Бегущий за «Алыми парусами». Биография Александра Грина

А. Грин. Автобиографическая повесть. Л, 1932

Приезд Алексея Длинновязого внес в общественную жизнь города некоторое оживление: возникли новые революционные кружки, участились сходки. Вспоминал Григорий Федорович Чеботарев, в прошлом солдат крепостной артиллерии: «Чтобы не привлекать внимания посторонних, мы несколько раз собирались на Северной стороне, на Михайловском кладбище. Здесь Гриневский провел несколько сходок. Мне было известно, что «Студент» (так называли Гриневского в Севастополе) посещал также казармы флотских экипажей. Матросы приходили охотно. Беседы «Студента» всегда пользовались особым успехом. Он обладал каким‑то талантом убеждения, способностью говорить о сложных вещах просто и доходчиво, увлекательно. Гриневский запомнился мне молодым, сильным, энергичным».

Ю. Первова. Мог ли Грин стать террористом. Журнал «Наука и жизнь», 1992, № 1

11 ноября 1903 в Севастополе под фамилией Григорьев Гриневский – «Студент» – был арестован на Графской пристани по доносу за пропаганду среди солдат севастопольского гарнизона.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Для меня было устроено на Южной стороне смешанное собрание солдат и матросов. Странное, никогда не испытанное и ничем решительно не оправдываемое чувство удерживало меня от поездки. Это было тягостное предчувствие. Я пришел к Киске и сказал, что ехать не могу. Как я ни объяснял, в чем дело, Киска требовала, чтобы я ехал; в конце концов назвала меня «трусом».

При таких обстоятельствах мне ничего больше не оставалось, как пойти на Графскую пристань, к катеру. Не успел я спуститься на площадку, как подошли ко мне два солдата: Палицын и его приятель. Я знал и того. Едва успел я спросить о чем‑то по делу, как из‑за спины моей вырос, покручивая усы, городовой.

– Разговариваете? – мирно, словно вскользь, спросил он. – Да, – ответил я, и вдруг мои ноги начали ныть. Сердце упало. – А не прогуляться ли нам в участок? – так же спокойно продолжал городовой.

Я посмотрел на солдат.

– За этим мы и пришли… – был тихий ответ.

Городовой свистнул. Подошли еще двое полицейских. Солдаты исчезли (как я узнал впоследствии, они были уже арестованы и, не зная ни моего имени, ни адреса, ходили при полицейских по городу, чтобы опознать меня). Меня отвели в участок.

А. Грин. Автобиографическая повесть. Л, 1932

При обыске у Александра Гриневского было найдено несколько десятков печатных изданий революционного содержания; он был заключен в Севастопольскую тюрьму.

Военный министр Куропаткин 19 января 1904 года писал министру внутренних дел Плеве: два солдата севастопольского гарнизона, обвиняемые по «делу о пропаганде» сообщили властям о Грине.

«Дело» солдата Гриневского сохранилось.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

В день ареста Александра Грина товарищ прокурора Симферопольского окружного суда докладывал прокурору Одесской судебной палаты: «Доношу Вашему Превосходительству, что нижние чины крепостной артиллерии Тимофей Кириенко и Степан Кривонос, которые во время допросов вызвались разыскать в городе «молодого человека» и «барышню», посещавших сходки солдат, произносивших на сходках речи и читавших солдатам революционные издания, сего числа часа в 4 пополудни задержали на бульваре «молодого человека», оказавшегося мещанином города Пензы Александром Степановым Григорьевым. Вслед затем в квартире Григорьева немедленно произведен был в порядке 1035 статьи Устава Уголовного судопроизводства обыск, причем в принадлежавшей Григорьеву корзине найдено 28 печатных революционного содержания брошюр под заглавиями: «Вестник русской революции», «Террористический элемент в нашей программе», «Что делается на родине», «Надгробное слово Александру II», «Вольная воля», «Распространение идей», «Русский политический строй и рабочие», «Сон под 1 мая», «Беседы о земле» (5 экземпляров), «Бебель и Бернштейн», «Былое», «Обвинительный акт по делу о дворянине Степане Балмашеве», «Дворянский царь» (4 экземпляра), «Хитрая механика» (2 экземпляра), «Борьба ростовских рабочих с царским правительством», «За веру, царя и Отечество» (5 экземпляров).

После обыска мещанину Александру Григорьеву немедленно было предъявлено обвинение в совершении преступлений, предусмотренных 2 частью 250, 251 и 252 статей Уложения, причем Григорьев, не признав себя виновным, решительно отказался давать какие‑либо объяснения по поводу этого обвинения, отказался подписать протокол и даже не пожелал дать сведений о родственных своих связях, семейном положении, о воспитании и т. п.

