И все содрогнулось… Стихийные бедствия и катастрофы в Советском Союзе

Природа всегда действует по-своему. Невзирая на колоссальные усилия, приложенные человеком к ее обузданию, покорить природу раз и навсегда человечество так и не сумело. В мире тотальной индустриализации человек просто и уверенно рассудил, что вся окружающая его земля – его владения, а значит, он вправе распорядиться, скажем, энергией реки, забетонировав ее русло, как в случае с рекой Лос-Анджелес, или же воспользовавшись новейшими достижениями технического прогресса – вроде устройства огромной дамбы на Днепре. И вместе с тем даже столь масштабные проекты затронули лишь крошечную часть территории планеты. Так что, несмотря на то что люди индустриальной эпохи вторглись в весьма обширные пространства, осуществляемые ими проекты затронули лишь довольно ограниченные участки. Сложившиеся представления о грандиозности масштабов изменений не принимали в расчет того, что повсюду в океане – да и практически на всей суше – природа все еще действует столь же привольно, как и прежде.

Лишь в последние два-три десятилетия ученые и активисты наконец задумались об ограниченности человеческой власти над природой: после урагана «Катрина» 2005 года, землетрясения на Гаити в 2010-м, цунами и последовавшей за ним аварии на АЭС Фукусима-1 в 2011-м уже было бы довольно странно притязать на полное владение ситуацией. Перечисленные катастрофы скорее делают более заметным наследие безответственного и расистского прошлого государств, а также все еще бытующие стародавние колониальные штампы, в результате чего общества, прежде столь уверенные в своем технологическом всевластии, оказываются вынуждены пересмотреть наиболее фундаментальные воззрения на источники энергии. Глядя на все эти недавние катаклизмы, невольно задумаешься: а вдруг наша планета сделалась более капризной? Она то и дело трясется, извергая то пламень, то ливень; как бы то ни было, вера человечества в собственные силы оказалась серьезно подорвана.

Все сказанное относится и к Советскому Союзу в той же мере, что и к иным странам: в ретроспективе ясно, что его убежденность в способности государства обуздать природу была столь же безрассудной. Советские инженерные проекты нанесли существенный вред окружающей среде, и даже лучшие из них оказались не в состоянии предотвратить возникновение природных катаклизмов на огромных территориях страны. Пусть он и стремился всеми силами показать обратное, Советский Союз все же оставался весьма небезопасным местом.

На Дальнем Востоке целые области регулярно страдали от затоплений и подземных толчков; сердце Евразийского континента весной оказывалось залито паводками, а летом его выжигали лесные пожары; Среднеазиатский регион страдал от землетрясений, а также от горных рек, сходящих бушующими оползнями, разоряя поселения у подножия гор. Часто подобные катаклизмы не наносили человеческим сообществам никакого урона: скажем, Тунгусский метеорит, за десятилетие до большевистской революции уничтоживший около двух тысяч квадратных километров сибирской тайги, произвел довольно слабый эффект, разве что став поводом для ряда научных экспедиций. К сожалению, так было далеко не всегда: на протяжении всей советской эпохи города и деревни страны страдали как от природных, так и от рукотворных катаклизмов. Начиная с частных случаев вроде блуждания до смерти в снежной буре – классической аллегории, недавно столь умело использованной В. Г. Сорокиным в его «Метели» [Сорокин 2010], – до землетрясений с тысячами жертв в столицах союзных республик; словом, с нежданными бедствиями в Советском Союзе были знакомы не понаслышке.

