Пустая Зона
- -
- 100%
- +
Медведь знает, что вьюга – это слепая сила, которая сносит всё без разбора. Даже хищника.
Человек – самое незащищённое существо здесь. У него нет меха, инстинкта, рогов или норы.
Коренной северный народ – саамы, веками живут в условиях арктических бурь. Их уклад, привычки, даже молчание, всё адаптировано к выживанию там, где другим не выжить. Когда начинается сильная метель, саамы не спешат. Они не паникуют и не суетятся. Они заранее знают, когда она придёт. Смотрят на небо, слушают ветер, замечают, как ведут себя собаки и олени. Зимние стойбища саамов часто в низинах, у кромки леса или у склона сопки, там, где ветер глушится. Их традиционное жилище – чум, сделанное из берёзовых шестов, обтянутых оленьими шкурами или брезентом. Внутри буржуйка или очаг. А когда метель поднимается, саамы укрепляют чум снегом. Дети сидят ближе к очагу.
Саамы ждут. Это их главное умение. Они знают, что вьюга не вечна, что не надо с ней сражаться, надо прижаться к земле и ждать. Как зверь, как камень или дерево.
У них есть слово для тишины во время пурги –vuollát čuovgat. Это не просто молчание, это когда ты останавливаешься и слушаешь. И сам становишься частью тундры.
Павел вслушивался в дыхание рядом. Движение воздуха было отдалённым, как сквозь плёнку. Время стало томительным, оно не шло, не тянулось, просто застряло. Он не знал, скоро ли рассвет, или ночь ещё только началась.
В детстве он часто сбегал к деду, тот жил на опушке леса, работал в лесхозе, знал деревья по голосу. Когда дул сильный ветер, дед говорил:
«Слушай. Лес дышит. Он никогда не молчит, просто говорит не словами.»
Павел тогда ложился прямо на землю, вжимался в холодную хвою, закрывал глаза и слушал. Треск веток, скрип стволов, шорох в траве. Иногда казалось, что сам лес шевелится. Или даже смотрит на него. Там, в детстве, время тоже пропадало. Он мог лежать часами, а казалось, прошла минута. Или вечность.
Деда его звали Григорий Иванович. Строгий, но тихий, он воевал под Ржевом, был ранен осколком в плечо, тогда и познакомился с бабушкой, Марией. Она была медсестрой, с сильными руками и упрямыми глазами. Они поженились через полгода после госпиталя. После войны Григорий не вернулся в город, устал от громких звуков и бетонных коробок. Устроился в лесхоз в соседнем посёлке, почти на границе тайги, рядом с заповедником.
«Где деревья, там мне дышится», – часто говорил он.
Дом Григория Ивановича стоял на краю посёлка, прямо у леса. Старый, ещё довоенной постройки, срубы из кедра и лиственницы, и тёмная, почти чёрная кровля, пахнущая дегтем. Под окнами росли дикие ирисы, а с южной стороны он посадил черёмуху, весной она зацветала белым облаком и дурманила запахом всю округу. Когда родился сын, Григорий не стал настаивать на жизни в лесу. Он учил его ловить рыбу, ставить капканы, отличать следы лисы от волчьих, но понимал, что город притягивает. Так и вышло, в восемнадцать Андрей собрал вещи и уехал в Москву, поступать в медицинский. Приезжал редко, по праздникам, да и то ненадолго. В городе у него появилась своя семья, работа, другая жизнь.
Когда родился Павел, его родители были ещё молоды, Андрей учился в ординатуре, а мать Лидия работала ночами в стационаре. Жизнь была стремительной, полная графиков, дежурств и смен. Поэтому, почти сразу после рождения, Павла отвезли к бабушке с дедом. В деревенском доме у леса для него нашлось всё: тепло, порядок, запахи сена и печёного хлеба, дедов мшистый свитер и голос бабушки, читающий вслух перед сном. Он рос на тёплом полу, рядом с печкой, среди заготовок, рогов, деревянных резных игрушек и старых книг. Дед носил его за плечами в лес, учил смотреть под ноги и вперёд одновременно. Павел начинал запоминать тропы, череду запахов по временам года.
