Светлые века

© 2003 by Ian R. MacLeod

© Наталия Осояну, перевод, 2024

© Василий Половцев, иллюстрация, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Моей замечательной дочери Эмили,

которая помогла мне немного постоять

на Поворотной башне

С любовью

Часть первая
Грандмастер

I

Я до сих пор вижу ее.

Вижу в беднейших районах Лондона. За новыми чугунными мостами, по которым трамваи бегут над паромами в том краю, где Темза запустила растопыренные пальцы в заиленные отмели. Вижу далеко за пределами окраинных трущоб Истерли, пусть место и не обозначено ни на каких картах. Там кишат мухи и драконьи вши, летом не вдохнуть из-за смрада городских сточных вод, а холодной зимой все серое от смога, и даже самые гнусные фабриканты туда не заглядывают.

Там, где заканчиваются лондонские лачуги и свалки, я вижу своего подменыша.

Я вижу ее, когда в лабиринте улиц выбираю пути, ведущие прочь от моего прекрасного дома в Норт-Сентрале. Вижу, когда взволнован или рассеян, и когда действительность становится зыбкой. Позади высокие дома Гайды. Позади элегантные грандмистрис, выгуливающие собак – тонконогих, пернатых, с негодными для полета крыльями или пучками шерсти, похожими на радужный мох; мне эти существа кажутся вовсе не собаками. Я прохожу мимо громадных магазинов на Оксфорд-роуд и невероятных деревьев в Большом Вестминстерском парке, где колясочки и зонтики дрейфуют, словно бумажные лодки; пересекаю Чипсайд, где улицы сужаются и выцветают, а небо скукоживается и тускнеет, потому что надвигается вечер, и крыши с дымоходами теряют четкость. Клеркенуэлл и Хаундсфлит. Уайтчепел и Ашингтон. Воняет мусором и псиной – уродливыми, обычными собаками, которые к тому же громко лают. Нельзя сказать, что вокруг царят бесчестие и нищета, хотя контраст с районами, где началось мое путешествие, уже разительный. Люди, живущие в этой части Истерли, все еще мастера, а не безгильдейцы-мизеры; благодаря принадлежности к той или иной гильдии у них есть работа и прилично обставленное жилье.

В конце концов – уже после того, как Чипсайд переходит в Докси-стрит, а трамваи достигают конечной станции Степни – грязные улицы начинают вести то в гору, то с горы, а дома – клониться в разные стороны, как неровные зубы. Здесь, на окраине Истерли, не посмеет поселиться ни один гильдеец. Я вглядываюсь в жителей, снующих по окрестностям, похожим на гармошку в руках гиганта: женщины кутаются в грязные шали, мужчины – в пивной перегар, а от проворных бледных детей веет смутной опасностью. Не тут ли пролегает граница, за которой рождается подлинная нищета?

Раз за разом обстоятельства складываются так, что для своих долгих блужданий я выбираю пасмурные дни, поздние вечера, унылые и жаркие летние сумерки, бессменники в середине зимы. По крайней мере, любой день, когда я покидаю яркое средоточие своей норт-сентральской жизни, исподволь превращается в один из перечисленных. Мой путь ведет прочь из лучших районов Лондона сквозь слои дыма и теней. Полагаю, большинство гильдейцев здесь бы и сдались, случись им поддаться неистовому порыву и зайти столь далеко. Полагаю, все эти лица неопределенного возраста, что глядят на меня плотоядно через дыры в кирпичных стенах, и приглушенная детская суета как впереди, так и за спиной, должны бы зародить в душе страх. Но тут живут люди; я и сам жил, хоть с той поры и сменился Век. Поэтому я иду дальше и огибаю высокие стены Тайдсмита, где однажды проработал целое счастливое лето. Детская беготня прекращается. На меня больше не таращатся горгульи. Мой практичный и неброский наряд – темный плащ и высокие сапоги, которым нипочем грязь, пусть они и красноречиво блестят, как блестит лишь начищенная дорогая обувь – выдает человека при деньгах. Но я же не ношу эти деньги с собой? Нет… По крайней мере, мне кажется, что именно об этом шепчутся похожие на призраков дети с серыми лицами, кучкуясь в переулках. Да к тому же грандгильдеец. За грабеж и убийство светит такая кара, исполненная мерзавцами-полицейскими, что планы теряют свою привлекательность. Еще у меня наверняка были причины, чтобы заявиться сюда – или, может быть, я чокнутый, и оба варианта тревожат одинаково. У меня нет ни трости со скрытым клинком, ни дубинки, никакого очевидного оружия, нет даже зонта, хотя пасмурная погода предвещает дождь; и все-таки, если устроить засаду там, впереди, где дома сдвигаются, как нахмуренные брови, – поди знай, какие причудливые гильдейские заклинания я применю…