В нечастых воспоминаниях переживших то или иное мощное землетрясение ясно прослеживается единый лейтмотив: взращиваемая новым индустриальным обществом уверенность в собственных силах неспособна полностью вытеснить из сознания человека мысль о возможности катастрофы. Бывший заведующий сейсмостанцией «Ташкент» В. И. Уломов был не только блестящим знатоком истории сейсмической активности Узбекистана, но и ее свидетелем уже с самого детства. Первое сильное землетрясение, очевидцем которого он стал, случилось в 1946 году; он видел, как «все выбежали на улицу, подальше от качающихся домов, большей частью сложенных из сырцового кирпича» [Кудайбергенова, Эрметова, Каланов 2008]. Эпицентр толчка тогда располагался много выше – в Чаткальских горах, где жителей было совсем немного. Вспоминая ташкентскую катастрофу 1966 года, очевидцы описывали смутную тревогу, которую не в силах были разрешить никакие лозунги. Шестнадцатилетнему Р. А. Сагдуллаеву[2] самому «не было страшно», но он чувствовал ощущение страха, царившее в окружающих. Это ощущение, впрочем, довольно скоро развеялось, и жители столь свыклись с постоянными толчками, что даже перестали реагировать на что-либо ниже пяти баллов по шкале Рихтера. Примечательно, что во время землетрясения Сагдуллаев участвовал в съемках на киностудии «Узбекфильм»; пусть сам юноша тогда и заявил, что ничуть не испугался, но все же и он, и его коллеги в дальнейшем всеми силами старались избегать съемок на «Узбекфильме», опасаясь, что павильоны могут обрушиться. Подобные тревоги – обычное дело для того, кто жил в сейсмически чувствительном регионе [Кудайбергенова, Эрметова, Каланов 2008].

Но даже для тех, кому не довелось лично пострадать от какой-либо катастрофы, всегда сохранялась вероятность так или иначе с ней столкнуться. Ведь всевозможные бедствия фигурировали в популярной культуре, напоминая читателю или зрителю об исторических – а значит, и способных повториться – катастрофах. К примеру, в последней части романа И. А. Ильфа и Е. П. Петрова «Двенадцать стульев», опубликованного в конце двадцатых годов, главные герои оказываются в Ялте во время землетрясения [Ильф, Петров 1961: 369–372]. В экранизации Леонида Гайдая (1971) от землетрясения рушится местный театр. Тема природных катаклизмов не была, конечно, так же популярна, как революционные или героические истории времен Великой Отечественной войны, и тем не менее она всплывала с завидным постоянством. Мысль о несчастье и в самом деле могла в любой момент всплыть в сознании советского гражданина.

Несмотря на регулярность различных бедствий в Советском Союзе, как крупных, так и менее значительных, исследователи уделяли их изучению не слишком много внимания[3]. Пол Стронски перечисляет подряд страшные землетрясения в Ашхабаде, Ташкенте и трагедию на Чернобыльской АЭС, но лишь для того, чтобы затем вскользь обмолвиться, будто Советы не знали, как обуздать стихию, несмотря на масштабность своих планов. То, каким образом менялась с течением времени реакция на это государства, явно не представляет для него существенного интереса [Stronski 2010]. А ведь подобного рода бедствия открывают широкий простор для пытливого исследователя; не стоит использовать их лишь в качестве предлога для того, чтобы лишний раз рассказать о советских неудачах. На протяжении по крайней мере двух десятилетий в немецкоязычной и франкоязычной историографии катастрофы изучались в самых разных контекстах, но даже в этих работах советским бедствиям внимания уделено не было[4]. Особняком здесь стоит чернобыльская катастрофа, однако же и ее изучали изолированно и зачастую лишь в аспекте той или иной научной дисциплины. Таким образом, целью нижеследующего повествования является открыть для читателей новый эмпирический пейзаж и попытаться оспорить ставшие уже привычными стереотипы о Советском Союзе.

Учитывая волну недавних бедствий, прокатившуюся от дельты Миссисипи до берегов Японии, история советских катастроф добавляет в изучение изменений окружающей среды в третьем тысячелетии ключевые аспекты. И раз экологи и политики разных стран все более сходятся в том, что природа умеет навязывать человеку собственную волю, историку также следует присоединиться к обсуждению, предложив взглянуть на трагедии, уже повлиявшие на политику и судьбы сверхдержав минувшего столетия.

Когда бы ни случалась беда, Советскому государству приходилось каким-либо образом на нее реагировать, предоставляя советскому гражданину средства, чтобы с ней справиться. В случае, скажем, небольшой аварии на дороге можно было ограничиться кратким отчетом; в иных же ситуациях требовались куда более серьезные меры и ресурсы. При наводнениях всегда было необходимо эвакуировать население, а значит, и разместить людей во временном жилье. Землетрясения, способные за несколько секунд уничтожить целый город, вынуждали градостроителей, архитекторов, рабочих и медиков оценивать риски для детей и стариков. К примеру, после мощных землетрясений в Ашхабаде в 1948 году и в Ташкенте в 1966 году потребовалось перестраивать оба пострадавших города; помочь в восстановительных работах прибыло огромное количество людей со всех концов страны. Еще более отчаянной оказалась ситуация в апреле 1986 года, после взрыва реактора на Чернобыльской АЭС: чтобы взять ее под контроль, Советскому Союзу пришлось полностью мобилизовать свою ресурсную базу.

