Метафизика столицы. В двух книгах: Две Москвы. Облюбование Москвы
- -
- 100%
- +
С минутной стилизацией антично-римского воззрения, в котором средоточие Земли низведено на степень экзотической провинции, соседствует у Алленова постановка Иерусалима и Москвы превыше Рима: «Конфессиональный аспект идеи «Москва – Третий Рим» <…> – это Москва как центр подлинной святости, впервые воссиявшей не в Риме, а в Иерусалиме».
Среди зеркальных подобий Ершалаима и Москвы Булгаков выстроил подобие между Пашковым домом и романной резиденцией Пилата – бывшим дворцом Ирода Великого. С балкона дворца Пилат, с крыши Пашкова дома Воланд наблюдают приближение грозовой тьмы от запада. Гроза застает обоих на тех же местах. С тех же мест оба следят закат в зеркале стен и окон города. Обоим там и здесь является Левий Матвей. Словом, параллельный чертежный перенос.
Несколько линий переноса текстуально не проявлены, но очевидны всякому знакомому со зрелищем Москвы, именно Боровицкой площади. Храм за стеной на восточном холме (Второй, на месте Храма Соломонова) – и «противостоящий храму на западном холме дворец Ирода» с колоннадами и статуями, с помещенным в него прокуратором. Дворец обращен к Храму балконом с колоннадой. На городскую площадь и к ристалищу в долине междухолмия (Тиропеонской долине в Иерусалиме) Пилат спускается по лестнице на склоне сада. (Лестница на склоне перед Пашковым домом появилась при Булгакове, в 1930-е. Тогда же уничтожена ограда парка вдоль Моховой.)
Западным холмом в романе именуется гора Сион, восточным – Храмовая гора. Противостояние дворца и храма зрительно преувеличено: подлинный Иродов дворец был отдален от первой террасы холма. В романе он приближен к междухолмию словно под впечатлением московского пейзажа. Булгаков вчитывал один пейзаж в другой.
Согласно Иоанну, Христа повели к Пилату в римскую преторию (Ин., 18:28). По Матфею, взяли от Пилата в преторию на бичевание (Мф., 27:27). Претория в традиции отождествляется с Антонией (Антониевой башней). Именно Антония служила цитаделью римского имперского присутствия. Но место этой цитадели – к северо-западу от Храма, на продолжении его платформы, на выступе скалы. Рядом предание располагает дом Пилата, и отсюда начинается счет стадий Крестного пути.
Д. Робертс. Иерусалим. (Цитадель с городской стороны.) 1839. Справа в глубине – храм Гроба Господня
Иерусалим. План XVII века, исполненный в Амстердаме. Британская библиотека. План ориентирован на запад. Вид от Елеона. Внизу – Иосафатова долина с потоком Кедрон. За Золотыми воротами, к которым ведет дорога от моста, – Храмовый двор с мечетью Купол Скалы на месте Второго Храма. Левее (южнее) Храмового двора – опустевший холм Офель с выходами подземелий города Давидова. В центре выделяется храм Гроба Господня на вошедшей в городскую черту Голгофе. В линии западной (дальней) стены – Цитадель (Башня Давида). Левее (к югу от нее), в особой ограде, – Сионская Горница
Счет осложняется тем обстоятельством, что прокуратор отсылал Иисуса к Ироду (тетрарху Ироду Антипе, сыну Ирода Великого), от которого Тот потерпел насмешки и уничижение (Лк., 23: 7–11).
Сказать, что поселив Пилата на западном холме, Булгаков перепутал место, значит не сказать, что он сначала перепутал, подменил Христа. Только Булгаков знал, где именно Пилат беседовал с Иешуа Га-Ноцри, отвечающим на «Что такое Истина?» словами «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова…»
Но интуиция Булгакова о римской ипостаси Иродова дворца точна. Иродианскую династию поставил в Иудее Рим. Один из корпусов дворца Ирод Великий назвал Цезарионом в честь Октавиана. Дворец на западном холме яснее противостоит восточному холму, чем римская Антония, которая есть только прибавление восточного холма. Антония, напротив, послужила цитаделью Иерусалима против Тита.