И вот я невозбранно плетусь по вонючим улицам, затерявшись в раздумьях; я заблудился, но цель пути мне в общих чертах известна. Есть лучшие способы обогнуть дальние окраины Истерли и выйти к свалкам, однако я, стоит признать, в долгу перед этими местами. У главных речных причалов на набережной и в Риверсайде болтаются лодочники и маленькие паромы, способные доставить вас прямо сюда, если вы тайком заплатите несусветную таксу. Но их клиентура в основном пьянь мужского пола, которая, в полночь выбравшись нетвердой походкой на крыльцо какого-нибудь гильдейского дома или дворца, вдыхает угольный дым и решает, что ни ждущая дома жена, ни бордель, ни даже дом грез не годятся, в отличие от иного способа завершить день. Итак, вперед, к промозглой шири Темзы, где грандмастера в черных плащах и цилиндрах торгуются и пыжатся, а потом забираются на борт хлюпающего корыта, словно стайка летучих мышей во хмелю. Чихает мотор, чья-то рука ложится на руль, шелестит парус – и в путь.

Мне кажется, во всех местах, где поселилась нищета, время как будто замирает, но это особенно отчетливо ощущается здесь, где дома становятся все более хлипкими и в какой-то неуловимый момент, как во сне, перестают быть домами и делаются лачугами из награбленного кирпича, фанеры и штукатурки. Они подобны театральным декорациям к пьесе, чей смысл я, невзирая на собственное прошлое, так и не понял. И местные жители – те люди вне гильдий, которых мы зовем мизерами, – обретаются так далеко от средоточия богатства, яркого мира, где поселился я сам, что отголоски их разговоров вызывают изумление: пусть и исковерканная, но все-таки английская речь. Внезапно посреди серого сумеречного безвременья меня перестают игнорировать. Поразительно, что дети – теперь они младше и безобиднее, со щенячьими глазами на худых и бесцветных, как опаленная солнцем кость, лицах – приближаются и предлагают… деньги. Тянут ладошки с тонкими, цепкими пальцами. Бесконечные пенни, фунты и фартинги. Сокровища.

– Возьмите, гильдмастер. Обменяйте на славный пенни…

– Товар что надо, лучшие заклинания, – подхватывает девочка постарше, запаршивевшая до такой степени, что в волосах просвечивает плешь, и протягивает мне сложенные чашечкой птичьи лапки, в которых лежит нечто вроде горстки бриллиантов.

– Хватит на целый век. Хватит на всю жизнь…

Скопище детей растет, они чувствуют мою нерешительность, и чем больше блестящих глаз устремлено на меня, тем сильнее сгущается зловоние. Беспризорники одеты в старые шторы, брезент, мешки. Тут и там кокетливо выглядывают оборки посеревших от носки рубашек, точно хлопья грязной морской пены. Меня не страшит нож или засада, но эти простодушные менялы… И деньги, конечно, тают. Я это чувствую, когда беру одну монетку, чтобы получше рассмотреть – меняла безропотно наблюдает, – и кругляш в моих пальцах становится рыхлым, легким, зернистым.

Интересно, кто купится на такой трюк – неужели среди полуночных гостей попадаются настолько пьяные или отчаявшиеся? Впрочем, чары действуют и на меня. Я выбираю дитя, которому хватило сообразительности сотворить наиболее ценный с виду товар, то есть вовсе не деньги и не драгоценности, а смятые гильдейские сертификаты, облигации и векселя; хватаю бумажку, на ощупь похожую на зимний туман, сжимаю в кулаке, взамен швыряю всю мелочь, какую нахожу в кармане, и еще больше рассыпаю, спеша прочь.

