“ переключали, шума не было. А почему?»
«Считается, в колхозе все моё», – вставил Шока и засмеялся.
«Посчитали, не наше дело, начальству видней, – Морозов был настроен серьёзно. – Теперь этот номер не пройдёт, теперь нам видней. Теперь так должно быть, как мы порешим».
«Ты политграмоту нам не читай, а сядь да выпей, да закуси», – Шока подвигал сковороду, чашку с огурцами, принялся нарезать сало.
Морозов махнул рукой и убирался, но Артёмова он расшевелил, лишний раз пришлось вспомнить, что зарплату им из Волостновки возят.
«Хозяин ведь не просто сказал «помогите с зябкой разъе…, он условия поставил», – по второму разу начал Артёмов, но Шока его уже ничем не поддержал, не успокоил – он дошёл до края, за которым мог только пить без меры, есть, мычать песни и показывать какие-то штуки пальцами.
Настя прошлёпала тяжёлым привидением в сумраке, зажгла на тёщиной половине свет. Потом хлопнула дверь.
«Ну, ладно, отделяться так отделяться, – принуждённо думал Артёмов. – А как? Процедура нужна. Передача основных фондов… а кому? Значит, что-то придётся тут решить сначала, материально-ответственных лиц назначить. А кем? Из „Маяка“, допустим, уходим – ни правлению, ни общему собранию не интересно… Вот и надо их процедурой бить!»
Он услышал, как вернулась со двора Настя, зевнул и потёр лицо. За всю уборочную и ста грамм не выпил, а сегодня разрядочку сделал, и голова варит, как начищенная.
– Ты выпил? – Настя, стоя на свету, показала пустую кружку.
– А? Да, – Артёмов приподнялся на локте.
– Молодец! Мама же крестила перед телевизором. Ей же помогает.
Артёмов смутился.
– А я голову ломаю, с чего бы песни играть потянуло.
– Гляди ты, развеселился. Турнут вот, будешь знать, – жена потянулась закрыть дверь.
– Э, Насть, ты это… зачерпни ей из бака.
– Ладно уж умничать.
Но, видно, и Насте не хотелось слушать мамакины причиндалы – Артёмов услышал, как звякнула крышка бака. Жена появилась в полной темноте.
– Там, на улице, орёт кто-то, – сказала.
– Как орёт? – не понял Артёмов.
– Как… «гнедо-ой, гнедо-ой»… И матерится.
Артёмов тихо засмеялся
– Не бери в голову, – сказал. – А сколько сейчас?
– Три доходит.
– Ну, ложись, весь сон впереди.
– Не придёшь?
– А чё?
Ответа Артёмов не дождался, и вскоре уже спал, улыбаясь. Дед Пантелей оказался в этот раз безоружным, и он катал, катал эти арбузы с бугра, а потом и сам покатился следом, заливисто, по-младенчески, хохоча.
6
И всё. И больше ничего мало-мальски непривычного этой ночью ни с кем не происходило. К бабе Фене Ласточкиной после полуночи ломился домовик из Мерзляковой избы, где ещё на втором Спасе завалилась печная труба и трещали матицы, но она привычно отражала наскоки известными заговорами, целовала свой оловянный крестик, и наутро даже товарке своей закадычной – Моте Касаткиной – ни словом, ни полусловом не обмолвилась о наглеющей нечистой силе, решившей уже, что она – неживой человек.
У Шоковых, у животноводов, опоросилась свинья и, по причине недогляда со стороны мертвецки спавшего в летней кухнёшке хозяина, двух пятачков задавила насмерть. Но это уж совсем рядовое событие: свиньи у Шоки, в соответствии с законом своей природы, поросятся через каждые три месяца, три недели, три дня – и это знают даже на рынке в городе Б.; там и слава об «этом мужике из Тарпановки» идёт, ибо поросята у него всегда чистые, привитые и на пятёрку дешевле других.
Решительное отступление
1
Утром следующего дня Иван Михалыч Кирин в бригадной конторе, Артёмов возле мастерской, а Василий Кузьмич Шоков на ферме испытали, как потом показалось им, тщательно согласованный напор требований немедленно решить вопрос о положительном отделении Тарпановки от ненавистного «Маяка».
– Мы не холопы, – слышалось. – Хватит волостновским за наш счёт кататься.
– До Мордасова нам на шесть километров ближе, ребятишки там учатся, а мы лечимся.
Но появилось и новое:
– Волостновка нам чужая от и до. Ни одного тарпановского там нету!
