Песнь ᚠ: Плата за Брань – Лишь Холод Камней
Молчит мой струнный спутник,
Пыль пьет песнь с пересохших губ.
Где грохот славы греметь бы,
Где кубки б к небу вознеслись –
Там ветер воет в вереске,
Воронье каркает вдали… но не над ними.
Братья по броне бренной,
Искатели искристой славы!
Сердца их – жарче горна были,
Клинки их – жаждали вражьей крови.
Мечтали мерить мощь с мирами,
Сломить судьбу стальным сплетеньем.
Но рок решает рьяно, резко.
Не хватило хватки храбрецам,
Не вынес выпад вражий щит их.
Земля зубами злыми впилась,
Глотая гнев их, глуша голос.
Под камнем стылым сон их крепок,
Без саги славной, свеч скорбленья.
Лишь хмель холодный – друг мой хворый,
Лишь память мутная – мой молот.
Стучит по сердцу, стоном стынет:
«Скьяги, скальд слепой, слова где?
Где песнь последняя павшим?
Что толку в тех, чей дух был дерзок,
Коль плоть их стала прахом пресным,
Коль имена их – снег на солнце?»
Лежат они. Легенды лживы.
Не сложит скальд о слабом славу.
Испил я скорбь их – стала спьяну
Слезой скупой на скулах старых.
Пусть пьют покой под Покровами…
А я… бреду вперед без братьев.
Ищу… и жду… не зная, где же…
Та Искра Истины, что вспыхнет,
Сгорая, сложит Сагу Смерти…
Иль Славы… что Судьбе угодно.
Ветер осени, стылый да серый, трепал огненно-рыжую бороду, что не знала гребня уж много лун. Он свистел меж камней, сложенных неровным курганом – последним пристанищем для тех, чьи имена отныне будут жить лишь в памяти, да и то, покуда не истлеет она под гнетом лет и новых потерь. Скьяги Скурсон из клана Змеиного Клыка, тот, кого южане прозвали с опаской, а северяне – с насмешкой «Огненный Язык», выпрямил уставшую спину, отряхивая с заскорузлых ладоней влажную, холодную землю. Готово. Еще один холм из камней и скорби на этой проклятой земле.
«Скьяги Скурсон… Скальд, чьи песни гремели на пирах вождей, чьи саги о великом Норме, прародителе нашем, что сквозь тьму и лед вел свой народ к солнцу, заставляли сердца воинов биться чаще», – горько усмехнулся он про себя. – «Слагал я песни о ратных подвигах Змеиных Клыков, о том, как горели южные деревни под нашим огненным гоном, как трещали их щиты под ударами наших секир. Ведал я предания о войне с Королем-Чародеем, что пришел с Севера, неся смрад своей нечестивой ворожбы на наши земли… А ныне? Ныне я могильщик для тех, кто поверил моим песням».
Он обвел взглядом свежие курганы. Пять. Пять братьев и сестер не по крови, но по оружию, что разделили с ним последний поход. Пять душ, что отправились в чертоги Всеотца – или куда там уходят души этих чудных южан? Скьяги похоронил их как подобает сынам Севера: с их лучшим оружием, в их лучших доспехах, с той малой добычей, что успели они взять. Пусть послужат им и за порогом смерти.
Вот холм Ньарте, дочери Артуга. Колдуньи из земель Мемула Хвалита, где смерть и жизнь сплелись в жутком танце. Бледная, молчаливая, с глазами, что видели тени незримого мира. Говорили, заклятья ее могли остановить сердце на расстоянии. Не уберегли ее саму от простого клинка, вонзившегося под ребра, пока она плела свой смертный заговор. Ее песнь оборвалась хрипом.
Рядом – щербатый Уцик, сын Тшека. Миссионер Светлого Пантеона, прибывший из земель Валаруса. Пел он о своих богах не хуже иного скальда, звонко да ладно, пытаясь обратить суровые северные души к своему свету. Сгинул под копытами боевого скакуна, пытаясь остановить слепую ярость врага своей верой. Зря. Боги южан глухи к ратному грому.