Иродов дворец и дом Пашкова суть знаки римского начала против Иерусалима и Москвы. Однако дом-дворец не вычитается из этих городов, как внешний знак, а пребывает в них как внутренний знак внешнего. Как обернувшаяся в город цитадель.
Дворец на западном холме, по версии Булгакова, есть образ овладения скорее чем владения по праву. Прислонясь ко внешней ограде Иерусалима, дворец глядит фасадом и заставкой географического запада и Западной империи, заморской власти. Можно сказать: фасадом моря, поскольку словом «море» нарицался запад, как в Книге Иезекииля. Что тьма от запада и тьма от моря – одна и та же тьма, Булгаков знал.
Граница Рима с Иерусалимом у Булгакова проходит через Иерусалим, Рима с Москвой – через Москву.
Место ДавидовоИерусалимская традиция считает Иродов дворец на западном холме древнейшим царским местом. Цитадель, оборонявшая и город, и дворец, как камень в перстень вправленная в городскую стену, слывет Башней Давидовой. На деле башен в Цитадели семь, Ирод построил три из них. Южнее Цитадели, также на Сионе, чтут Давидову могилу.
Отдавая Иродово Давиду, традиция, по сути, доверяет поздней Цитадели роль библейской крепости Сион, иначе города Давидова, первоначального Иерусалима. Ирод и Давид суть имена иерусалимской цитадели, обращенные внутрь и вовне. Давид как будто обращает цитадель к защите города, а Ирод – против города.
Библейский, подлинный город Давидов занимает иное место – южный мысовой отрог восточной, Храмовой горы, Офель (Офел). Имя Сион ушло с восточного холма на западный не позже I столетия от Рождества Христова. Иосиф Флавий называет его так в 70-х.
На склоне нового Сиона помещался Верхний город, облюбованный аристократией. Это была эллинизированная среда, наследница культуры македонского завоевания, господства Птолемеев и Селевкидов. Уже в этом смысле верхний город был Арбатом Иерусалима. Именно его венчали Иродов дворец и Цитадель.
Римляне Тита пощадили в Верхнем городе лишь Цитадель, расположив в ней новый лагерь. В восточной половине города были разрушены Антония и самый Храм.
Восточный холм, Храмовая гора, отождествляется, конечно, с Соломоном. Его дворец также стоял на Храмовой горе.
В новозаветной иерусалимской топографии Давид и Соломон яснее представляются на двух холмах, чтоб не сказать: как два холма. С восточного холма на западный яснее, чем ступенями восточного холма, видится перенос Ковчега из Скинии Давида в Храм.
Или Давид, словно согласный с Иезекиилем, уходит с восточного холма как места Бога, у Которого он только князь?
Иносказуя Иродов дворец, московский дом Пашкова по определению, во всяком случае булгаковскому, означает Башню Давида (Цитадель). Дому идет имя Давид.
Д. Робертс. Цитадель Иерусалима с внешней стороны стен, Башня Давида. 1839
Начальные холмы Москвы, восточный Боровицкий и западный Ваганьковский, спорят, как иерусалимские холмы об имени Давида. Оба спора – о начальном месте города. Оба – о царском месте. Оба – между городом и замком.
Иерусалим и Рим сличаются холмами цитаделей, холмами знати. Напрямую – и через сличение с Ваганьковским холмом Москвы. Башня Давида – иерусалимский Капитолий.
Вселенское и местноеВ разнообразно разделенном Иерусалиме, городе на строгом юге; в этом средокрестии Земли, где сходятся все доли мира, Булгаков усмотрел границу Запада с Востоком. Римской метрополии – с равновеликой ей в духовном измерении провинцией. Языческого Запада, заката, моря – с Востоком Ближним, горячей сушей единобожия в канун восхода христианства.
Однако не восточная, а западная половина Иерусалима, где Голгофа и Сион с Сионской горницей, стала и остается христианской. (С особым выделением армянской четверти.) Восточная же половина с Храмовой горой стала на четверть иудейской, на другую четверть – мусульманской.
Христианский универсализм воспользовался римским. Провиденциальность Рима, приготовившего мир для проповеди Нового Завета, сознавалась проповедниками уже в первые века от Рождества Христова, много раньше Константина. Святой Григорий Богослов учил, что «…Государство христиан и Римское государство выросли одновременно, и Римское превосходство зародилось с пребыванием Христа на земле, а до этого оно никогда не достигало монархического совершенства». «Рах romana создал не Август, а Христос», – формулирует, ссылаясь на святого Григория, Иоанн Мейендорф.