В общем поведение Григорьева было вызывающим и угрожающим.

По допросе Григорьев заключен под стражу в Севастопольскую тюрьму».

Тогда же севастопольский градоначальник доносил министру внутренних дел:

11 сего ноября около 5 часов вечера помощником начальника Таврического жандармского управления в градоначальстве совместно с участковым товарищем прокурора был произведен обыск в доме турецко‑подданного Лефтери Саввы Казанджи Оглу, в квартире пензенского мещанина Ивана Степанова Григорьева, причем в запертой дорожной корзине найдено около 40 экземпляров брошюр различного содержания преступного политического характера; сам же Григорьев задержан около Графской пристани и заключен в тюрьме, как уличенный нижними чинами крепостной артиллерии в соучастии с провизором Канторовичем в распространении между ними брошюр преступного характера».

В. Сандлер. Грин, которого вы не знаете. Журнал «Волга», 1967, № 8, 9

По просьбе заключенных начальство охотно сажало их вдвоем; так, например, я одно время сидел с Канторовичем.

Наши камеры были неравной величины: угловые – побольше, неугловые – темные каморки с выкрашенными до половины в серый цвет стенами, представляющими смесь грязных белил с карандашными и высеченными надписями прежних жильцов. На асфальтовом полу, у стены, помещалась железная койка с соломенным матрацем, соломенной подушкой и одеялом серого грубого сукна. Постельное белье было из холста. У дверей помещалась параша: ведро с крышкой, вделанное в серый табурет. У окна ставилась на полочку жестяная керосиновая лампа, горевшая всю ночь. Понятно, какой воздух был в камере зимой: тут смешивались запахи керосиновой гари, параши и табаку. Политические пользовались разрешением носить свою одежду и белье. Кто сидел в третьем и четвертом этажах по переднему фасаду, тот обыкновенно целые дни торчал на табурете перед окном, рассматривая протекающую на улице свободную жизнь: пешеходов, извозчиков, посетителей, идущих по двору на свидание или для «передачи». У меня не было ни свиданий, ни передач; но я несколько раз получал по почте от друзей небольшие деньги; раз получил две смены белья и носки.

На собственные деньги заключенных, хранившихся в конторе, мы каждый день вечером составляли список покупок, – их утром приносил и раздавал надзиратель. Против тюрьмы, на углу, была бакалейная торговля, где можно было купить томаты, брынзу, колбасу, чай, сахар, табак и белый хлеб. Но я редко мог баловать себя такими вещами, а тюремная пища была всегда одна и та же: кислый борщ с мелконарезанными кусочками коровьих голов да пшенная каша с бараньим салом. При полуторе фунта в день черного хлеба, при ужине из чашки жидкой пшенной кашицы я часто бывал впроголодь. Утром в шесть часов давали кипяток, слегка подкрашенный чаем, и два куска пиленого сахара.

После чая дежурный уголовный арестант вносил мокрую швабру, которой я протирал пол; потом выносил парашу в уборную. В девять часов происходила «поверка», обход камер начальником или старшим надзирателем, то же повторялось после семи часов вечера. Два раза в день в неопределенно изменяющиеся часы мы должны были «гулять», то есть ходить взад‑вперед по двору перед тюрьмой.

А. Грин. Автобиографическая повесть. Л, 1932

17 декабря 1903 года Александр Гриневский попытался совершить побег, но был задержан.

Начальник севастопольской тюрьмы доносил товарищу прокурора Симферопольского окружного суда:

Содержащийся под стражей во временной мне тюрьме за ротмистром Отдельного корпуса жандармов Васильевым арестант, именующийся Александром Григорьевым, покушался 17 сего декабря на побег из тюрьмы при следующих обстоятельствах: гуляя около 2 часов дня в тюремном дворе у выхода из тюрьмы под присмотром тюремного надзирателя Дунюшкина, он, проходя по направлению к банному двору, сбросил с себя пальто и быстро пробежал в этот двор к стене ограды, через которую висела веревка, переброшенная через стену неизвестным пособником к побегу его; посредством этой веревки он и пытался бежать; схватив за один конец ее, стал ее тянуть к себе, вытягивая ее во двор, но у самой стены был схвачен тюремными надзирателями Дунюшкиным и Лавриновым.