Аргументация и подход властей менялись в зависимости от характера конкретного происшествия и нужд той или иной группы, на него реагировавшей. Все это не только подчеркивает разнообразие подходов в авторитарных условиях Советского государства, но также указывает на то, что не все бедствия воспринимались одинаково. Ведь если некоторые катастрофы становились крупными медийными темами, то другие не замечались вовсе. Крупный взрыв радиоактивных отходов в 1957 году – значительно менее разрушительный, чем землетрясение в Ташкенте, – был долгое время засекречен и сделался предметом обсуждения лишь в свете взрыва в Чернобыле в 1986 году [Медведев 2017]. В 1975 году по Одессе прошелся сильный шторм, в результате чего жизнь города практически полностью остановилась. Несмотря на то что ураганы в семидесятые годы были в политическом отношении не столь болезненной темой, как ядерные взрывы в пятидесятые, местные газеты написали о случившемся лишь пять дней спустя. С другой стороны, ташкентское землетрясение 1966 года моментально попало на первые полосы и оставалось там еще многие месяцы. Что примечательно, в 1966 году в Узбекистане имело место и другое природное бедствие: случившийся спустя несколько месяцев мощный паводок оказался даже более разрушительным и смертоносным, чем землетрясение. Однако, несмотря на то что о паводке написали оперативно, выражая соболезнования эвакуированным жителям, темой активного обсуждения он так и не стал. Подобно дереву, упавшему в глухой чаще, это бедствие, как и многие другие, так и осталось практически безвестным. Рассматривая катастрофы в таком ключе, в настоящей работе я выхожу за рамки простого обсуждения цензуры, стремясь продемонстрировать, что в каждой конкретной ситуации требовалось предпринять и конкретные меры. Подобный взгляд резко контрастирует с позицией, занимаемой Эллен Мицкевич, которая полагает, что Советы никогда не желали освещать катастрофы в прессе [Mickiewicz 1988: 29]. На деле же реакция советского правительства каждый раз зависела от местных обстоятельств и государственных потребностей. Держа это в уме, стоит весьма осторожно сравнивать горбачевский период с освещением бедствий в прессе в предшествующие годы[5].

Коль скоро с катастрофой возникает спонтанная необходимость мобилизовать обширные ресурсы, это позволяет детально рассмотреть моменты, критически важные для изучения сущности Советского государства. Прежде всего, внезапное бедствие вносило разлад даже в самый продуманный план, принятый к исполнению централизованной властью, создавая таким образом атмосферу импровизации как внутри самой коммунистической партии, так и вне ее. Советский Союз уже давно перестали воспринимать как статичное государство; историки показали – как в культурологическом, так и в социологическом отношении, – что в ходе советского эксперимента у граждан оставалась возможность формировать собственную жизнь[6]. Когда землетрясение разрушало город, тем самым у многочисленных архитекторов, трудовой молодежи, добровольцев, художников, сотрудников информагентств и прочих советских граждан возникали неожиданные шансы испытать жизнь, выходящую за привычные рамки. Подобные катастрофы – сами по своей природе спонтанные и неожиданные – пробуждали спонтанность и подстегивали рядовых граждан к неожиданным поступкам. Деятельным ли участием в восстановительных операциях или же пожертвованием в пользу пострадавших – так или иначе гражданин получал возможность действовать, не руководствуясь ординарными правилами советской жизни. Таковая возможность, конечно, появлялась не у каждого, однако любое бедствие практически всегда вызывало в обществе какое-то движение. Более того, характер реакции на катастрофы обусловливался также и политической обстановкой в тот или иной период советской истории. Таким образом, изучение реакции сталинского правительства – полностью отличной от реакции правительства брежневского – на, скажем, землетрясения дарит исследователю новый ракурс для понимания советского политикума в разные его эпохи. Внимательное исследование катастроф помогает развенчать миф о советском обществе как об организме статичном, едва ли обладавшем пространством для импровизации.