А там – Карл, сын Винесса. Благородный воин из каких-то южных королевств, где честь ценят странно. Говорил витиевато, про достоинство и благородство, но дрался как берсерк. Поставил честь выше жизни, прикрыв отход остальных, и принял смерть от дюжины стрел. Глупец. Но храбрый глупец. Его сага могла бы быть славной, не будь столь короткой.
Вальтер, сын Штрауса. Охотник из страны Орла, тихий да меткий. Знал тропы в лесах, как свои пять пальцев, чуял зверя за версту. Стрела его не знала промаха… пока другая стрела, трусливая, из-за спины пущенная, не нашла его собственную спину.
Пять курганов. Пять оборванных историй. Скьяги вздохнул, холодный воздух обжег легкие. Досада и горечь комом стояли в горле. Он потянулся к своему дорожному мешку и извлек пузатый кожаный бурдюк. Внутри плескалась густая, темная жидкость с одуряющим запахом. Его собственная настойка, сваренная еще на юге, в землях, кишащих ядовитыми травами, цветами и ягодами, которых боялись даже местные знахари. Он собирал их сам, ведомый древними знаниями Нормов и интуицией, создавая напиток, что должен был свалить с ног йотуна. Он берёг его для пира победы, для того дня, когда песнь об их славных деяниях будет греметь под сводами пиршественной залы. Но победы не случилось. Лишь смерть – и врагов, и друзей.
Скьяги откупорил бурдюк и сделал долгий, обжигающий глоток. Огонь прокатился по жилам, но не принес ни тепла, ни забвения. Алкоголь южан – вода для Норма. То, что убило бы южанина наповал, для сына Севера – лишь способ согреться или, как сейчас, притупить боль. Но боль не уходила.
Не первые павшие братья на его пути. Ох, не первые. Отряды собирались, шли за славой или добычей, верили в его песни, а потом… оставались лежать под холодными камнями. А он, Скьяги, брел дальше. Смерть обходила его стороной, словно насмехаясь.
«Или Всеотцу скальд в чертогах не нужен?» – мрачно подумал он, делая еще глоток. – «Или черед мой еще не пробил? А может… может, коснулась меня рука темной ворожбы? Может, проклят я, и всякий, кто станет со мной рядом, искать деяний, достойных песни, обречен найти лишь своим Вюрдом – холодную землю да забвение?»
Он посмотрел на серые, низкие тучи, ползущие по небу. Плата за брань… Сегодня ею стали лишь эти холодные камни. Да горечь в его бурдюке. Скьяги сплюнул на землю и, перекинув через плечо свой мешок, побрел прочь от свежих могил, не оглядываясь. Куда? Он и сам не знал. Но скальд должен идти. Должен искать. Иначе и его собственная песнь оборвется беззвучно.
Ладно уж, куда деваться. Ноги сами несли Скьяги вперед, прочь от холмов скорби, по едва заметной тропе, вьющейся меж пожухлых кустов и редких, скрюченных деревьев, что уже роняли порыжевшую листву под ноги осени. По привычке, выработанной годами странствий, он затянул песнь – ту самую, древнюю, о деяниях великого Норма, прародителя всех северян. О том, как в незапамятные времена, когда мир был юн и полон чудищ клыкастых да когтистых, что бродили по земле и терзали первых людей, Норм, ведомый своей волей и собственной несгибаемой яростью, проложил путь своему народу сквозь льды и мрак.
Вставал рассвет багровым стягом,
Над миром, скованным зимой.
Ползли из нор враги ватагой,
Неся лишь холод, смерть и вой…
Голос его, обычно зычный и гулкий, способный перекрыть рев бури или звон мечей, ныне звучал глухо, словно доносился со дна пустого бочонка. Радости битвы, гордости за предков, огня, что прежде пылал в этих строках – не было и следа. Лишь привычка гнала слова с языка, как река несет по течению палую листву – безвольно, безрадостно. Герои древности казались тенями, их битвы – далеким, бессмысленным эхом на фоне свежей горечи утраты.
Так он брел, провожаемый лишь завыванием ветра да карканьем одинокой вороны, покуда солнце, бледное и не греющее, не начало клониться к зубчатому горизонту. Тропа вывела его к небольшому роднику, что бил из-под замшелого валуна, собираясь в крохотное озерцо с водой чистой и ледяной. Место для привала казалось сносным. Скьяги сбросил свой походный мешок, привычным движением собрал сухих веток и высек огонь. Пламя занялось неохотно, словно тоже чувствовало разлитую в воздухе тоску.