Здешняя Темза совсем не похожа на ту реку, которая мне ведома. За берегом, безжалостно утыканным причалами, устремляется к самому горизонту ровная и блестящая поверхность. Вопреки обстоятельствам, она поражает чистотой и кажется черной и твердой, словно полированный гагат. Крошечные паромы, не рискуя соперничать с течениями, болтаются где-то в оловянной вечерней дали. Они, как и озаренные дивосветным сиянием холмы Конца Света, принадлежат иному миру. К этому моменту от детей остались лишь воспоминания. Впереди меня ждет смрадный перешеек, существующий отдельно от всего, кроме реки. Здесь все звучит иначе, и чайки снуют над водой в причудливой тишине. Как гласит вовеки ненаписанная хроника, в этом месте у свалок и сточных труб притулились оплетенные кукушечьим плющом и процарапанные на фоне неба останки недостроенного железнодорожного моста, по которому, следуя из Роупуолк-Рич, можно было бы пересечь Темзу и попасть прямиком в Новый век. Мост до сих пор высится над городским мусором, как опрокинутый венец. Он обрывается там, где второй пролет склоняется пред рекой и машет балками, словно тонущий жук. Я бреду под его скелетом, цепляясь за скользкие бетонные выступы; зеленоватая латунь опорных частей исчеркана гильдейскими письменами. Пластина с гербом создателя поржавела и обросла ракушками, но все еще излучает слабый эфирный свет вложенного в нее замысла. Я нахожу перчатку от водолазного костюма. Шкив. А также прочий бесчисленный мусор, принесенный рекой: жестянки и подметки, склизкие веревки и кондомы, мозаичную россыпь керамических обломков и труб.

Мой путь лежит вверх и вдоль того пролета, который по-прежнему простирается над водой, и я стараюсь не зацепиться плащом за какую-нибудь подпорку. Теперь подо мной завитки тумана; над быстрой черной водой среди береговых устоев вертятся и крутятся смутные образы, в которых можно углядеть сходство с конечностями или лицами. И кажется, что мост растет, окружающие меня балочные фермы увеличиваются в размере. Но я тут уже бывал и кое-что знаю о способах, которыми защищаются подменыши. Сердце мое колотится, потные ладони скользят, однако я настойчиво продвигаюсь, чтобы вскоре вновь очутиться на разрушенном мосту незваным гостем, стиснутым меж сушей, рекой и собственной неутолимой жаждой.

Почти добрался: вблизи от того места, где парапет наконец отваливается, к мосту прицепилось скопление мертвого металла, стекла и принесенного рекой мусора. За ним виднеется раскинувшийся Лондон; суета, паромы, чудесные деревья и изысканные здания. Взбираюсь на далекую платформу, ныряю в ребристую клеть сигнального мостика, где все утыкано осколками стекла и фарфора с намерением то ли предостеречь чужаков, то ли украсить территорию. Учитывая все обстоятельства, воздух здесь на удивление приятный. Пахнет в основном ржавчиной.

Подменыш, называющая себя Ниана, обитает среди теней в дальнем конце этого туннеля и, кажется, всегда ждет меня в своем жилище, похожем на вигвам. Она шевелится при моем приближении и манит из недр превратившегося в лохмотья древнего подвенечного платья.

– Грандмастер… – Присев на корточки в самом дальнем и темном углу, она изучает меня в мерцании чаши с награбленным дивосветом. «Ты все-таки решил прийти…»

Ее голос звучит лишь в моей голове, а тон – небрежный, светский, ровный.

Я продираюсь сквозь многослойные отсыревшие занавески, при всей своей неуклюжести осознавая, на какие подвиги пришлось пойти ради сооружения этого обиталища, втиснутого посреди умирающих балочных ферм. Покосившаяся доска, к которой я прислоняюсь, чтобы перевести дыхание, когда-то могла быть грузовым поддоном, принайтовленным к качающейся на волнах палубе какого-нибудь парохода в северных морях. А дальняя стена, испещренная тысячами отверстий для заклепок, через которые проникает сумеречный свет, явно была частью наружной обшивки какого-то крупного механизма. Тусклый свет смешивается с эфирным сиянием дивосвета, проникая сквозь мутный глаз старого иллюминатора, струясь по замысловатым стеклянным трубкам, предназначение которых от меня целиком и полностью ускользает – я же по-прежнему почти не посвящен в истинные тайны гильдий. Я пытаюсь представить себе борьбу, которая наверняка разворачивается посреди мусорных гор, когда ямозвери притаскивают с запасных путей что-нибудь особенно ценное. Чайки орут, драконьи вши роятся, дети бегают туда-сюда. И все из-за сломанной рукоятки, мешка суповых костей, дергающейся железяки, кучи старых ламп…

Я пожимаю плечами и улыбаюсь Ниане, разрываясь, как всегда, между удивлением, любопытством и жалостью. Рядом с тем местом, где она расположилась, фонтанирует конским волосом длинная подушка. Звеня цепочками из бутылочных крышек, я пристраиваюсь на том конце, который с большей вероятностью меня выдержит. Поодаль изгибается железный пол, повисая в тридцати футах над неукротимой рекой. Я сижу на корточках – человеку моего ранга не положено так сидеть. И все же я рад снова быть здесь. Имея дело с подменышем – и неважно, насколько часто случаются такие встречи, – я всякий раз испытываю бередящее душу предчувствие, что сегодня наконец-то стану свидетелем разгадки некоей утраченной, замысловатой тайны.