Не слишком погрешая против строгой географии и точно следуя метафизической, Булгаков пропускает иерусалимский мировой меридиан через Москву, город на севере.
Москве как христианке трудно строить отношение вселенского и местного между своими старшими холмами. Конечно, дом Пашкова, нарядившись романо-европейцем, думает сказать, что Кремль наряжен слишком местно. Однако Кремль со времени Ивана III есть Рим; душа его соборов найдена однажды итальянско-русской.
Напротив, дом Пашкова произрос на почве самой местной – почве княжеской, опричной собственности, государева удела.
Всякая опричнина, лучше сказать опричность, как опыт переоснования, трансляции столицы, строит оппозицию вселенского и местного. Неявный в грозненском побеге (церковь Петра и Павла Опричного двора), вселенский вектор явно вычерчен в петровском, петербургском бегстве. И в павловском, как русское мальтийство, проект соединения церквей под властью императора России.
Глава VII. Лица и жесты
Королевский жестВ 1818 году прусский король Фридрих Вильгельм, «этот деревянный человек», поднялся с сыновьями на высоту Пашкова дома, восстановленного после 1812 года, опустился на колени и со словами «Вот она, наша спасительница» сделал три земных поклона погорелой Москве.
Н. С. Матвеев. Король Прусский Фридрих Вильгельм III с сыновьями благодарит Москву за спасение его государства. 1896. ГТГ
Зная об этом эпизоде, философ Николай Федоров, четверть столетия работавший под той же крышей чиновником Румянцевской библиотеки, предлагал установить на высоте Пашкова дома памятник коленопреклоненному монарху.
Король на крыше, его жест по-новому одушевляют архитектурную жестикуляцию Пашкова дома. Дом и сам есть жест – или, как ясно, два переменно противоположных жеста, фронды и смирения, но неизменно царственных. Жесты вращающейся цитадели.
Химера «Гоголь»Король и принцы – первые, но не последние в ряду фигур, являвшихся на крыше дома. Фигура короля, казалось бы ампирная, как восстановленный после пожара 1812 года бельведер, на высоте классического дома претерпевает странную метаморфозу: восходит в романтический регистр. Другой такой фигурой станет Гоголь, с высоты Пашкова дома, в сущности, простившийся с Москвой.
Вечером 22 августа 1851 года в бельведере находились несколько: Гоголь, Погодин, Снегирев… Под крышей дома располагалась 4-я Мужская гимназия, а в ней учительствовал некто Шестаков, оставивший воспоминание:
«Помню, как он (Гоголь. – Авт.), долго любуясь на расстилавшуюся под его ногами грандиозно освещенную нашу матушку Москву, задумчиво произнес: «Как это зрелище напоминает мне вечный город»».
Перекличка сцен и реплик столь разительна, что впору предположить знакомство Булгакова с воспоминаниями Шестакова, опубликованными в 1891 году.
Но если верно, что Булгаков, выговаривая тождество Ершалаима и Москвы, растождествляет Москву и Рим, – то это возражение на Гоголя, на его мнение, произнесенное с той же возвышенной трибуны.
На этой высоте фигура Гоголя так неожиданно уместна. Плащ романтика и знаменитый птичий силуэт, готическая химеричность Гоголя на балюстраде классического дома так же органичны, как античные фигуры в колоннаде.
Другой раз Гоголь говорил известному мемуаристу предпринимателю Чижову: «Кто сильно вжился в жизнь римскую, тому после Рима только Москва и может нравиться».
Казалось бы, фигура Гоголя, даже изваянная для Арбатской площади, чужда Арбату как холму интеллигентской фронды, индивидуализма, парадоксально сбитого в кружки, личного творчества и личного счастья творящих. Гоголь лоялен, беспартиен, несчастливо одинок, пишет совершенно не интеллигентскую утопию, и в очаге его сгорает творчество.
Однако всем иным частям Москвы Гоголь предпочитал для жизни и предпочел для смерти именно Арбат. Арбат с центром на соименной площади, возле которой, в приходе церкви Симеона Столпника, его последний адрес. Арбат с периферией Девичьего Поля, где Николай Васильевич бывал и останавливался у Погодина; где в церкви Саввы Освященного он причащался.