Произведенным осмотром местности покушения на побег оказалось, что часть стены ограды, через которую была переброшена веревка, выходит на глухую местность, проходящую между тюремной оградой с одной стороны, и между оградой арестного дома с другой стороны. Веревка эта имеет около 27 аршин длины и около 1,5 дюйма толщины с узлами через каждые 3/4 аршина, и за оградой в той местности, где она была переброшена, поднять лист оберточной бумаги (толстой), в которой она была, очевидно, принесена на место предположенного побега».

После неудачного побега Гриневский объявил голодовку. Начальник севастопольской тюрьмы писал товарищу прокурора Симферопольского окружного суда:

Имею честь донести Вашему Высокоблагородию, что покушавшийся на побег 17 декабря политический Александр Григорьев, лишенный мною в наказание в дисциплинарном порядке тех льгот, коими пользовался до покушения, как‑то: чтения книг, курение табаку и прогулки, третий день отказывается от приема пищи, заявив, что таковую до тех пор не будет принимать, пока ему не будут возвращены названные льготы».

В. Сандлер. Грин, которого вы не знаете. Журнал «Волга», 1967, № 8, 9

Через четыре дня Гриневский прекратил голодовку и открыл свое настоящее имя. Товарищ прокурора симферопольского суда докладывал прокурору Одесской судебной палаты:

Доношу Вашему Превосходительству, что политический арестант Александр Гриневский (Григорьев) покушался на побег из тюрьмы 17 минувшего декабря около 2 часов дня во время прогулки. Предпринятыми того же числа и.о. помощника начальника жандармского управления в порядке положения об охране установлено следующее: в момент покушения на побег неизвестные пособники Гриневского перебросили через стену ограды тюрьмы длинную веревку, за которую схватился Гриневский и стал взбираться, но был задержан тюремным надзирателем.

После покушения на побег именовавшийся Григорьевым был переведен в камеру нижнего этажа, чтобы устранить возможность переговариваться знаками с лицами, проходящими по улице мимо тюрьмы, и, кроме того, лишен прогулок, чтения книг и письменных принадлежностей. Тогда Григорьев перестал принимать пищу и добровольно голодал в течение 4 суток. Наконец 22 сего декабря, когда ему было объявлено, что более строгое содержание его в тюрьме вызвано его же действиями, он изъявил желание принимать пищу и открыл свое имя и звание, назвав себя потомственным дворянином Александром Степановичем Гриневским. Ныне предстоит проверка указаний о личности назвавшегося Гриневским».

В. Сандлер. Грин, которого вы не знаете. Журнал «Волга», 1967, № 8, 9

Прошел год. Я видел в снах, что я свободен, что я бегу или убежал, что я иду по улицам Севастополя. Можно представить мое горе при пробуждении! Тоска о свободе достигала иногда силы душевного расстройства. Я писал прошение за прошением, вызывал прокурора, требовал суда, чтобы быть хотя бы на каторге, но не в этом безнадежном мешке. После моего ареста отец, которому я написал, что случилось, прислал телеграмму: «Подай прошение о помиловании». Но он не знал, что я готов был скорее умереть, чем поступить так.

На свои прошения я не получал ответа, а прокурор, когда бывал в тюрьме, говорил, что следствие не закончено.

Я не оставлял мысли о побеге, придумывал планы, один другого сложнее и запутаннее. Сидя в четвертом этаже, я мечтал пробить потолок, чтобы вылезть на чердак. Я сидел тогда вместе с учеником Мореходных классов, эсдеком; я всячески подбивал как его, так и других, но встретил довольно хилое отношение. Сидя с Канторовичем, я почти увлек его планом размягчения известково‑ноздреватого камня стены сверлением скважин и вливанием туда серной кислоты, но эта затея рассеялась – кто же мог доставить нам кислоту? Напасть на надзирателя, заткнуть ему рот, надеть его форму, отобрать ключи, взорвать стену во время прогулки динамитом, устроить подкоп, рискнуть пробежать в открытую калитку (когда впускали кого‑нибудь) – все было передумано; все было – и осталось – в мечтах.

А. Грин. Автобиографическая повесть. Л, 1932

Следствие продолжалось полтора года – в Военно‑морском архиве в Петербурге сохранилось судебно‑следственное дело в двух томах Севастопольского военно‑морского суда «О рядовом 213 Оровайского резервного батальона Гриневском и нижних чинах Черноморского флота Морозове, Миненко, Борисове, Толмачеве, Квинтове, Машенцеве, Скорике».

Александр Гриневский обвиняется в том, что в 1903 году в городе Севастополе занимался пропагандой революционных идей среди нижних чинов Черноморского флота, с какою целью устраивал сходки матросов, на которых говорил речи противоправительственного содержания, и распространял среди матросов издания революционного характера, т. е. в преступлении, предусмотренном 2 частью 252 и 352 статей Уложения о наказаниях. Гриневский в этом изобличается показаниями обвиняемых Машенцева и Скорика».