Несомненно, в той или иной части Советского Союза регулярно случались бедствия; из них я выбираю наиболее крупные и относящиеся к различным периодам, чтобы в их свете рассмотреть важные социальные, культурные и политические изменения, происходившие в советском государстве. В связи с этим в первой главе мы поговорим о самой сущности катастроф, чтобы затем поместить их в более широкий контекст. Таким образом, я покажу, как бедствия соотносятся с критически важными для интерпретации советской политики явлениями – с уязвимостью авторитарного строя, с восприятием времени, со словоупотреблением и с характером волонтерской работы в условиях принуждения. Далее будет тщательно рассмотрено большое крымское землетрясение 1927 года, когда еще не имевшее опыта в таких вопросах советское правительство тревожилось, что все побережье – крупнейший советский курорт – может уйти под воду. На закате НЭПа, когда экономика еще оставалась децентрализованной, основное бремя восстановления популярного туристического побережья взяли на себя местные представители правительства РСФСР. Если крымское землетрясение произошло еще до прихода к власти Сталина, то ашхабадское землетрясение 1948 года, практически уничтожившее город, пришлось на один из тяжелейших периодов советской истории. Город с населением около ста двадцати тысяч человек вмиг оказался в руинах, похоронивших под собой десятки тысяч [Кадыров 1990: 12–13]; подобных жертв не было ни при одном другом землетрясении в Советском Союзе. Разгоравшаяся холодная война обязывала СССР ревностно блюсти имидж могучей державы на внешнеполитической арене, так что определенные меры, конечно, были приняты, однако ни Сталин, ни его окружение никогда не использовали землетрясение в пропагандистских целях. После окончания Второй мировой войны у советского правительства и без того было множество хлопот по восстановлению инфраструктуры городов и промышленности, куда главным образом и направлялось большинство ресурсов. Подобная ограниченность принятых тогда мер резко контрастирует с грандиозной мобилизацией всех доступных ресурсов, брошенных в 1966 году на восстановление Ташкента.

В этом смысле хрущевский период оказался довольно удачным, поскольку тогда не случилось (за одним исключением) ни одного крупного природного или же рукотворного бедствия. Экономические решения, связанные с освоением целины, нанесли весьма ощутимый урон природе, уже изнемогавшей под гнетом развивающейся промышленности, однако ничего, что потребовало бы внезапной мобилизации советских ресурсов, так и не произошло. Конечно же, особняком здесь стоит ядерная катастрофа в Челябинской области на Урале, произошедшая в том же 1957 году, что и запуск первого советского спутника на орбиту. Реакция властей на катастрофу была чрезвычайно медлительной, а по причине известной болезненности темы ядерных испытаний в прессе о случившемся не писали. В итоге властям пришлось эвакуировать тысячи человек, а количество пострадавших от лучевой болезни составило еще более двухсот тысяч. Несмотря на то что на дорогах были установлены предупреждающие об уровне радиации знаки, сам факт катастрофы властям вскоре удалось скрыть [Медведев 2017].

Само собой, власть не в состоянии выбирать для реакции удобный момент, поскольку такое событие, как землетрясение или взрыв ядерного реактора, случается всегда внезапно. В апреле 1966 года прямо под Ташкентом произошли мощные толчки земной коры: спустя всего несколько месяцев после того, как крупнейшая столица Средней Азии оказалась в фокусе мировой дипломатии благодаря встрече глав Индии и Пакистана, землетрясением был уничтожен весь центр города. Партийные руководители – Л. И. Брежнев и А. Н. Косыгин – отреагировали молниеносно. В отличие от землетрясения в Ашхабаде, когда сталинское правительство предпочло по возможности дистанцироваться, не прилагая существенных усилий к восстановлению разрушенного города, в постхрущевскую эру советские власти осознали, что при помощи средств массовой информации катастрофу вполне можно превратить в событие, служащее прославлению коммунистических ценностей. Вся пресса страны освещала процесс восстановления Ташкента, подобно американским телеканалам, дающим регулярные сводки о подвигах какого-нибудь путешественника, отправившегося в годичную экспедицию. Словом, советские читатели регулярно получали сведения о ходе работ как из местной, так и из всесоюзной печати. Советский Союз славился грандиозными инженерными проектами, в том числе и по восстановлению пострадавших городов; Ташкент – один из ярчайших примеров того, как целый город был выстроен заново буквально с нуля.