Усевшись у огня, Скьяги вновь достал свой бурдюк. Настойка все еще обжигала горло, но теперь к горечи трав примешивался привкус пепла – пепла несбывшихся надежд и не спетых песен. Он пил долго, не закусывая, глядя на танец языков пламени и слушая треск сучьев. Он хотел забыться, хотел утопить в мутном зелье образы павших товарищей, их последние взгляды, предсмертные хрипы…
Опьянение подкралось незаметно, тяжелым, душным маревом окутав разум. Скьяги повалился на подстеленный плащ и провалился в сон. Но и там не было покоя. Перед глазами вновь вставала последняя битва: узкая лощина, внезапный дождь стрел из темноты, и визг… визг бледномордых гоблинов, что полезли из всех щелей, уродливые, склизкие, с глазами, полными тупой, животной злобы. Он видел, как падает Вальтер со стрелой в спине, как захлебывается кровью Уцик, как отбивается до последнего Карл, как пытается сплести заклятье Ньарте… Он махал топором, чувствуя знакомую ярость берсерка, но врагов было слишком много, а его братья… они падали один за другим…
Резкий, неестественный звук – не то смех, не то визг – вырвал Скьяги из кошмара. Он вскочил, сердце бешено колотилось в груди, рука сама собой стиснула рукоять верного топора, что всегда лежал рядом. Голова гудела от хмеля и дурного сна, но инстинкты воина взяли свое. Он прислушался. Звук повторился – высокий, дребезжащий хохот, совершенно неуместный в этой глуши под хмурым осенним небом. Он доносился откуда-то из-за небольшого перелеска, недалеко от родника.
Потушив остатки костра, чтобы не выдать себя, Скьяги двинулся к источнику звука. Он крался осторожно, ступая бесшумно, как рысь на охоте, его северная кровь помнила, как подходить к врагу незамеченным. Пробираясь сквозь колючие заросли, он выглянул из-за ствола старой ели и замер, пытаясь осмыслить увиденное.
На небольшой полянке, залитой тусклым светом лун, пробивающиеся сквозь тучи, происходило нечто дикое и нелепое. Три фигуры, одетые в пестрые, арлекинские костюмы, нелепые для этих мест, кружились в безумном, ломаном танце. Их движения были рваными, дергаными, словно у марионеток, чьи нити дергает сумасшедший кукловод. Они заливались тем самым высоким, режущим слух хохотом, паясничали, кривлялись, указывая тонкими пальцами на четвертую фигуру, стоявшую посреди поляны.
Эта фигура была полной противоположностью безумным плясунам. Закутанная в темный, плотный плащ с глубоким капюшоном, она стояла неподвижно, как изваяние. Скьяги не мог разглядеть лица, не мог даже с уверенностью сказать, мужчина это или женщина – южанка, судя по стати, но что-то в ее осанке, в самой неподвижности было властное, нечеловечески стойкое. Она стояла под градом насмешек и ужимок этих… арлекинов, не шелохнувшись, словно скала под ударами прибоя.
«Духи? Бесы? Или просто ряженые разбойники, поглумиться решившие?» – пронеслось в голове Скьяги. Но что-то в этом безумном танце, в этом жутком веселье без причины, в ледяном спокойствии одинокой фигуры посреди них – все это вызывало тревогу, пахло нечистым, потусторонним. Это была не просто пьяная драка или разбойное нападение. Это было что-то иное. Что-то, от чего по спине пробежал холодок, не имеющий отношения к осенней стыни.
Скьяги прижался к шершавому стволу ели, стараясь слиться с тенью, превратиться в камень, в мох. Дыхание замерло в груди, а хмельной туман, еще мгновение назад окутывавший разум, рассеялся без следа, словно его сдуло ледяным ветром с Нормских пустошей. Каждый нерв напрягся, глаза жадно впитывали странное зрелище на поляне, пытаясь разгадать его суть.
Арлекины, сделав последний нелепый пируэт на земле, с неестественной легкостью взмыли вверх и замерли на толстых, раскидистых ветвях старых елей, нависших над поляной. Они сидели там, изогнувшись в гротескных позах, словно уродливые лесные духи или злые птицы, готовые ринуться на добычу. Тишина, нарушаемая лишь шелестом ветра в кронах, стала тяжелой, давящей.