– А ветврач чей? – ввернул Шока, голова у которого, после длительного пребывания на мешке с картошкой (или луком?), физически не способна была вырабатывать сколь-нибудь внятные и неотразимые аргументы.
– А ветврач – твой свояк, – был даден ответ. – Ты с ним со службы приехал, а сам он хохол. Вспомнил?
Не ответив, Шока срочно покинул ферму, чтобы объединить мыслительную функцию своего как бы жёваного организма с бригадирской, а Дмитрий Зиновеевич по такой же, примерно, причине поспешил к Ивану Михалычу Кирину. В конторе их и обложили. Из-за, может быть, излишней, но осознанной предосторожности они вышли на высокое крыльцо и получили, таким образом, возможность глядеть сверху вниз, а также иметь пространство для тактического отступления, чтобы не оказаться раньше времени припёртыми к стенке. Тогда-то они и увидали, кто есть настоящий зачинщик, а кому лишь бы позевать. Характерно, что зачинщики – скажем, «Фитиль» – особенно глотку не надрывали. Стоит, бубукает что-то над ухом у того же Швейки, а тот кивает, кивает – и вдруг начинает орать:
– Мужики! Да там одних дармоедов-окладников девяносто восемь человек! Это надо же! Они, бля, змеи полосатые, жируют на всём готовом, а тут, язва, колотишься как…
– Мантулишь, мантулишь – все двести два рубля!
– То за уборочную по тыще получали, а из этого «Маяка» – четыреста! А намолотили, сколь при совхозе не снилось!
– Ладно! – резанул Артёмов. – Хорошо. Давайте отделяться. – Осаждающие притихли. – Кто тут знает, как это делается?
– Спросил, – пробормотал кто-то.
И все уставились на Ивана Михалыча, который стоял с каменным лицом и, почти не мигая, смотрел куда-то далеко-далеко. Не выдержав паузы, наиболее впечатлительные с опаской проследили взгляд счетовода и поняли, что устремлён он на кладбище. Вообще тишь сделалась. Михалыч был пенсионером с прошлой пятилетки, а все служил, и зарплату из его сухих, чистых рук получать было привычно, но разделение не светило ему ничем.
– А чего тут знать? – разрядил обстановку «Фитиль». – Поехать сейчас в правление, заявить. Начнут лапшу навешивать – бить по высшим инстанциям.
Так устранил Борис Меркушев лёгкое замешательство и похоронил надежду унять брожение постановкой неразрешимых вопросов.
– Конечно! – просиял Швейка и от полноты чувств хлопнул водителя грузтакси по горбу. – Ты, Борь, и поедешь! А то они, бля…
– Я что, – засмеялся тот, – я ничего. Никто, вернее. Артёмов у нас бригадир, пусть он и едет, установка ему понятная.
– Э, нет, – несколько нервически засмеялся Артёмов. – Не получится – опять гундеть станете. – Шока чувствительно ткнул его в бок. – Давайте тогда и доверенных, – закончил бригадир.
– Бери! – разрешил Швейка.
– Он возьмёт, – прогудел Пётр Прокопьевич Лощилин. – Шоку да Шочиху.
Артёмов выждал и спокойно сказал:
– Давайте сами, я подожду.
Он сделал поворот кругом, а за ним исчезли в конторе и Шока с Михалычем. Осаждающие будто осиротели.
– А сколько, не сказал, – бормотнул Санёк Корнеев.
– Наше дело, сколько, – «Фитиль» нахмурился. – Скажем, пятерых?
– Зачем же пятерых? Нынче не воскресенье, – подал голос кузнец Волобуев.
– Ну, троих. Какая разница? Я поеду, Санек и… вон Юрка, – «Фитиль» покосился на кузнеца. – Посмотрим, как он крутиться перед хозяином станет.
– А я? – не умея скрыть обиды, спросил Швейка.
– Берём Ваняку? – «Фитиль» положил руку на плечо обиженному и весело огляделся.
– Пусть едет, – ответил за всех кузнец Волобуев. – Зюзина ещё с глаз долой увезите.
– Чё он орал-то всю ночь?
– Проспится – спроси. Дрыхнет в яслях на ферме – доярки так и не добудились.
«Фитиль» послушал и покачал головой.
– А вы не забыли, чего шумели сейчас? – спросил. – Или только перед начальством повыступать, а так – и трава не расти? Учтите, мужики, – он поднял руку, сжал кулак, потом крепко обхватил его другой ладонью. – Вот так нам надо! Или нечего затеваться.
– Как это нечего! Вы что? – закрутился Швейка.