Забрали его в город перед самым первым классом. Родители решили, что нужно идти в «нормальную» школу. Павел тогда уже умел читать, знал наизусть десятки сказок и поверий, и в столице чувствовал себя неуютно, даже воздух для него там был другим, давящим. Он скучал по тишине, по соснам, по дедовому плечу, по черёмухе у окна. Но никогда не жаловался. Просто тихо и упрямо ждал лета, чтобы вернуться туда, где чувствовал себя дома.
Когда подрос, стал сбегать даже во время занятий. Готовился заранее, уходил незаметно, с рюкзаком за спиной, в тёплом пуховике и с шерстяными варежками в кармане. Электричка всегда была почти пустая. Неважно сентябрь это был, или конец февраля, люди спали или глядели в окно. Он прыгал в последний вагон, ближе к тамбуру, чтобы никто ничего не спрашивал. Прятался за книгой, пока не начинались поля, просеки и редкие станции с облупленными табличками. Павел вставал заранее, боясь проскочить и выходил с разбегу, как беглец.
Ему не нужно было говорить, что он едет, бабушка всегда ждала его с горячим душистым чаем, а дед с новой тропой в лесу.
Он водил Павла в чащобу, учил отличать голоса птиц, находить следы зверей, слушать землю, когда она тревожится.
«Не трогай то, чего не понимаешь. Природа не игрушка, она терпит, но не прощает.»
Он учил не смотреть, а видеть, не шуметь, а слышать. Он не давал ему компас, учил читать мох, облака, уклон тропы. Не разрешал ломать ветки, бросать мусор даже самый мелкий.
«Павлуша, всё, что ты оставишь, кто-то потом найдёт. А кто-то пострадает.»
Григорий Иванович учил его сохранять. Видеть лес как нечто живое и разумное. Он говорил:
«Нам не принадлежит ничего из этого. Мы только пришли на время. Мы в гостях.»
Когда пришло время выбирать профессию, Павел не раздумывал. Он хотел стать геологом, человеком, который исследует землю, её тайны и сокровища, учится понимать её глубже, чем кто-либо. Это казалось ему продолжением того, чему учил дед: жить в гармонии с природой, видеть не только поверхность, но и то, что скрыто под ней. Поступление в вуз не было лёгким, конкуренция была жёсткой, экзамены сложными. Его родители, оба врачи, не разделяли увлечения сына. Мать к тому времени стала востребованным кардиологом, отец – хирургом, со школьных лет, они готовили Павла к «серьёзной» жизни. Они хотели для него стабильности, понятной, уважаемой профессии, хорошей зарплаты. Всё это казалось им разумным, в отличие от тяги сына к лесам, болотам и палаткам. Особенно им не нравилось, что дед, Григорий Иванович, «забивает мальчишке голову сказками про тайгу».
Но Павел был непреклонен. Он молча и вежливо слушал, но твёрдо повторял:
– Я не хочу быть врачом. Я пойду на геолога.
Поддержка деда придавала силы. Когда Павел всё же поступил в геологоразведочный факультет на бюджет, Григорий Иванович приехал к нему в город. Привёз в подарок старый бинокль и записную книжку с кожаной обложкой, на форзаце которой написал твёрдым почерком:
«Слушай землю. Она говорит не словами».
А Павел…
Павел стал частью той самой машины, против которой когда-то хотел быть. Он занимался разведкой, делал съёмки, проводил замеры. После его заключений приходили другие. Становились вахтой, бурили землю, тянули кабели. Лес исчезал, растворяясь под их шагами. Он знал: где его подпись, там уже не останется ни мягкой травы, ни ягеля. Долгое время он убеждал себя, что просто выполняет работу. Что знания нужны, что открытия необходимы. Но с каждым годом эта уверенность слабела.
