Разбивая безмолвие

Какими бы деяниями ни запятнала себя Рене в прошлом, пес преисподней явился за ней вершить суд.

Убедившись, что засады нет и обороняться не от кого, Рене выдвинулась к аудитории, минуя оживленные толпы учащихся. В коридорах стоял нестройный гомон, но, как известно, едва раздастся звон часов – и все студенты стихнут, словно приняв учение о смиренности. Рене могла прибиться к будничным разговорам и сплетням, могла обрести место в обществе, но насколько это возможно, будучи чуждой всем и, в частности, себе?

Темный занавес, укрывающий правду о Рене Рейнгард, принудил ее к верности одиночеству.

В аудитории взгляд Рене – задумчивый и немного трепещущий от страха не знать саму себя, не знать никого вокруг – вдруг встретился с оценивающим взглядом Вейна. Молодой человек упорно покушался на свободу ее сердца, не имея на то умысла: он привлекал выдающейся красотой и нескрываемым любопытством к Рене.

Он заронял в душу темное смятение.

Лекцию об основополагающих началах искусства читала госпожа Розетт – женщина взбалмошная и чудаковатая на вид, но вместе с тем не лишенная обаяния. Непослушные кудри темных волос под стать неугомонному характеру хозяйки задорно пружинились; симпатичные черты лица – настолько мягкие, что можно даже описать как юношеские – особенно забавляли в проявлении эмоций, каждая из которых напоминала наивное удивление жизни. А рассказывала Розетт очень живо, захваченная темой почти самозабвенно.

– … Отправной точкой в выражении идеи часто становилась натура. В искусстве восхищение обнаженным телом – это отражение идеалов красоты. Однако, если взглянуть на произведения прошлого столетия, можно заметить, что изображения людей не всегда привлекательны. Кто может это объяснить?

Прежде гробовая тишина на скамьях стала звенящей.

– Стандарты красоты диктовала Церковь, – голос Вейна прозвучал под высоким сводом аудитории отчетливым раскатом.

– Верно, господин Кларк.

Он сидел рядом с Рене, одаривая ее беглыми взглядами, и каждый следующий обличал все больше интереса. Стоило признать, сам факт интереса – большего или меньшего – уже казался поразительным. С чего бы Вейну проникнуться к Рене симпатией? Вернее, к той бледной тени, что от нее осталась.

Рене отвечала его увлеченности, насупившись волком. Виделось ей в поведении Вейна что-то интригующее, навевающее флер присутствия мрачной тайны. Твердо отказавшись глядеть в его сторону, девушка рассчитывала отрешиться от этого прекрасного плутоватого лица, но забыть сладостную пытку проницательных зеленых глаз невозможно ни в умопомрачении, ни в яростном порыве души…

– Сударыня, – с фамильярной ласковостью обратился к профессору Рид, – а вам не кажется, что срам рисуют люди извращенного ума? – жеманность его телодвижений обличала издевку.

– Нет, не кажется. Натура – это не извращение и не сама цель художника.

– А смотреть на такие картины – грех?

– Нет, Рид.

– А если бы я был священником?

– Уверена, что не грех. Искусство – это не порок. И даже теперь Церковь допускает реалистичное иллюстрирование наготы с условием, что изображены не святые.

– А если смотреть и при этом… Ай! – Карвер заставил Рида вовремя замолкнуть, с силой отдавив ему ногу каблуком.

– Очевидно, мой дражайший друг хотел спросить, не двулично ли говорить положительно о привлекательности обнаженного тела в контексте искусства, но презирать всякое проявление похоти и прививать это презрение нам в стенах академии? – губы Карвера сложились в томную, ласковую улыбку, от которой неожиданно повеяло затаенной угрозой. – Зачем этот фарс, когда известно, что все мы ближе к дьяволу и искушение сильнее нас? Сильнее свода правил.

Внешне холодный, но обаятельный Элиас Карвер целиком соответствовал своей неспешной рассудительной речи. Молодой, рослый – он мог бы стать героем дамских снов и посетить бы сны Рене, не будь излишне педантичным и тем отталкивающим для нее. Короткие каштановые волосы Карвер зачесывал набок, а его строгое, с тенью надменности лицо совмещало смазливость и непростой нрав. В золотых глазах значился пытливый здравый ум и опыт лет, гораздо больше тех, что можно было дать; Карвер выглядел не старше двадцати пяти.

– Что ж, по риторике вы претендуете на высший балл, но я решительно не согласна с вами, Элиас, – возразила ему госпожа Розетт, – каждый волен помышлять своим: праведной молитвой к Всевышнему ради спасения души, созерцанием или неодолимым влечением нырнуть с головой во власть грешных соблазнов. Академия ведет вас по пути добродетели из любви к Богу и законов нравственности.