Гоголь, как прежде Фридрих Прусский, одушевил способность Пашкова дома быть фигурой замирения Арбата и Кремля. Фигура Гоголя выводит дом из фронды. Даже сатире Гоголя дух фронды вчуже; тем она и выше иных сатир. Слывя сатириком, Гоголь, конечно же, поэт – пара царю. Пара, удостоверенная тезоименитством. Между Николаями, поэтом и царем, нет электричества, какое было между Александрами, поэтом и царем; какое оставалось между Пушкиным и Николаем, вряд ли парными друг другу.
Иллюминация Москвы, которую смотрел из бельведера Гоголь, приурочивалась к четвертьвековому сроку николаевского царствования. Царь пребывал в Москве. Как пишет комментатор, Гоголь в этот час не мог не вспомнить пребывание царя шестью годами раньше в Риме, и тоже на его глазах.
Арбат посредством Гоголя пытается преодолеть себя, коль скоро Гоголь ставит на себе опыт преодоления интеллигенции. Живая проповедь, Гоголь нарочно подвизается в Арбате.
Есть Арбат славянофилов, которые сопровождали Гоголя на крышу и которые записаны в интеллигенцию лишь потому, что составляют полемическую пару западникам. Да, две партии заспорили над телом Гоголя (не умещавшегося в партии при жизни и не уместившегося после смерти) о месте отпевания; но если западники указали на Татьянинскую церковь Университета по соображениям действительно партийным и фрондерским, то славянофилы предпочли бы Симеоновскую церковь только как приходскую покойного.
Славянофилы, как и Гоголь, ставят опыт одоления Арбата, но парадоксально встроенный во встречный опыт нового, после опричнины, обособления, интеллигентской мифологизации, вестернизации Арбата.
Славянофилы и западники олицетворяют две стратегии Арбата как предместного холма: быть подле или против царского холма Кремля. Два положения предместной цитадели.
Александр и НиколайЗрелище замирения является смотрящему с моста через Москву-реку. Здесь видно больше города, всё говорит со всем. Виден Большой дворец в Кремле, постройка Николая I, от Боровицкой площади едва заметный, не смотрящий на нее. Здесь дом Пашкова заговаривает с ним.
О том, что уступает место. Как классицизм и Александр I – романтизму и Николаю I. Русский Давид, по слову митрополита Филарета, – русскому Соломону.
Круговая панорама Москвы с храма Христа Спасителя. Фототипия «Шерер, Набгольц и Ко». 1867. Фрагмент. Слева – дом Пашкова. Справа – Кремль и Большой Кремлевский дворец
Жест отступа и замещения организует сцену с двумя дворцами. Если в неглименской долине, на Боровицкой площади, высокая стена Кремля и дом Пашкова образуют пару в самом деле полемическую, то развернутый к Москве-реке Большой дворец определенно равнодушен к своему сопернику. Теперь и дом Пашкова развернулся на реку из глубины второго плана. Уходит фронда, возникает дополнительность на отступе. Оборотилась цитадель.
Так отступил дворянский век. Так отступил и Александр Благословенный, по преданию, отдавший власть.
Федор КузьмичНе этот ли уход царя пресек дурную бесконечность провокационных бегств властителей? Федор Кузьмич – не искупление ли Иванца Московского? Александр не шутил с уходом, уходил не на Арбат. Не взял с собою власти, не думал посмотреть, что выйдет из его ухода. Мнимая смерть его, конечно, спровоцировала возмущение 14 декабря, но спровоцировала бы и настоящая. После ухода Александра русская столичность изготовилась вернуться по наведенным Николаем рельсам, изживать бегство Петра. Тем часом из Москвы ушла дворянская «республика», и недворянской сделалась империя.
Сегодня сам дворец в Кремле служит разительным свидетельством ухода, отсутствия царя вообще: официальный злато-белый фасад чернеет окнами. Такой вот триколор. Уход Николая II, царя, который мыслил уйти как Александр, из тоже-человека стал слишком человеком, «гражданином Романовым», и в этом качестве погиб.