И теперь, сидя в палатке, слыша, как ветер рвёт ткань, а рядом пытаются выжить те, кого он сюда привёл, он ясно понимал: всё давно потеряло смысл.
Исправлять уже нечего. Да и некого.
Он больше не чувствовал себя частью этого мира. Всё, что для других было удобством, новыми технологиями, для него было чуждым и сложным. Он был человеком другого времени, архаикой, случайно занесённой в век интернета.
Когда-то он думал, что сможет соединить эти два мира – землю и цифру. Теперь понимал, что стал лишь инструментом разрушения.
Однажды Павел, ещё мальчишкой, сломал еловую ветку с хрустом, просто ради забавы.
Дед с укором посмотрел и тихо сказал:
– А зачем ты это сделал?
Павел пожал плечами, он не знал. И тогда дед отвернулся и пошёл дальше, не дождавшись ответа.
Сейчас, здесь, посреди метели, он чувствовал себя точно так же. Только теперь он ломал не ветку.
Целую землю.
Изнутри было слышно, как снег оседает на ткань колючими иголками. Ветер просачивался в швы, шарил по углам, искал щель, за которую можно уцепиться. Ткань хрустела под инеем, стенки покрылись тонким налётом льда от дыхания.
Время больше не идёт. Оно застыло между слоями одежды, замерло в стенках палатки. Каждая секунда как шаг по льду, осторожный и мучительно медленный. Иногда слышен был потрескивающий хлопок, где-то на ветру падал снежный ком, ломались насты.
Или это просто звук внутри головы, от перегрузки, от страха и невозможности понять, где ты находишься.
Глава 21
Кирилл торопливо запрыгнул в вертолёт, с настойчивым желанием поскорее подняться в воздух. Он пристегнулся, натянул наушники и кивнул Серёге. Мысли мешались в голове, но главное было одно: вылететь, и приступить к поиску как можно скорее. Он не мог медлить. Слишком много было на кону. Всё внутри, почти с яростью, его гнало вперёд.
Сергей занял место у штурвала, перехватил взгляд Кирилла и коротко сказал:
– Найдём.
Кирилл кивнул, но не ответил. В этот момент двигатель взревел, они подались вперёд, взмывая в снежную белизну.
На поиски вылетели тремя вертолётами. Два спасательных и третий с опытным пилотом и медиком на борту. Вертолёты были старые, но надёжные, проверенные годами работы в самых суровых условиях. Летели тяжело, небо было затянуто, снег хлестал по стеклу, а ветер так тряс фюзеляж, что казалось металл поёт от напряжения.
Поначалу шли по маршруту, петляя между тучами и следя за показаниями приборов. Связь держалась с перебоями, но диспетчер их направлял, и каждый километр давался с боем.
– Кирилл, видишь что-нибудь? – спросил Сергей, вглядываясь в белёсую завесу за стеклом.
– Только снежную кашу. – ответил он, щурясь, пытаясь взглядом пробить снег.
Они прочёсывали зону по последним координатам, в радиусе четырех километров, спиралью сужая круг. Но всё было впустую. Метель только усиливалась, затягивая горизонт.
Кирилл сжал ремень на плече, когда вертолёт вдруг повело и его сильно качнуло, лобовое стекло на миг заполнилось сплошной белой пеленой. Машина дрогнула, завалилась на бок, Сергей мгновенно выровнял курс, но даже через корпус чувствовалась напряжённая борьба с ветром.
Кирилл глянул на приборную панель, потом на Сергея, но тот только мрачно покачал головой, топлива почти не осталось. Кирилл уткнулся лбом в холодное стекло и стиснул зубы. Он не мог допустить этого. Каждая минута в воздухе была на вес золота. Нельзя назад. Кирилл потянулся к боковой ручке и распахнул дверь. Мороз резанул по щеке, в уши ворвался гул винтов и вой ветра. Метель стегала так, что казалось в кожу летят иглы и впиваются насквозь. Но он не отпрянул, придвинулся ближе, держась за косяк, всматриваясь в белую мглу внизу.