– И все же дьявола не избежать: он был, есть и будет, – Карвер сцепил пальцы в замок и опустил на них подбородок. – Те, кто отрицают его власть, как правило, ограничены в свободе. Бог требователен к рабам, в то время как путь дьявола не заставляет отрекаться от себя и своих истинных желаний…

– Довольно, – прервала его Розетт, – не престало вести разговоры об искушениях и дьяволе, находясь на святой земле.

– Как скажете.

– Выходит, картинки не посмотрим?..

– Рид. – Ледяной, с вынужденным спокойствием тон Карвера осадил говорливого друга. – Затухни к бесу.

***

Все в академии было воздвигнуто на манер архитектуры храмов: куда ни глянь – всюду формы заостренных трилистников, барельефы с ликами ангелов и изваяния святых мучеников, апостолов, пророков – все выражающие одно чувство – чувство бренности бытия. Толстые стены из горного камня порождали ощущение отчужденности, и вместе с тем высокие окна из небольших кусочков стекла испускали достаточно света, чтобы наполнить пространство здания легкостью и теплом.

Обеденный зал не стал исключением. Роскошно обставленный, с высокими мраморными колоннами, переходящими в крестовые своды, и широкими проходами он завораживал масштабом. Длинные столы из массива дуба обслуживали люди в белых передниках, своим снованием напоминая Рене о первоклассности заведения.

Но куда полезнее стало бы знание о том, что позволило ей оказаться среди имперской элиты. Почему в самом большом государстве – Аклэртоне именно Рене, крошечная соринка без особого положения в обществе, заняла привилегированное место? Она не находила в себе стержня, который позволил бы увериться в своем праве быть здесь, в Академии Святого Анариела.

Рене начала ощущать себя самозванкой среди людей, определенно имевшими статус «студента» куда заслуженней.

Она опустилась на стул с высокой спинкой, искоса разглядывая помещение.

– Могу я присоединиться? – кто-то прервал дурной голос совести.

Рядом остановился молодой человек, которого Рене с трудом припоминала в плеяде своих однокашников. Его лицо казалось далеким от определений «миловидное» или «правильное», но тем не менее обладало шармом. Сильно выступающий подбородок производил впечатление властного человека, тонко очерченный рисунок губ подернут улыбкой с оттиском какой-то странной притягательной наглости, а непослушные вихры темных волос падали на лоб, напуская хулиганской небрежности.

– Прошу, – пригласила Рене и тут же осведомилась: – Как твое имя, студент?

– Анри Лоран, – коротко молвил молодой человек, усаживаясь рядом.

– Я Рене, – она протянула ладонь для пожатия. Приподнявшийся рукав платья обнажил линию нательного рисунка.

Лоран не ответил на жест, дав повод думать, что Рене вновь поступила вразрез приличиям. Впрочем, ее совсем не беспокоили приличия, она позабыла об учтивых словах, когда возбужденно решила увлечь того несчастного, что выбрал составить компанию именно ей.

– Откуда будешь, Анри?

Его грудь под белой ученической сорочкой стала вздыматься явственней от сбившегося дыхания. На Рене устремились синие глаза. В них металось столько мыслей, что определиться, какую следует озвучить, стало для молодого человека небыстрой задачей.

– Я из забытого края, ты о таком и не слыхала.

– Опиши его.

– Там темно и жарко.

– А ты оказался не дурак и сообразил убраться подальше, – не вдаваясь в географические подробности, усмехнулась Рене. По правде говоря, она не так хорошо знала мир за пределами академии, а потому поверила бы всему, что бы ни сказал Анри.

– Я жил в уважении и достатке, мне жаловаться не на что, – легкая улыбка тронула его лицо.

Подобающе человеку, знакомство с которым еще совсем свежо и наивно, Анри оставался для Рене темной лошадкой. Сдержанная натура скрывала многие черты его личности, и все впечатление строилось на том, что Анри не слишком болтлив.

Однако знакомство, несколько их сблизившее, подарило Рене спокойствие, ведь теперь ее одиночество, постепенно отнимавшее душевные силы, было разбито. Рядом с Анри угнетающие чувства померкли, а сама Рене несколько воспарила духом.

– Могу я узнать…

– Рене, – внезапно предупредил ее вопрос Анри, – извини, ты проявляешь излишнее любопытство ко мне. Боюсь, я этого недостоин.

– Мне показалось, мы могли славно скоротать ожидание обеда за болтовней, – Рене ничуть не растерялась от его резкого тона.

Анри не сдержал скромной улыбки, будто сочтя неутомимый нрав Рене умильным. Спустя две минуты молчания, отпущенных на осмысление их диалога, он неожиданно заговорил сам:

– Ты забавная, Рене. Позволь дать тебе совет: будь осмотрительна при выборе друзей. Академия – не самое радушное место.