Ниана – то ли дитя, то ли старая карга – встает, как обычно демонстрируя серые босые ступни, и принимается бродить по своей берлоге, напевая себе под нос и роясь в барахле, сложенном в ящики из-под чая. Вынимает шахматную фигуру – испачканную белую ладью из слоновой кости – и подносит к губам.

– Чем ты занимаешься, когда здесь никого нет, Ниана?

Ее смешок режет слух, как стрекотание насекомого.

– Сколько раз, грандмастер, такие, как ты, зададут этот вопрос?

– Пока не получим ответа.

– И какой ответ тебе нужен? Скажи, и он будет твоим.

– Есть определенная логика, – бормочу я, – в том, что нас друг к другу так тянет…

– О, грандмастер, просвети меня. Что именно кажется тебе притягательным? – Она приближается ко мне, и хлопковая ткань подвенечного платья шуршит, будто сыплющийся песок. – Объясни так, чтобы я поняла. Что конкретно ты хочешь узнать? Любое твое желание может быть исполнено, грандмастер, – прибавляет она с внезапным кокетством. Ее лицо – тень, промелькнувшая за стеклом. Глаза чернее, чем у птицы. – Я же не слишком многого прошу?

– И ты, конечно, ничего не пообещаешь взамен?

– Разумеется. Обещания чересчур однозначны. Ты знаешь правила.

Я вздыхаю и моргаю, сожалея, что она обращается со мной подобным образом, сожалея, что не чувствую ее дыхания на своей коже вместо этой низвергающейся пустоты. Ниана ощущает мое беспокойство – возможно, оно ее даже задевает – и отшатывается, выпрямив спину. Как и говорят священники, внутри ее широких ноздрей чистейшая тьма.

– У тебя есть для меня что-нибудь?

– Возможно, грандмастер. Зависит от того, что ты готов отдать.

– Ниана, в прошлый раз ты говорила…

– Грандмастер, как насчет фантазии? Ты богач. Чего у тебя много?

Непростой вопрос. Вероятно, гильдейской власти. А также силы воли, интеллектуальных и телесных навыков, которыми я обзавелся благодаря ей. Может, Ниана намекает на что-то менее очевидное. На влияние, которое неизбежно обретает человек, достигший моего ранга. Я думаю о летних званых ужинах, зимних собраниях в отделанных панелями комнатах за столами из полированного камнекедра; о невнятном гуле голосов, звоне хрусталя, глубинных течениях могущества и денег, которые чье-то доверие оправдают, а чье-то – предадут.

– Ну же, грандмастер. Конечно, речь о наиболее очевидной вещи. Той, которая привлекает людское внимание…

– …сомневаюсь, что ты говоришь о моей внешности…

– …и разве нам с тобой так уж трудно на миг притвориться обычными людьми и совершить обычную человеческую сделку? – продолжает она одновременно со мной. – Грандмастер, ты не мог бы дать мне немного денег?

Я стараюсь не хмуриться. Ниана словно дитя. Если я дам ей монеты, она просто-напросто прибавит их к своей коллекции дребедени, купит эфир или будет дразнить меня в точности тем же образом, каким, похоже, дразнит сейчас…

«Окажи любезность, грандмастер, отбрось свои предрассудки, – отвечает она, едва шевеля губами. – Мы же на самом деле не тролли – или, по крайней мере, не монстры».

Я извиваюсь на пружинах кушетки, чтобы продемонстрировать ей, что мои карманы пусты. Но по ходу дела пальцы натыкаются на что-то прохладное. Вспоминаю, достаю – и он расцветает на моей ладони, легкий, как туман. Дешевый колдовской вексель, который дала та юная нищенка. Слова и печати вспыхивают и гаснут.

«Видишь, грандмастер?»

Ниана превращается в порыв серого ветра и выхватывает мою находку. А потом уплывает прочь, поднося «вексель» к носу, словно и впрямь нюхая цветок, – вдыхает, как все мы, полагаю, однажды вдыхали, пытаясь уловить благоухание богатства, фимиам власти, аромат денег. На самом деле пахнет всего лишь потом, дымом, хмельной вялостью; то же затхлое амбре въедается в одежду после бала в роскошнейшем из особняков.