За спиной раздался оклик Сергея, приглушённый наушниками:
– С ума сошёл? Закрой!
– Ещё минуту! – отозвался Кирилл, в голосе сквозило отчаяние. Перед глазами вспыхивали черты девушки с фотографии… и Ани. Как же невыносимо больно.
Мороз обжигал почти так же, как то пламя семь лет назад. Тогда в Самаре стояла изнуряющая жара. Город словно застыл под тяжёлым небом. Асфальт плавился, воздух плыл над крышами, от него кружилась голова. Пожар начался во второй половине дня, короткое замыкание в старом электросчётчике. Дом был деревянный, послевоенная постройка, типичная для окраин. Низкие крыши, ставни из жёлтого кирпича, дом скрипел под летним ветром. В Самаре таких домов было полно, их сносили, строили новостройки, но, казалось, меньше их не становилось. Когда-то давно, в таком доме жила его бабушка. Он помнил, как в детстве шёл от её двора к школьной спортивной площадке, петляя между этих узких шатких строений. Трещины в стенах отражали солнце и наполняли улицу запахом горячего дерева и пыли. Он шёл, осторожно балансируя между тенью и солнцем, одновременно восторженно и с лёгким трепетом, уже тогда осознавая, как непрочно стоят эти старые стены, и как мало нужно, чтобы они разрушились.
В тот день Кирилл был на смене. Поступил вызов: задымление на окраине, вроде бы ничего особенного, но адрес до боли знакомый. Жаркое лето только усугубило ситуацию, сухие стены вспыхнули почти мгновенно. Когда подъехали, пламя уже вырывалось из окон второго этажа, отражалось в стеклах соседних зданий, окрашивая улицу в багрово-оранжевые тона.
Он сразу рванул внутрь, не дожидаясь команды. Знал, кто там. Знал слишком хорошо. В эту квартиру недавно переехала семья его лучшего друга Сани. Жена Аня, и дочка Даша. Тёплая, живая девочка, которую он недавно катал на плечах в парке. Они съехали от родителей, хотели быть “на своей территории”, как говорил Саня.
Старый дом был втиснут между новостройками. Кирилл сразу узнал типичный узкий фасад и скрипучие ставни. Едва взглянув на него, он осторожно пробормотал:
– Ты бы хоть проводку проверил. И огнетушитель поставь. Это ж спичка, а не дом.
– Да ты чего, брат, – отмахнулся тот, – мы ж пожарники, куда еще, как не домой, мы мчимся быстрее всего.
Они рассмеялись тогда, но Саня обещал все проверить.
С Сашей они прошли многое. Познакомились ещё в армии, в учебке. Сперва не сошлись, Сашка был шумным и задиристым, Кирилл тихим и жёстким, но в одной бессонной ночной караулке всё переменилось. Доверие пришло быстро, делились последним куском, стояли горой друг за друга. Служили в одной роте, а после вместе поступили в пожарку. Стали братьями не по крови, но ближе родных.
Вскоре Саня женился. Когда родилась Даша, он попросил Кирилла быть ее крестным. С тех пор Кирилл и нянчил малышку, держал на руках, покупал игрушки, возил в парк. Был всегда рядом.
В тот злополучный день Саня уехал к брату в деревню, помочь по стройке. Кирилл помнил, как они перекинулись парой слов утром:
– Ты как? – спросил он.
– Всё нормально, жена с малой дома, я к брату махну, вечером вернусь, заглядывай.
Кирилл мчался по лестнице, сквозь едкий дым, наощупь. Всё, что он знал, Аня и Дашка дома.
– АНЯ! ДАША! – кричал он, захлёбываясь.