О. Воронова. Поэзия мечты и нравственных поисков А. Грина. Журнал «Нева», 1960, № 8

22 февраля 1905 года военно‑морской суд севастопольского порта приговорил Грина, адвокатом которого был А.С. Зарудный, позднее защищавший лейтенанта П.П. Шмидта, к 10 годам ссылки на поселении в Сибири. После утверждения приговора императором морской министр сообщал военно‑морскому суду севастопольского порта:

Военно‑морской суд севастопольского порта приговорил рядового 213‑го Оровайского резервного батальона Гриневского и нижних чинов Черноморского флота: Борисова, Морозова, Квинтова, Толмачева, Скорика и Машинцева за распространение среди нижних чинов флота сочинений и прокламаций противоправного содержания к ссылке на поселение с лишением прав состояния. Вместе с сим суд, приняв во внимание всемилостивейший манифест 11 августа прошлого года, долговременное содержание подсудимых под стражей во время дознания и то обстоятельство, что все подсудимые, за исключением Гриневского, были вовлечены в преступление вследствие своего невежества, которым воспользовались другие, постановил на основании примечания к статье 1180 Военно‑морского судебного устава ходатайствовать перед Его императорским величеством о замене ссылки на поселение отдачею в дисциплинарный батальон с лишением некоторых прав и преимуществ по службе, по статье 50 Военно‑морского устава о наказании указанных Морозова, Борисова и Скорика – на 12 месяцев и 10 дней, Толмачева и Машинцева – на 10 месяцев и 20 дней, и Увинтова – на 10 месяцев.

По всеподданнейшему докладу сего приговора, по коему Гриневский лишается прав дворянства, а также ходатайства суда об облегчении участи остальных подсудимых, – Государь Император в 8 день сего августа высочайше соизволил утвердить приговор в отношении Гриневского и прочих подсудимых, подвергнув наказаниям согласно ходатайства суда».

В. Сандлер. Грин, которого вы не знаете. Журнал «Волга», 1967, № 8, 9

Приговор вошел в силу 8 августа, но Грина не сослали – впереди был еще один суд, который был отложен, и Грин оставался в тюрьме до 24 октября 1905 года, когда был освобожден по амнистии.

А. Андреев. Жизнь Александра Грина

Мне предстоял еще один суд. Гражданское следствие объединило общим процессом меня с эсдеками, составив дело о революционной агитации среди рабочих. У меня нашли несколько таких же брошюр, какие были арестованы среди социал‑демократов, и этого оказалось достаточным, чтобы судить меня вместе с Канторовичем и другими свезенными в Феодосию из разных городов Крыма эсдеками.

Заседание палаты было назначено в Феодосии, где я теперь живу с 1924 года и где тщетно искать хотя каких‑нибудь следов старой тюрьмы; вся она растащена по частям, и на площади, где она когда‑то была, появились небольшие домики, составленные из ее погибшего корпуса.

Меня с Канторовичем привезли на пароходе в Феодосию; в большой нижней камере, куда мы были помещены, сидело уже человек восемь. Вскоре приехали из Петербурга защитники; среди них помню Грузенберга. Как бы в предчувствии осенних событий 1905 года, режим тюрьмы был в высшей степени свободный: камеры не запирались, политические ходили по коридорам и по двору, когда хотели. Рассчитывая бежать, я склонил четырех человек устроить подкоп из камеры через узкое расстояние (не более сажени) между стеной корпуса и наружной стеной, но как быстро охладели мои соучастники! Правда, они достали с «воли» пилу‑ножовку, саперную лопатку и пилку от лобзика, однако, когда дошло до дела, работать пришлось одному мне. Я выпилил кусок доски деревянного пола и хотел начать рыть, как другие заключенные стали просить оставить эту затею: многим из них предстояло выйти на поруки и под залог; иные полагались на искусство адвокатов. Они боялись, что возня с подкопом, если она откроется, может им повредить.

Я вставил выпиленный кусок доски на прежнее место и придумал другое: пилкой лобзика я перепилил прут решетки. Теперь никто не соглашался бежать со мной: все ждали суда. Я не хотел идти против скрытого неодобрения своих сокамерников. Должно быть, среди нас был осведомитель, так как неожиданно днем в камеру явился надзиратель и начал стучать по решетке. Однако пропиленное место прута так было незаметно замазано мною варом, что надзиратель ушел ни с чем.