И тут зазвучал голос. Первый голос, принадлежавший одному из арлекинов на ветке, был высоким, визгливым, скрежещущим – неправильным, словно кто-то царапал стекло ржавым гвоздем.
«Гляди-ка, сестрица, гляди, братец! – заверещал он, покачиваясь на ветке и указывая тонким пальцем на неподвижную фигуру внизу. – Сковало бедняжку! Страх объял смертное тельце! Видать, учуяло, кто перед ним! Клинки Унии! Острые! Быстрые! Те, что несут волю Креста тем, кто отвернулся от его света! И-хи-хи!»
Ему тут же ответил другой голос – женский, но лишенный всякого тепла, плоский и мертвый, словно шелест сухих листьев по могильной плите.
«Ску-у-учно, братец, – прошипела вторая арлекинша, лениво потягиваясь на своей ветке. – Мышь перед кошками… Зачем нас, острых, быстрых, послали за этим? Ни погони, ни криков, ни мольбы… Стоит столбом, словно уж померла от ужаса. Право, Элат мог бы найти нам забаву повеселее».
В их руках, до этого пустых, сверкнули клинки. Не прямые мечи или топоры, а изогнутые, злобные серпы, поблескивающие в лунном свете какой-то недоброй, темной сталью. И тут же раздался третий голос – грубый, гортанный, булькающий от предвкушения жестокости. В нем слышались садизм, жажда чужих страданий, животная злоба.
«Молчи, дура! – прорычал третий арлекин, самый крупный из троицы, его тело подрагивало от нетерпения. – Не важно, почему! Важно – как! Я начну с глаз… Да, выколю их медленно, чтобы видела свои потроха! А потом пальчики… по одному… Будет визжать, будет молить!»
И не дожидаясь ответа соратников, третий арлекин, тот, что жаждал пыток, ринулся вниз. Он прыгнул с ветки, словно хищный зверь, занося над головой свой блестящий серп, целясь прямо в макушку неподвижной фигуры.
Удар! Звук столкновения был неожиданным – не глухой удар по плоти или даже по доспеху, а звонкий, заунывный лязг металла о металл невероятной крепости. Клинок арлекина отскочил, высекая сноп искр, словно ударился о наковальню. Нападавший инстинктивно отшатнулся, его глаза, до этого горевшие предвкушением, расширились от удивления и, возможно, запоздалого страха. Он хотел что-то крикнуть своим соратникам, предупредить, но не успел…
Фигура в плаще пришла в движение. Стремительно, неуловимо. Плащ, казавшийся мгновение назад тяжелым и неподвижным, вдруг взлетел с плеч фигуры, словно живое существо, и окутал арлекина-садиста. Ткань обвилась вокруг него, стягивая руки и ноги, затыкая рот, глуша его запоздалые вскрики и роптания.
А сама фигура, освободившись от плаща, метнулась навстречу двум другим арлекинам, что уже следовали за первым, спрыгивая с веток. В ее движениях не было человеческой плавности – это был рывок хищника, молниеносный и смертоносный. Арлекины атаковали одновременно, их серпы мелькали в замысловатом пируэте, целясь в незащищенные, казалось бы, бока и спину.
Вновь лязг! Искры посыпались дождем. И в этих коротких вспышках Скьяги наконец разглядел то, что скрывалось под плащом. Не человек. Нечто иное. Фигура была выкована из темного, матового металла, сегментированного, словно панцирь гигантского насекомого или доспех древнего бога. Ни единого участка плоти. Лишь холодная, безжалостная сталь.
Металлическая дева – ибо что-то в ее грации, несмотря на всю смертоносность, было женским – двигалась с невероятной скоростью. Она ушла от одного удара, а навстречу другому выставила руку. Не блок – а удар. Ее металлическая ладонь пробила грудную клетку ближайшего арлекина с отвратительным хрустом костей и плоти. Скьяги увидел, как она вырвала что-то темное, пульсирующее – сердце? – и отшвырнула его в сторону. Арлекин беззвучно обмяк.