Ответа не было. Только треск пламени и хруст балок.
– Держитесь, я иду!
Он почти добрался, оставался один пролёт. И тут пол под ногами затрещал. Кирилл оттолкнулся, пытался прыгнуть, но ступеньки осыпались под ним. Он сорвался вниз, ударился о перила, плечо хрустнуло, дыхание перехватило от боли. Он потерял сознание на несколько секунд, когда пришёл в себя, здание уже полыхало как факел, а он лежал, беспомощный, и не мог даже подняться.
– Прости, брат… – шептал он тогда у дверей морга, – я не успел.
Саша ничего не ответил. Смотрел мимо. И ушёл. Больше они не разговаривали. Никогда.
Кирилл не простил себе этого. Ни тогда, ни потом. Он не мог спать, не мог разговаривать. Всё лето он ходил как в тумане. Его лечили, уговаривали остаться в службе, но он просто уехал. Север звал своей тишиной. И Воркута приняла его.
Он надеялся забыть. А теперь… теперь эта девушка с фотографии. Не Аня, конечно нет. Но слишком похожа. До дрожи в спине. Как будто время повернулось назад, и он снова стоит перед огнём.
Он знал, что не имеет права на ошибку. На этот раз он должен успеть.
Топливо подходило к концу, и командир группы передал по рации:
– Возвращаемся на базу. Риск слишком высок.
Кирилл молчал всё время обратного пути, пока снежная мгла расступалась неохотно, и серые очертания базы наконец не вынырнули из метели. Как только колёса коснулись земли, Кирилл сорвал наушники, откинулся на спинку сидения и несколько секунд сидел с закрытыми глазами, пытаясь дышать ровно.
Внизу уже ждали техники, чтобы заправить вертолёт, и он знал, даже если не дадут команду, он полетит снова.
В помещении базы, спасатели снимали и складывали снаряжение, проверяли состояние техники и инвентаря.
– Долго мы так вслепую ходить не сможем, – сказал Якушев, снимая наушники и кладя их на стол. – Надо дождаться, пока метель хоть чуть-чуть просядет. Сейчас мы рискуем не только теми, кого ищем, но и своими.
Кирилл стоял у стены, опершись о холодную металлическую панель, глаза горели напряжением и беспокойством. Он чувствовал как внутри всё кипело от бессилия, и он не мог скрыть, насколько это важно для него. Этот поиск был больше, чем просто задание, это был шанс найти спасение для его души.
– Мы и так теряем время, – глухо сказал он. – Каждая минута на счету.
– Я понимаю, – ответил Якушев, устало потирая переносицу. – Но ты же сам всё видел, это бессмысленно.
Он коротко взглянул на часы.
– К вечеру проверим снова, – добавил Якушев. – Погода должна чуть отпустить.
– А если не отпустит? – раздраженно бросил Кирилл.
– Тогда будем ждать. Лучше ждать, чем хоронить экипаж, – тихо ответил Якушев.
– Они могут не дождаться вечера. Надо возвращаться. – Сквозь зубы прошипел Кирилл. Он уже не пытался сдерживаться.
– Я делаю всё, что могу, – сказал Якушев жёстко. – На меня сверху и так давят. Но никто не заставит меня рисковать напрасно.
Кирилл резко шагнул ближе.
– Напрасно?! Там живые люди!
– Кирилл, – вмешался кто-то из ребят у двери, – мы все переживаем, но командир прав. Сейчас в воздух – самоубийство.
Кирилл не слышал. Его плечо дёрнулось, боль прострелила, и он только сильнее сжал зубы.
Якушев подошёл вплотную.
– Хочешь проверить какой ты герой? – бросил он, с такой сталью в голосе, что все вокруг замерли.
Кирилл не дрогнул. Их взгляды столкнулись почти физически. Воздух между ними натянулся как струна.