Ниана впитывает все, что осталось от увядающей материи бумажного цветка. Мир вокруг нас тускнеет; вечер теряет краски, и Ниана вместе с ним. Зато латунная миска эфира становится ярче, испуская больше характерного дивосвета, пока хозяйка бродит среди подвешенных жестянок, бутылок и занавесок. Но я опасаюсь, что это всего лишь часть ее изощренного розыгрыша, и волнуюсь, замечая, что под нескромными прорехами и дырами на древнем свадебном платье кроется чернота, ничто – и это значит, что она может попросту морочить мне голову, заставляя ждать целую вечность.

– Я знаю, грандмастер, что между нами как будто простирается обширная пустошь. Но она похожа на ту самую прогулку по Истерли, которую ты предпринял нынче вечером. Можно следовать верным или неверным путем – без разницы, все равно скоро прибудешь туда, куда так стремишься попасть. На самом деле, кто знает, где заканчивается граница или где она начинается? Но ты видел обычных людей, грандмастер, а ведь многие из твоего круга предпочитают их игнорировать. В конце концов, ты когда-то был одним из них. Мизером из Истерли. Ты знаешь, до чего они иной раз тускнеют, пусть их плоть и не преображается… – Она хихикает. От этого звука в моем черепе рождается звон. «Знал бы ты, грандмастер, как выглядишь прямо сейчас, в этом чернейшем плаще и таких же сапогах, с запавшими глазами и трясущимися брылями, окутанный ночными запахами старости и смерти, которые уже начали в тебя въедаться…»

Теперь сквозь затуманенный иллюминатор почти не проникает свет. Если бы не голос Нианы, похожий на шелест волн, я бы решил, что остался в одиночестве. Даже старое подвенечное платье растворилось в кружении теней. Ниана, словно облачко тумана, склоняется над одним из своих ящиков из-под чая, что-то высматривая внутри. Пока она гремит обломками карниза для штор, перебирает тряпье и мелкие металлические обрезки, я пытаюсь сдерживать растущее возбуждение, всегда охватывающее меня в такие моменты.

– Должно быть где-то тут… – прозаично бормочет она.

Я непроизвольно вздыхаю. Это странно, и все же в глубине моей души пробуждается желание уйти отсюда прямо сейчас, поспешить по улицам обратно к моему прекрасному дому на Линден-авеню, к моей прекрасной жизни грандмастера; но это ощущение остается смутным и полностью исчезает, когда Ниана приближается ко мне, сверкая, меняясь. Она воплощает в себе всех созданий и все чудеса, какие я смею или не смею вообразить, и ее улыбка делается шире. Да, на самом деле я предпочту остаться здесь и подождать подлинной сделки.

– Скажи мне, Ниана, ты не скучаешь по…

«…Запах весенней молодой травы, грандмастер. Драгоценный блеск мороза на Рождество. Жуки – яркие, как брошь. Облака неизменно изменчивы. Вот ты бежишь вниз по склону и не можешь удержаться от смеха. Но я рада, что у меня есть мой кубок, полный звезд, грандмастер. И рада, что вы приходите сюда – ты и такие, как ты, – пусть мне и жаль вас всех за ваши ущербные просьбы и убогие желания. Вам, гильдейцам, через столько пришлось пройти – так почему же вы стремитесь стать объектом издевательства троллей, подменышей, эфемерных ведьм, вампиров, престарелых русалок?»

– Все совсем не так. Я не хочу…

«Грандмастер, а чего ты хочешь?»

– Узнать…

«Но я одарила тебя, грандмастер, приняв предложенное тобой. Я сделала все, о чем ты меня просил. Теперь твоя очередь. Чтобы взять то, что у меня есть, ты тоже должен что-нибудь отдать».

В общем, типично нелепый бартер с подменышем. Вот я сижу на этом пустом мосту над стремительной рекой, и Ниана рисует в воздухе символы, которые ни один член гильдии ни за что не распознает. Они переливаются серебром вокруг меня. Разбухают летними грозовыми облаками. И я чувствую, как железо повсюду напрягается и растет, разрушенный мост возвращается к жизни, которую так и не получил на исходе Минувшего века, – обретает форму и взмывает над водой, а город преображается, и свалки отступают. Одновременно нарастает волнующий гул приближающегося поезда. Он с грохотом мчится над балочными фермами и брусьями, оставляя за собой клубы пара, искры и отзвуки ритмичного стука.

Ниана приседает передо мной, не сводя с моего лица глубокие провалы глаз. Моргает раз, другой. Улыбается.

«Итак, грандмастер, расскажи. – Ее пальцы обвиваются вокруг меня, как дым. – Поведай, как же ты стал человеком…»