Глава VIII. Новый Китоврас
Баженов и КазаковНедавно отыскалось дело о тяжбе капитан-поручика Пашкова с подрядчиками относительно расценок. Из дела ясно, что «по просьбе господина Пашкова у показания и при закладке оного строения был господин коллежский асессор и архитектор Матвей Федорович Казаков». Закладка состоялась (и такая точность тоже новость) 27 мая 1785 года.
Цитата из полицейского отчета о происходящем на участке в первый строительный сезон: «А как при том строении архитектора нет и строения уже немалое число построено…» Вспомнить, что строится. Этот кажущийся просто небрежным язык удобен тайне авторства Пашкова дома.
Доселе мы располагали только говорящим за Баженова письмом князя Юсупова князю Волконскому. Директор Кремлевской экспедиции (дворцового архитектурного ведомства) пишет министру Двора «касательно покупки дома г. Пашкова на Моховой… Я разумею Пашкова дома на Моховой улице с бельведером, строенной архитектором Баженовым, но не тот дом Пашкова, в котором был театр…» То есть не дом театрала Александра Ильича, где в 1827 году, когда писал свое письмо Юсупов, бельведера уже не было («Новый» университет), – а дом Петра Егоровича, бельведер которого, сгоревший в 1812 году, был восстановлен.
Судное дело весомее письма, тем более такого позднего. Впрочем, Юсупов был осведомленным человеком, предводительствуя в Экспедиции кремлевского строения учениками Казакова и Баженова.
Знакомый с ними же историк Снегирев, сопровождавший Гоголя на крышу, был второй, кто называл Баженова.
Наконец, судное дело не называет Казакова автором.
Сомнений в том, что дом Пашкова Казакову по плечу, давно не может быть. Однако на Ваганьковском холме культуре для чего-то долго нужен был один Баженов.
За него скорее, чем за Казакова, говорит наша находка Капитолия на плане дома. Автор видел Рим, Москву и Рим в Москве. Пенсионером Академии Художеств Баженов долго подвизался в Риме. Среди немногочисленных известий о его пенсионерских занятиях есть сообщение мемуариста XIX века, Свиньина: «Доселе показывается в Риме как лучший проект, сделанный Баженовым для лестницы в Капитолий».
Но сегодня дому Пашкова нужны двое, Баженов и Казаков. Это старая тема культуры, тема их кентаврического двуединства.
Метафизическая атрибуцияОпыт традиционной атрибуции на этом останавливается. Но метафизика способна поверять гипотезы и выдвигать свои. Назовем такую атрибуцию метафизической.
Архетип царского зодчего – строитель Храма в Иерусалиме Китоврас. Брат и соперник Соломона, человекозверь и царь зверей.
Баженов, тщась предстать перед собою и другими посвященным первозодчим, состоя в «свободных хитрецах», как называет он художников вообще, и в вольных каменщиках, прямо возводивших свою вольность к каменщикам Соломона, – Баженов просто не умеет строить, переписывается с императрицей о каких-нибудь гвоздях. Зато он замешался в династической интриге, выбрав сторону наследника, и вызвал страх Екатерины, завершившийся опалой. Позже, в Петербурге, как соавтор Михайловского замка, он послужит павловской опричности.
Напротив, Казаков, по-видимости не входивший в тайные артели, был настоящим первозодчим, тайнознатцем архитектурного искусства. Тем, кто смыкает свод. Кто знает мимо государыни, где гвозди лежат. Он был сотрудник царственных особ, стоявший рядом, одесную и немного позади, как дом Пашкова в москворецкой панораме царского Кремля.
Кто видит дом Пашкова соперником Кремлю, невольно утверждает авторство Баженова. А кто союзником, – стоит за Казакова.
Но эта разность впечатлений есть также разность мизансцен – неглименской и москворецкой. И разность двух позиций цитадели на втором холме – против и подле города.
Царь беглый и царь белыйМыслимо ли возвращение Пашкова дома в черту Кремля? Именно мысленное возвращение? Все-таки зрелище деления Москвы предполагает зрелище ее единства.