– Всё, – вмешался Сергей, резко подойдя и схватив Кирилла за плечо. – Пошли, остынь немного.
Он силой потянул его прочь от Якушева, почти волоком оттащил к стене и прижал к холодному металлу, стараясь перехватить его взгляд. Кирилл вырвался из захвата и со всей силы ударил кулаком по стене. Глухой звук прокатился по помещению. Почти все обернулись, но никто не решился вмешаться.
Сергей держал его за руку, не давая ударить снова.
– Да что с тобой? – Тихо прошипел он, – Успокойся.
Кирилл не сопротивлялся, стоял, тяжело дыша, пальцы дрожали, плечо непрерывно дёргалось. Он бросил короткий взгляд ослеплённый яростью и беспомощностью.
Глава 22
Нет. Он не мог ошибиться. Он точно слышал короткий, отрывистый гул, сдвинутый на частоту ниже чем ветер.
Вертолёт. Где-то там, за стенкой брезента, над белой мглой.
Павел замер и прислушался. Сердце билось в ушах, сбивая ритм, но сквозь шум крови, сквозь свист воздуха, он слышал.
Гул то приближался, то исчезал, скользя по низкому небу.
Это была не метель.
Не бред.
Не игра сознания.
Он попытался заговорить, позвать, но из горла вырвался только сдавленный хрип, грудь сжало в тисках, дыхание сбилось.
Павел знал, что надо заставить себя дышать: он уже переживал такое, много лет назад, когда был мальчишкой и провалился под лёд. Детские пальцы цеплялись за кромку, ледяные крошки впивались в ладони, они скользили и никак не могли зацепиться. Удивительно, но страха не было. Он помнил те мгновения, как сейчас. Вода вонзилась в тело ледяными кинжалами, ему казалось, что он вдруг очутился внутри стекла.
Он видел деда, сидевшего рядом на льду, пытался крикнуть ему, но звук не выходил, застревал колючим комом. Тогда он выдохнул всё, до конца, вдохнул резко, до боли, и из груди вырвался тонкий крик.
Он помнил руку деда, в мокрой шерстяной перчатке. Дед бросился на живот, тянул его за рукава, за шапку, за что попадётся, бормотал что-то сердито, и от этого становилось даже спокойно.
Он помнил, как отступал холод, когда дед прижимал его к себе, дыхание его было горячее огня, с терпким запахом табака.
На миг Павлу показалось, что дед снова склоняется над ним, шепчет что-то тем же сердитым, родным голосом.
Павел с усилием втянул воздух, заставляя грудь раскрыться.
– Слышите… – хрипел он. – Там… там…
Никто не ответил. Застывшие тени молча лежали в темноте, прилипшие к стенкам времени.
Он хотел встряхнуть их, дотронуться до Виталия, до Ирины, до Дмитрия, но руки были как чужие – тяжёлые, деревянные.
Он повернул голову. Кто-то моргнул. Или ему показалось.
Вокруг непросветная тьма.
Павел собрал остатки сил, попытался подняться, не получилось. Руки не слушались, ноги не двигались. Тогда он начал медленно ползти на локтях, сантиметр за сантиметром. Каждый вдох отдавался болью. Он шарил по полу, наткнулся на холодную флягу, на верёвку, на складку ткани. Он уже не чувствовал пальцев, только боль в плечах, в спине, в животе, и гудящий звон в голове.
Сзади кто-то зашевелился.
Виталий. Он медленно поднял голову и понял, что Павел ползёт.
– Паш… – прошептал он, почти беззвучно.
Он потянулся, дрожащей рукой дотронулся до Павла. Пальцы соскользнули с куртки, но он снова судорожно вцепился.
Павел почувствовал хватку, но продолжал ползти. Виталий шевелил обледеневшими губами, пытаясь крикнуть, остановить, но звука не было. Только стон и бессилие.
На секунду Павел замер, словно наткнулся на невидимую стену.