Одновременно другая рука фигуры – или то, что служило ей рукой – метнулась к оставшейся арлекинше, что на миг застыла от ужаса, увидев судьбу собрата. Стальные пальцы сомкнулись на ее запястье. Раздался сухой, тошнотворный треск ломающейся кости. Арлекинша взвизгнула – уже не от злобы или предвкушения, а от боли и паники.
Все произошло за считанные удары сердца. Там, где только что трое жутких плясунов готовились к кровавой расправе, теперь один бился в удушающих объятиях живого плаща, второй опал на землю словно весенний лист, а третья висела на стальной руке, извиваясь и визжа от боли, ее рука была неестественно вывернута.
Скьяги сглотнул. Холодный пот выступил на лбу. Кто… или что это было? Демон? Голем? Неведомый дух Севера, принявший облик воительницы? Одно было ясно – это существо обладало силой и жестокостью, превосходящей все, что он видел прежде. И, возможно, именно эта история стоила того, чтобы быть спетой. Если, конечно, ее герой – или чудовище – не убьет скальда раньше.
Скьяги замер, превратившись в часть ночного леса, в невидимого наблюдателя жуткого спектакля. Мороз пробежал по коже, да такой, что не чета северным ветрам – этот холод шел изнутри, от созерцания нечеловеческой расправы. Меньше чем за вздох, за удар сердца, трое вертлявых, злобных тварей, что только что предвкушали пытки, оказались повержены, разбросаны по поляне, как сломанные игрушки.
Тот, кого Железная Дева лишила сердца, корчился на земле. Черная, густая кровь хлестала из рваной дыры в груди, заливая жухлую траву, но он был жив! Жив и изрыгал проклятия – поток грязной, злобной брани, полной ненависти и боли. Он извивался, как раздавленный червь, его лицо исказилось в гримасе агонии, но глаза горели неугасимой злобой. Смерть, казалось, обходила его стороной, насмехаясь над отсутствующим сердцем.
Третья арлекинша, та, чья рука была зажата в стальных тисках, визжала и билась, молотя свободной рукой и ногами по несокрушимому телу своей мучительницы. Тщетно. Металл не поддавался. И тогда, в отчаянии, подобно дикому зверю, попавшему в капкан и готовому отгрызть себе лапу ради спасения, она сделала нечто невообразимое. Скьяги услышал отчетливый, тошнотворный хруст костей, а затем еще один. Арлекинша изогнулась под неестественным углом, ее зубы впились в собственную плоть чуть выше стального захвата. Дикий, животный рык – и она вырвалась, оставив свою раздробленную, окровавленную руку в неподвижной металлической длани. Секунда – и она метнулась в сторону, исчезнув в густой тени деревьев, словно ее и не было. Лес поглотил ее без следа.
Оставшийся без сердца арлекин на земле перестал извиваться и изверг новую порцию проклятий, но теперь уже вслед сбежавшей соратнице, обвиняя ее в трусости и предательстве. Тем временем первый арлекин, закутанный в плащ, продолжал глухо барахтаться и мычать, но темная ткань держала его крепко, словно удав свою жертву.
И тут произошло еще более странное. Арлекин с дырой в груди перестал кричать. Он опираясь на руки, медленно, с видимым усилием, поднялся на четвереньки. Зияющая рана на его груди, казалось, начала стягиваться, пульсировать, заполняясь какой-то темной, клубящейся субстанцией. Кровь уже не хлестала, а сочилась медленнее.
Железная Дева стояла над ним, неподвижно, словно изучая это жуткое возрождение. Ее металлическое тело не выражало ничего, но Скьяги показалось, что она наблюдает с холодным любопытством имперского хирургеона, разглядывающего чернь, что добралась до его палаты.
Наконец, тишину нарушил ее голос. Чистый, безэмоциональный, с легким металлическим оттенком, но при этом неожиданно насмешливый.
«Надеялись, все будет просто, глупые куклы? – прозвенел голос, отражаясь от деревьев. – Думали, жертва падет без боя? Ваши хозяева плохо вас подготовили».
Она сделала шаг ближе к корчащемуся на четвереньках арлекину.
«Ты еще жив, вижу. Упорные создания… но это даже к лучшему…». Голос стал жестче, холоднее. «Зачем? Какова ваша цель? Отвечай сейчас, и я подарю тебе быструю смерть. Чистую. Без боли».