П. П. Верещагин. Вид Московского Кремля. 1879. Фрагмент
Вид Моховой и дома Пашкова. Гравюра Ф. Б. Лорье по оригиналу Ж. Делабарта. 1790-е. Фрагмент
У Пашкова дома почти единая с Большим дворцом длина, единая этажность, единое число окон вдоль главного фасада (осей, учено говоря). По центру – бельведер или чердак (акцент наследственный не только для Ваганьковского, но и для Кремлевского дворца, где в этой композиционной роли выступал до XIX века Сретенский собор). Аркады или скругленные окна в первом этаже (в Кремле это еще одно наследство старого дворца с его подклетами работы итальянцев). Дворец Кремля, решенный в образе Пашкова дома, откликался бы соборам и аркадами, и разностью своих частей, и воздухом между частями (что открывало бы обзор Успенского собора, Теремов и Теремных церквей), и трижды треугольным принципом всей композиции, и белизной, и, наконец, мажором. Он освещался бы по главному фасаду целодневным солнцем, а не до обеда, как на Ваганьковском холме. В нем все для власти: аттик с гербовым щитом, балкон для выходов, флагшток над бельведером.
Это в отсутствие первоначальной золоченой статуи Минервы. Возможно, статуя служила аллегорией Екатерины, которая именно в год закладки Пашкова дома нагрянула в Москву после десятилетнего отсутствия и вновь не знала, где остановиться за ветхостью Кремля.
Дом Пашкова… в Кремле. Рисунок автора. 1996
Есть у Пашкова дома и коренной над николаевским Большим дворцом приоритет: он лучше. В этом, собственно, его приоритет над многими дворцами.
В Кремле, которому таинственно принадлежит, Пашков дом сделался бы домом Белого, не беглого, царя. Такой, слиянный Кремль был бы в руке у Казакова. Впрочем, на этих высотах двоение первостроителя преодолеется, и колоссальная его фигура будет просто зодчий.
Царствие треугольное, или Грунтовое средокрестие
Боровицкая площадь
А. С. Янов. Лебединый государев двор. Почтовая открытка. 1900-е. На втором плане – Боровицкая башня Кремля. По Лебединому (Лебяжьему) двору именуется Лебяжий переулок
Глава I. Крестом
На сем месте созиждется град превелик и распространится царствие треугольное, и в нем умножатся разных различных орд люди.
О создании царствующего града Москвы, кое правее всех сказаний известноНачинается земляНачинается земля, как известно, от Боровицкой площади. От нее начинается Кремль, распространяется к востоку с каждым расширением, а наконец остановившись, образует за собой Красную площадь, откуда земля начинается снова.
Во всяком случае, если на Красной начинается Россия, то на Боровицкой начинается Москва, и может отыскаться какой-то смысл в том, что эти два начала не совпадают. Между ними заключена дистанция Кремля, который, маскируя несовпадение, начинает землю собой.
А. М. Васнецов. Московский Кремль при Иване Калите. На переднем плане – ворота на месте или ниже Боровицких, с мостом через Неглинную. Внизу – Москва-река
Боровицкий ноль координат образовался скрещением дорог у слияния рек. Здесь, при впадении Неглинной в Москву, нашла свой брод Волоцкая, новгородская дорога – нынешняя улица Знаменка. За бродом она продолжалась рязанской или, в реалиях следующих веков, ордынской дорогой: улицы Всехсвятская, Полянка. Торг и город завязались подле брода: великие континентальные столицы начинаются у мелкой воды.
У брода первую дорогу пересекла другая, вдоль Москвы-реки, соединявшая Ростово-Суздальскую землю со Смоленском и со всем Днепром до Киева: бровка (или подол) Кремля – Волхонка.
Так, крестом, Москве было указано место.
Качели силДороги, сбившиеся в эту крестовину, были путями к центрам власти, и значит, векторами силы, разломов и альтернатив. Здесь западный и юго-западный, впоследствии литовско-русский путь народа мерялся с владимирским, великорусским, северо-восточным. Юрий Долгорукий тянулся отсюда к Киеву, а сын его Андрей вернулся на долгое плечо Ростово-Суздальского края.
Качели киево-владимирского и чернигово-владимирского спора лежали на стволе дороги Новгород – Рязань как между третьей и четвертой силами. Четыре четверти Руси – и выбор между ними в точке боровицкого начала. Идя в любую сторону от средокрестия Москвы, мы движемся не как-нибудь, но по путям судеб России.