Каждый день происходили беседы с защитниками; каждый день толпа знакомых, родственников и подставных «невест» приходила на свидания, которые давались в конторе тюрьмы всем сразу; тут можно было, на глазах надзирателя, вручить записку, посекретничать, уговориться о чем угодно. Всего сидело тогда человек пятнадцать.

Благодаря усилиям адвокатов на первом же заседании палаты слушание этого общего дела было отложено. Канторович и многие другие выпущены на поруки или под залог, а я дня через три судился отдельно и по доказанности обвинения получил год тюрьмы. Это наказание покрывалось, конечно, бессрочной ссылкой.

В тюрьме остался один я. Меня посадили в камеру второго этажа. Она не запиралась. Я целые дни бродил по двору, подружился с маленькой девочкой, дочерью начальника, и собакой‑овчаркой.

Канторович некоторое время оставался в Феодосии. По моей просьбе он принес мне съестную передачу, табак и пять штук огромных машинных гвоздей.

Будка, у которой дежурил часовой‑солдат с винтовкой, помещалась рядом с деревянным сортиром, между будкой и оградой было узко расстояние. Я сделал из гвоздей «кошку», из казенных простынь и своего белья скрутил толстую веревку, завязав на ней частые, большие узлы, приладил к одному концу этого каната свой якорек, спрятал орудие бегства под полу пиджака и вышел во двор гулять. Походив некоторое время, я сделал вид, что захожу в сортир, а сам шмыгнул за будку и перекинул через железный кровельный гребень стены «кошку». Она зацепилась прочно. Тотчас я полез вверх, упираясь, как учили меня уголовные, коленями в стену, и уже схватился за гребень, как веревка лопнула и я свалился вниз. Обрывок болтался вверху, на гребне.

Солдат выглянул из‑за будки и растерялся. Он стоял, тупо смотря, как я, смотав оставшийся у меня обрывок, перекидывал его.

– Не смотри! Не смотри! Отвернись, такой‑сякой! – кричали солдату уголовные с верхнего этажа, видевшие мою горькую попытку бежать.

– Беги в камеру! – сказал солдат. Он подошел к стене и штыком скинул висящий обрывок на сторону пустыря. Весь дрожа от отчаяния, я ушел, лег на койку и заревел. Дело это не открылось бы, если бы начальник, возвращаясь из города, не заметил валяющуюся у стены «кошку». Он прибежал ко мне, долго бушевал и грозил карцером, упрекал меня в «неблагодарности» и потрясал перед моим лицом «кошкой». Вначале я отпирался от всего, но потом, разозлясь, заявил:

– Вы принимаете все меры, чтобы не выпустить нас отсюда. Почему мы, в таком случае, не можем принимать все меры, чтобы бежать? Ваша задача – одна, наша – другая.

С этого дня я был заперт на ключ, лишен прогулок и книг, а через три дня, как «опасный», я был увезен снова в надежную севастопольскую тюрьму.

Я вышел лишь 20 октября, после исторического расстрела демонстрации у ворот тюрьмы. Адмирал согласился освободить всех, кроме меня. Тогда четыре рабочих социал‑демократа, не желая покидать тюрьму, если я не буду выпущен, заперлись вместе со мной в моей камере, и никакие упрашивания жандармского полковника и прокурора не могли заставить их покинуть тюрьму. Через двадцать четыре часа после такого своеобразного бунта всех нас вызвали в канцелярию, и я получил наконец свободу.

Каждый день я проводил в квартире того ссыльного учителя, который пугал людей на улице страшными возгласами. К нему приходили как в штаб‑квартиру. Однажды десятилетняя девочка, дочь учителя, взяла лежавшую среди другого оружия заряженную двустволку. Я мирно разговаривал со Спартаком. У самого моего уха грянул выстрел, заряд картечи ушел глубоко в стену, а девочка, испугавшись, бросила ружье и заплакала. Она призналась, что уже прицелилась в меня (это в двух‑то шагах!), но, неизвестно почему передумав, прицелилась мимо моей головы; однако мне обожгло ухо. Она думала, что ружье не заряжено.

Общее волнение очевидцев ничем не отразилось на мне. Я остался спокоен и вял, что объясняю сильной психической реакцией после освобождения. Действительно, свобода, которой я хотел так страстно, несколько дней держала меня в угнетенном состоянии. Все вокруг было как бы неполной, ненастоящей действительностью. Одно время я думал, что начинаю сходить с ума.

Так глубоко вошла в меня тюрьма! Так долго я был болен тюрьмой.

А. Грин. Автобиографическая повесть. Л, 1932