Слова, что смутили бы любого студента, насторожили и Рене. Предупреждение Анри звучало так легко и понятно, буквально плавая на поверхности, но истинный посыл утопал на беспросветной глубине.

Рассудив, что в лабиринт интриг следует входить осторожно, шаг за шагом, Рене прикинулась, будто не заметила в совете предостережения:

– Здесь дружба не предусмотрена правилами, знаешь ли.

– Вдруг кто-то попытается убедить в обратном, – парировал Анри.

Он выказывал любезность, не омраченную притворством, но сам ни о чем не расспрашивал Рене. Да и нечего ей рассказать. Самое яркое знание о себе заключалось в трепете перед голодными глазами черного пса.

Мысль о звере пробудила в теле тревогу. Рене незаметно стащила столовый нож с литой рукояткой из бронзы и спрятала в широкий карман платья. Мимолетное ощущение металла внезапно почудилось до безумия знакомым, дарующим силу. Это несколько приоткрыло завесу тайны над прошлым, ведь с оружием при себе Рене преисполнилась уверенностью война, умеющего этим оружием владеть.

До академии Рене Рейнгад жила, повинуясь только свой воле, – теперь она убедилась в этом бесповоротно. Она обрела веру, что прежде была кем-то бо́льшим, чем глупой болванкой, действующей по указке постороннего замысла.

Растерянность, присущая последним дням, вмиг улетучилась. Рене готова была вернуть себе свою жизнь.

***

Несмотря на ясное солнце, согревающее зелень газонов, в воздухе уже ощущалось наступление осени. Она подкрадывалась незаметно, слегка овевая кожу прохладой и неся ненавязчивый запах первых упавших листьев, – еще не покрывших дороги золотыми коврами, но уже готовивших к сезону промозглых дождей.

Осень легко узнать. Здесь, на поверхности, она иная. С переменчивым настроением от аляповатого буйства цветов до унылых свинцовых туч; суетливая с началом сбора урожаев, но дарующая уютный покой после утомительного жаркого лета.

Хотя жаловаться на жару существу адского пламени было бы столь же нелепо, как если бы люди сетовали на то, что реки приносят воду, а колосья пшеницы – хлеб.

Вейн знал людей чуть больше положенного. Неутомимое юношеское сердце всегда тянуло познакомиться с миром за пределами родного Гриомора. Вейн тайно сбегал в лесистые снежные просторы, на высокие зеленые холмы с пологими скатами. Стремился к извечно ускользающему горизонту, где тлело закатное пламя и возрождался золотой рассвет.

Мир людей настолько потрясал струны души Вейна сродни мастерской игре на арфе, что будил в его безобразном от рождения существе романтическую натуру. Каждая книга, написанная рукой человека, будоражила юношеское воображение и заставляла изнывать от жажды новых путешествий по страницам. Чем чаще Вейн отдалялся от дышащих огнем скал, тем все более находил прекрасной ту жизнь, что лишена груза возложенных надежд.

Лишена адского труда никогда не подавать признаков слабости.

Тогда Вейн еще не знал, чем это обернется для него в будущем: заметив беспечность сына, Астромаф не сумел доверить ему трон. И теперь все сентиментальные чувства, всю любовь к рассветам и закатам Вейн готов был подавить ради теплого отеческого взгляда. Готов был сломать себя прежнего и собрать заново того преемника, которого можно с гордостью провозгласить достойным.

– Все даже сложнее, чем я думал, – Рид плюхнулся рядом с Вейном на скамейку, беззаботно раскинув руки на спинке.

В саду все дышало умиротворением. Студенты неспешно прохаживались по извилистым дорожкам, монахини заботились о кустах роз, готовя их к долгому зимнему покою.

– Ты о чем? – Вейн закрыл сборник философских трактатов о процветании государств.

– «Невероятные» истории о том, как очередного гения осенило слепить из дерьма шедевр, вгоняют в невыносимую апатию. Страшная это пытка, я тебе скажу…

– Учту.

– О нет, если захочешь наказать, лучше славно всыпь по морде до кровавых соплей.

Рид уже полностью упрочился в сознании Вейна как воплощение наглости и тщеславия, однако таким качествам часто сопутствует то, что встречается крайне редко – честность без притворства. Рид не рассчитывал нравиться окружающим, в любой ситуации он сохранял верность себе. А потому Вейн полностью полагался на старого друга: за дерзостью скрывалась искренняя душа, преданная идеалам и будущему королю.

Вейн вновь распахнул на коленях книгу, хотя и знал, что в присутствии Рида не прочтет ни строчки.

– Проклятье, Вейн, ты что сюда учиться пришел? – Рид щелкнул ногтем по краю обложки.