Она помолчала, давая словам впитаться.
«Или… – в ее голосе прозвучала неприкрытая угроза, от которой у Скьяги вновь похолодело внутри. – Или я выскребу твой мерзкий, пустой мозг по крупицам. Узнаю все, что мне нужно, даже если от тебя останется лишь дрожащая плоть. Выбор за тобой, остроухий паяц. Говори. Или страдай».
Металлическая рука медленно поднялась, пальцы чуть согнулись, словно готовясь вцепиться в череп несчастного. Скьяги задержал дыхание. Даже для Норма, привыкшего к жестокости, эта холодная, расчетливая угроза звучала по-настоящему страшно.
Фигура из стали склонилась над дергающимся на четвереньках арлекином. Её металлическая длань опустилась на его голову, пальцы мягко, но неотвратимо обхватили череп со всех сторон. В этом движении не было гнева, лишь холодная целеустремленность, что пугала Скьяги куда больше открытой ярости. Он чувствовал нутром – сейчас свершится нечто неподобающее, деяние темное, не для глаз смертных, не для ушей живых. Но отвести взгляд он не мог, не мог заставить себя не слушать, не смотреть. Словно злые моро́ки, что насылают безумные Луны в ночи двойного полнолуния, картина перед ним обретала черты кошмарного сна, видения из царства самого Варга, где правит лишь бессмысленная жестокость, такая, какую не вообразить ни воину, ни жрецу, ни скальду.
Арлекин под стальной рукой закашлялся, выплевывая на землю темные, вязкие сгустки. А потом рассмеялся. Жуткий, булькающий смех вырвался из его изувеченной груди.
«Говорить? – прохрипел он, и в его голосе, несмотря на агонию, звучал вызов и безумное веселье. – Думаешь, страх смерти или боли развяжет мне язык? Мы – Клинки! Мы – Смеющиеся Клинки! Мы пляшем на костях таких, как ты! Мы поем славу Кресту, разрывая плоть его врагов! Можешь пытать, можешь рвать на части – ты ничего не узнаешь! Ничего!»
Стальная фигура издала тихий, едва слышный звук – не то вздох, не то тихое хмыканье, полное презрения. Она явно не была удовлетворена ответом.
И тут же ее пальцы сжались.
Раздался омерзительный, влажный хруст, звук ломающейся кости и рвущейся плоти. Голова арлекина под стальным захватом… смялась. Словно гнилой плод. Верхняя часть черепа разлетелась в стороны, выплескивая на землю уродливое серо-красное месиво – то, что было мозгом этой твари. Тело арлекина рухнуло на землю и забилось в конвульсиях, руки и ноги дергались хаотично, инстинктивно, как у таракана, которому оторвали голову. Из раззявленной пасти потекла белая пена. Он все еще двигался, все еще боролся за жизнь, ведомый лишь древними рефлексами спинного мозга. Даже такое не убило эту нечисть!
В этот же момент плащ, что все еще удерживал первого арлекина, конвульсивно дернулся и словно выплюнул свою жертву. Тело третьего арлекина, того, что жаждал пыток, упало на землю безжизненной, изломанной куклой. Скьяги успел заметить неестественно вывернутые конечности, сломанную шею. Этот был мертв. Мертвее камня.
Железная Дева разжала пальцы. В ее руке осталась отвратительная, пульсирующая масса – обломки кости, клочья тканей, остатки того, что было разумом арлекина. Плащ, тем временем, бесшумно вернулся на ее плечи, вновь став просто куском темной ткани.
«Ну вот, опять ты поторопилась», – произнес вдруг тихий, насмешливый голос, казалось, идущий ниоткуда. Валькирия вздрогнула и повернула голову к своему плечу.
«Не ворчи, Первый, – ответила она голосу. – У меня нет времени на его предсмертные глупости. Займись делом. Выуди из этой каши все, что нужно».
И тут Скьяги увидел нечто еще более странное. Из теней плаща, прямо на плече Железной Девы, материализовалась фигура… кота. Изящного черного кота с глазами, светящимися умом и хитростью.