Он медленно повернулся, нащупал руку Виталия и попытался что-то сказать, но поняв, что его не слышно, прижался ближе и прошептал ещё раз:
– Спасибо… – выдохнул Павел, не зная, слышит ли тот. – За всё.
Слова растворились в темное. Виталий не видел его лица, но понял каждое слово. Павел его благодарил. Холод и страх цепко сковали тело и душу Виталия, сил сопротивляться не было.
Павел упорно карабкался, ища выход. Нащупав молнию, он дергал её вслепую, пока замок наконец не поддался, и снег хлынул внутрь, впуская тонкую струйку бьющего ветра.
Павел полез наружу.
Прямо в гул слепой бездны.
Мир качнулся, мороз ударил как кулак, казалось, лёгкие не справятся, воздух обжигал, приходилось глотать с усилием. Ветер швырял его как тряпку, тащил в сторону. Он захлебывался каждым вдохом.
Но пробирался вперёд.
Туда, где был гул. Или где он думал, что был гул.
Он не знал, откуда взялись силы. Ноги по-прежнему были чужими. Обмороженные, онемевшие и бесполезные. Он тащил себя руками, проваливаясь в сугробы, соскальзывая по насту и утопая в снегу. Двигался, потому что иначе смерть. Если это спасение, то у него не было права промедлить.
Если нет, тогда он уйдёт первым. Так честнее.
Где-то внутри, в животе, крутилась острая железная спираль. Он не слышал уже гула. Лишь собственное дыхание, собственное сердцебиение и вой пустой зоны.
– Ты придумал это, – шептал голос в голове. – Тебе показалось. Мозг умирает, Павел. Никакого вертолета не было.
Он застыл. Опустился лицом в снег.
Да, даже если это так…
Он сжал зубы.
Значит, я всё правильно сделал. Я должен был. Я обязан был…
Я заслужил это.
Я должен пройти свой путь до конца.
Павел поднял голову. Белая пустошь без направления, без горизонта. Он не знал, куда ползёт и ничего уже не слышал.
Назад невозможно.
Следы заметало мгновенно, видимости почти не было. Бесформенный белый хаос, вращающийся и живой.
«Какой вертолёт в такой метели?..
Нет, Павел. Ты сошёл с ума.»
Этот голос внутри уже не звучал чужим. Он был его собственным, холодным и трезвым.
Кажется, пора прощаться.
Он полз, сам не зная зачем. Земля под ним становилась плотнее, жёстче. Лёд. Замёрзшая речка. Её почти не было видно, только еле различимый рельеф под настом.
Павел рухнул. Просто упал на спину, отдался весу тела и снегу.
Он смотрел вверх, в вихрь. В бескрайнюю воронку воздуха и льда, в которой не было смысла.
Мысли застыли.
Он не боялся. Бояться нечего. Всё самое страшное с человеком уже случилось – он родился, чтобы умереть.
Приговор настолько окончателен и не подлежит обжалованию, что остаётся лишь облегченно принять его.
Говорят, перед смертью проносится вся жизнь.
Он не видел ни детства, ни юности, ни лиц.
Не чувствовал ни горечи, ни тоски. Ничего.
Только голос. Еле уловимый, мягкий, как дуновение. Марина. Губы его дрогнули. Он не мог понять, плачет он или улыбается. Он ее отпустил. Он хотел ей счастья. Настоящего, светлого и простого. Она заслуживает. Она тонула рядом с ним, а он не умел вытянуть никого, даже себя. И тогда он отпустил. Потому что не хотел, чтобы она замёрзла рядом с ним.
Тело расслабилось, он перестал чувствовать боль. Казалось пришло облегчение. Он перестал ощущать вес, перестал ощущать себя. Он больше не боролся и не страдал. Он сливался с окружающим миром. С этим белым, бесплотным пространством, холодным и безмерным. Каждой своей частицей он растворялся в нём: в ветре, в снеге, в сером небе.