Итак, ташкентское землетрясение 1966 года произошло в информационной среде, совершенно отличной от существовавшей в 1948 году. Спустя несколько лет после занятия поста Брежневым Л. В. Карелин написал роман, повествующий о работе съемочной группы во время ашхабадского землетрясения; несмотря на заявленную тему, достоянием общественности стала лишь весьма скудная визуальная информация касательно землетрясения в Ашхабаде [Карелин 1984]. Однако уже с шестидесятых годов телевидение и кинематограф начинали играть в советской жизни все более значительную роль. Все чаще выпуская в прокат более популярные и менее идеологизированные ленты, киностудии пытались приспособиться к переменам в информационном климате[7]. Во время Ташкентской конференции в январе 1966 года зрители со всех концов СССР наблюдали с телеэкранов виды Ташкента[8]. После же землетрясения руководство компартии вновь обратилось к помощи новых визуальных технологий[9]: уже в 1968 году на больших экранах вышел фильм М. К. Каюмова «Ташкент, землетрясение», давший советским гражданам возможность увидеть воочию последствия страшной катастрофы[10].

Чтобы отдать должное фактору визуальных средств информации, после главы, посвященной землетрясению в Ташкенте, мы рассмотрим репрезентацию катастроф в кинематографе в целом. Пик такого рода кинопродукции пришелся на брежневскую эпоху, поэтому все эти ленты также стоит рассматривать в связи с ташкентской катастрофой. От упомянутого выше фильма Каюмова до множества короткометражных фильмов о страховании[11] и даже лент в голливудском жанре фильмов-катастроф – у кинорежиссеров нашлось немало подходящих для экранизации сюжетов. Возросшее число бедствий на теле- и киноэкранах в брежневские годы, с одной стороны, подспудно помогало советским гражданам спокойнее относиться к возможности будущих катастроф и вместе с тем явным образом было нацелено на слом общественного восприятия бедствия как в вымышленном мире, так и в реальном. Поскольку фото- и видеосвидетельства играют важную роль в историческом анализе, представляется абсолютно оправданным посвятить им отдельную главу.

Брежневские годы часто воспринимаются историками как эпоха стагнации, «застоя»: в особенности это касается их позднего периода, часто именуемого геронтократией. Вместе с тем в последнее время исследователи все пристальнее всматриваются в иные, более яркие и творческие аспекты тех лет [Bacon, Sandle 2002], что, в свою очередь, позволяет лучше понять и нынешнюю ностальгию по брежневской эпохе. Анализ событий в Ташкенте также позволит внести в обсуждение данной темы свой вклад, поскольку он продемонстрирует энергию и целеустремленность, с которыми государство выполняло намеченный план, равно как и возможности, открывавшиеся для советских граждан благодаря многочисленным восстановительным проектам. Ведь даже если само землетрясение продолжалось лишь считаные мгновения, тем не менее требующие немалой энергии восстановительные работы растягивались на долгие годы.

Понимание того, что принятые правительством в Ташкенте меры были вполне адекватными, выявляет связь между этим бедствием и более общими вопросами о сущности Советского государства. Если реакция властей в Ашхабаде оказалась весьма непоследовательной и даже хаотичной, несмотря на полностью «сталинское» государство, то как же Брежневу с Косыгиным удалось мобилизовать в Ташкенте столь мощные ресурсы и организовать их должное функционирование? Каким образом удалось Советскому государству столь повзрослеть, что даже подобная катастрофа не сумела выбить его из колеи? И если Чернобыль существенно поспособствовал краху сверхдержавы, то почему же Ташкент практически имел диаметрально противоположный эффект? Хотя за ташкентским землетрясением и последовали экономические проблемы семидесятых годов, в данном случае проявилась способность Советского Союза успешно – пусть и избирательно – реагировать на серьезные бедствия. Это вовсе не означает, что реконструкция города шла как по маслу, – проблемы возникали буквально на каждом шагу, – однако весьма скоро Ташкент был отстроен заново.