«Фу, какая гадость! – прошипел кот (именно прошипел, хотя губы его не двигались, звук шел словно из воздуха рядом с ним). – Ты заставляешь меня есть это? Это же генетическое уродство, мешанина скверны и сломанного кода! Мой утонченный вкус будет оскорблен!»
«Будешь», – коротко и властно отрезала Железная Дева.
Кот недовольно фыркнул, но подчинился. Его хвост неестественно удлинился, стал толще, и на его конце раскрылась широкая, зубастая пасть, похожая на змеиную. Эта пасть мгновенно проглотила омерзительное содержимое руки Валькирии, не оставив и следа.
Скьяги смотрел на все это, чувствуя, как волосы на затылке встают дыбом. Кот-оборотень? Говорящий? Пожирающий мозги? Что за чертовщина творится в этих землях?
Железная Дева чуть качнулась вперед, словно подавляя нетерпение. Впервые с момента начала этой жуткой сцены Скьяги уловил в ней тень человеческой эмоции – легкое раздражение. И тут его взгляд вновь упал на тело арлекина, убитого плащом. Вопрос, мучивший его, обрел ясность. Почему этот умер так быстро и окончательно, в то время как его собрат с вырванным сердцем и раздавленной головой все еще дергался на земле? Неужели они были разными? Или… или этот плащ, этот кот-дух… пожрал не только плоть, но и саму его проклятую душу? Всосал жизненную силу, не оставив и искры для жуткой не-жизни? Мысль эта была столь же жуткой, сколь и завораживающей.
«Ну? – ее голос прозвучал чуть резче. – Что ты выудил из этой… требухи, Первый? Не молчи».
Кот на ее плече лениво облизнулся пастью. «Хм-м… Спираль этого… существа… сложна, но примитивна, – промурлыкал он, явно наслаждаясь моментом. – Пытается подражать человеческой форме, но само естество его кричит об инаковости. Чужак. Не из этого мира, не из плоти и крови людей Тетрадии».
Скьяги показалось, он увидел, как стальная голова чуть качнулась, словно Дева закатила глаза, хоть их и не было видно. «Об этом я и без твоего тонкого анализа догадывалась, – прозвенел ее голос. – Что-нибудь по существу?»
Тем временем арлекин на земле, лишенный верхней части головы, перестал конвульсивно дергаться. Его движения стали более осмысленными, хоть и все еще лишенными разума. Он пытался подняться, опираясь на дрожащие руки. Рана на груди, где недавно зияла дыра, почти затянулась, оставив лишь уродливый шрам из темной, рубцовой ткани. И самое жуткое – его голова. В слабом свете луны Скьяги видел, как обломки черепа медленно, неестественно вытягиваются, срастаются, словно воск. Пульсирующая масса внутри них уплотнялась, обретая форму. Плоть вокруг раны перестала кровоточить и теперь медленно, словно ростки жутких цветов, тянулась вверх, пытаясь сплестись над зияющей пустотой, образовать новый, хрящеватый свод черепа, родничок, что позволил бы его изувеченному вместилищу ума собраться воедино.
Но Дева и ее странный спутник, казалось, совершенно не обращали внимания на это омерзительное воскрешение, продолжая свой разговор.
«По существу? – фыркнул кот. – По существу, если бы ты, Пятая, действовала аккуратнее, мне не пришлось бы копаться в этом… хаосе. Представь, каково это – искать крупицы смысла в каше из сломанного кода, примитивных инстинктов и чужой воли! Бардак!»
Дева чуть наклонила голову, бросив мимолетный, холодный взгляд на изломанное тело третьего арлекина, убитого плащом, а затем на дергающегося, но оживающего второго. «Тогда объясни, мудрец, – в ее голосе прозвучал тот же вопрос, что вертелся на языке у Скьяги, скованного ужасом и любопытством, – как твой… как ты… умертвил вот эту кулу, – не указывая на мертвое тело молвила она, – так быстро и чисто, если этот до сих пор извивается, как разрубленный червяк?»
«Элементарно, – с ленцой ответил кот, явно довольный возможностью блеснуть знаниями. – Создатели этого недоразумения – бездарные подражатели. Они используют уже проторенные тропы, встраивая в тела своих кукол паршивую копию древнего механизма. Железа Феникса». Он произнес это название с явным презрением. «Именно она обеспечивает им такую регенерацию и цепкую живучесть. Не дает душе – или тому, что ее заменяет – разорвать связь с телом, даже когда оно изрублено в капусту.».