– Считаю своей обязанностью знать о развитии человеческой цивилизации. Так я смогу выстроить будущую политику Гриомора и вытащить нас из-под земли в мир.

– Стать частью империи или подчинить ее, – озадаченно проговорил Рид, – я даже никогда об этом не задумывался.

Разумеется. Как и все подземные дикари Гриомора.

Увидев нечто любопытное в глубине сада, Рид слегка подался вперед. Проследив за его взглядом, Вейн заметил Рене, неспешно прогуливающуюся с Анри.

– А этот малыш времени зря не теряет, – хищно оскалился Рид, – разве девчонка не твоя забота?

Вейн перенес это неприятное замечание с равнодушным видом, хотя мысль о пари и необходимости испытаний, чтобы утвердиться в праве на власть, претила его самолюбию.

– Ты так загадочно молчишь, мне убить этого типа? – как ни в чем не бывало, произнес Рид, словно предложил перекинуться с Анри в кости и полюбовно завершить игру после пары потерянных золотых.

Прочитав на лице Вейна замешательство, Рид слегка пожал плечами:

– На кону трон Гриомора. Мелочь какая. И необидно ведь будет, если причины твоего молчания вдруг оправдаются.

«На кону не только трон Гриомора, – мысленно подловил Вейн, – на кону шанс внушить уважение к себе, не посрамив достоинство и право стать следующим владыкой».

– Ты понятия не имеешь, что у меня в голове, – глухо, на грани шепота отозвался он.

– Помнится, кое-кто говорил, что тебе недостает жестокости. Меньше в детстве нужно было чесать песикам пузо, верно?

Остроты Рида уже порядком надоели Вейну и не вызвали ничего, кроме прилива раздражения.

– Замолкни.

Если какой-нибудь прохожий застал бы господина Кларка в момент гнева, то непременно увидел бы, как его тень приняла форму рогатого существа.

Рид быстро смекнул, что пора поменять объект насмешек:

– Что такое, Элиас? Выглядишь так, будто тебя булыжником по голове огрели.

Все это время Элиас Карвер стоял в тени деревьев, предавшись тихой задумчивости, отчего о его присутствии легко можно было забыть.

– Я все размышляю о Грэймоне… – негромко промолвил он, съежившись со сложенными на груди руками.

– И кто же этот увлекательный сударь?

Карвер сердито вздохнул:

– Глава нашего факультета, Рид. Можно и запомнить приличия ради, кому угрожал дуэлью.

– Это который с бандитским шрамом на полморды? Поверь, он не первая и не последняя моя жертва, – коварно усмехнулся Ридан. – Так чем Грэймон успел так быстро очаровать тебя, что захватил все мысли?

– От него издали смертью несет, неужели вы не заметили?

– Да хоть кошачьей ссакой, лишь бы не мешался нам, – отмахнулся Рид. В общем-то, Вейн готов был согласиться.

Проницательный взгляд Карвера упал на грудь Рида, где из-под ворота сорочки поблескивал серебряный крест на шнурке.

– Рид, позволь спросить, давно ты стал верующим?

– С той самой секунды, как узнал о здешних монашках.

– Мерзость! – с отвращением вздрогнул Карвер. – Как можно пасть до такой низости ради женщин? – всем видом он выражал презрение к религиозной символике.

– Ты какой-то перевозбужденный.

– Я просто… – Карвер осекся и опустил взгляд. – Меня осенило кое-что из прошлого.

Вейн заинтересованно склонил голову вбок. Возвратившись в человеческий облик, псы начали вспоминать все то, что было забыто в огне Гриомора. В их сердцах зазвучала мелодия тоски по свободе выбора и возможности мечтать – вещам, недоступным в облике безмолвных гончих. Признаться, Вейн никогда не задумывался о том, что скрывалось за черными шкурами, и даже теперь с трудом воспринимал истинные лица Эванлина и Сетайса. В Гриоморе гончие не могли быть никем иным, кроме как псами, а потому в новом мире Вейну предстояло познакомиться с иным воплощением друзей.

– Интересно, кем же ты был в прошлом? – оскалился Рид. – Я вот наверняка генералом элитных войск или первым советником императора. Не зря же у меня такой острый ум.

– А на деле ты был балаболом и трактирным драчуном.

– Думаю, я опровергну это, когда вспомню.

Вейн устал от бесед и поймал себя на том, что бесцельно бросает взгляды по сторонам. Не позволив скуке затянуть в совсем уж ленивое расположение духа, он вскочил на ноги, как подброшенный пружиной, и решительно произнес:

– Кончайте языком трепать, пора заняться делом.

– Наконец-то, – принялся разминать плечи Рид, – а то так и приуныть недолго.