Он помолчал, словно давая Деве оценить глубину своих познаний. «Дешевая пародия на настоящие образцы Железы, Пятая. Мастера плоти, сотворившие это уродство, были далеко не лучшими в своем ремесле. Жалкие копиисты». Он самодовольно дернул ухом. «Моей породе, к слову, никакой орган для подобного не нужен».
В голосе Девы вновь прозвучало удивление, смешанное с недоверием. «Душа? Ты хочешь сказать, у этих… кукол… есть душа?»
«Нет, конечно, – лаконично ответил кот. – Такой драгоценностью эти пустые оболочки не обладают. Но орган, которым их снабдили, может работать как якорь, но им этот функцианал не к чему. Он поддерживать ту силу, что их оживляет, не дает ей вырваться, даже когда тело молит об освобождении. Поэтому они так упорно цепляются за свою жалкую не-жизнь».
Кот потянулся на плече хозяйки. «Так вот, в голове этого экземпляра, – он кивнул на поднимающегося арлекина, – не было ничего полезного. Пустота. Приказы. Образ цели. И много-много злобы. Скучно».
И в тот самый момент, когда кот произнес последнее слово, арлекин окончательно встал на ноги. Его верхняя часть головы все еще была ужасающим месивом из пульсирующей мозговой ткани и не до конца сросшейся кости, но он стоял прямо. Он держался обеими руками за свою изувеченную голову, его тело содрогалось, глаза (или то место, где они должны были быть) бессмысленно вращались, пытаясь сфокусироваться, восстановить картину мира, осознать себя после… смерти. Угроза, казалось бы, устраненная, вновь обрела плоть и встала перед ними.
Железная Дева медленно обходила шатающегося, приходящего в себя арлекина, словно волк, обходящий раненого, но все еще опасного зверя. Ее металлическая голова была чуть наклонена, и Скьяги мог поклясться, что она изучала жуткий процесс восстановления с ледяным, почти научным интересом.
«Где она?» – спросила она у кота на плече, ее голос был ровным, лишенным всякого отвращения, словно она спрашивала дорогу у трактирщика. – «Эта… Железа Феникса. Как ты ее достал у того, другого?»
Кот лениво почесал за ухом задней лапой, которая на мгновение показалась Скьяги неестественно длинной. «Достал? Я просто… поглотил все целиком, – промурлыкал он. – Вместе с той малой толикой силы, что в нем оставалась. Так проще. Этот орган хитер, Пятая. Он чувствует угрозу, перемещается по полости тела, прячется за костями, за другими органами. Скользкий, как угорь. Чтобы наверняка его уничтожить, нужно либо обладать острым чутьем, интуицией, чтобы предвидеть его движение и ударить точно, – тут он сделал паузу, явно намекая на что-то, – либо… просто стереть все тело в неорганическую труху. Пепел. Прах. И сжечь потом эту мерзость на всякий случай. Надежнее».
«Моя интуиция притупилась», – ровно ответила Валькирия, и Скьяги впервые услышал в ее голосе нотку… неуверенности? Или это была лишь констатация факта? – «Где она сейчас? В этом». Она кивнула на арлекина, который уже почти перестал шататься и пытался сфокусировать взгляд своих безумных глаз.
Кот на мгновение замер, его усы чуть дрогнули. «Хм… Сейчас? – он словно прислушивался к чему-то, недоступному смертным. – Рядом с селезенкой. В левом подреберье».
Не успел кот договорить, как Железная Дева нанесла удар. Не мечом, не кулаком – а просто рукой. Ее стальные пальцы вонзились в плоть арлекина в указанном месте с отвратительным хлюпающим звуком. Тот взвыл – не от боли, а скорее от неожиданного вторжения.
К горлу Скьяги подступила желчь. Он видел, как металлические пальцы извиваются внутри живого (или не-живого?) существа, нащупывая что-то, исследуя его нутро с бесстрастностью мясника, потрошащего тушу. Картина была настолько омерзительной, что даже закаленному Норму захотелось отвернуться, опорожнить желудок прямо здесь, под елкой.