Пропавшие без вести. Хроники подлинных уголовных расследований. Книга 2

Следующее важное открытие криминалистов из ФБР касалось манипуляций похитителя с ребёнком. Изготовив куклу, соответствовавшую росту и весу сына Линдберга, они экспериментальным путём выяснили, что из окна невозможно вылезти на приставленную лестницу с младенцем на руках. Окно было узким, а ребёнок достаточно тяжёл – более 12 кг. Похититель должен был быть крупным мужчиной – на это указывало довольно большое расстояние между ступенями лестницы (если у обычных лестниц и трапов такое расстояние берётся равным 30 см, то на лестнице, которой воспользовался преступник, это расстояние составляло 49—50 см).

Специалисты из ФБР доказали, что человек с ростом 1,75 м и выше не смог бы вылезти из окна детской спальни с ребёнком на руках. Окно детской комнаты было единственным в доме дефектным – его подвижная створка в поднятом состоянии не фиксировалась, соскальзывая вниз. Преступнику, чтобы пролезть в это окно, пришлось бы делать одновременно несколько дел: придерживать створку в поднятом положении, удерживать на руках мальчика и при этом фиксировать лестницу, стоявшую подле окна, дабы та не упала. Ввиду малого размера окна и небольшой высоты проёма похититель должен был лезть либо спиной вперёд, либо лицом – протиснуться боком (когда одна нога на улице, а другая в комнате) он никак не мог. Между тем падающая оконная створка делала движение спиною или лицом вперёд не только крайне неудобным, но и прямо опасным. Преступник не мог не разбудить мальчика во время своей возни с окном, что должно было только ещё сильнее осложнить стоявшую перед ним задачу, заставив испытать дополнительный стресс.

В ходе следственного эксперимента, проведённого криминалистами из ФБР, было установлено, что мужчина ростом 1,75 м и выше не мог вылезти из окна спальни и спуститься по приставленной лестнице с ребёнком на руках. Этому препятствовали не только небольшие размеры окна, но и тот факт, что приставленная к окну лестница располагалась слишком круто к поверхности земли. Другими словами, чтобы спускающийся из окна человек не завалился вместе с лестницей, требовалось присутствие второго человека, который удерживал бы её вертикально.

Основываясь на этих соображениях, детективы из ФБР предположили, что похититель, проникший в окно спальни, передал ребёнка своему напарнику и лишь после этого стал спускаться по лестнице. Таким образом, преступление требовало участия не менее двух человек. Возможно, их было и больше, не следовало забывать о трёх проломах в живой изгороди, которые могли остаться от трёх бегущих человек.

Ведомство Гувера, всегда активно боровшееся с организованной преступностью и бутлегерством, активно развивало версию о причастности к похищению ребёнка Линдберга итальянской мафии. Показания Бернарда Юбеля, казалось, подкрепляли эту гипотезу.

Изучая поведение Джона Кондона, детективы из ФБР обратили внимание на весьма любопытную деталь, не получившую в своё время должного объяснения. Рассказывая о событиях вечера 2 апреля 1932 г., Чарльз Линдберг упомянул о том, что он вместе с адвокатом Брикенбриджем находился в доме Кондона, когда тому доставили письмо похитителей. Произошло это около 20:00 – в это время почтальоны по домам уже не ходят. Линдберг поинтересовался у Кондона, кто же привёз конверт, не курьер ли часом? (курьерскую доставку можно было проследить – именно этим и объяснялся вопрос). Кондон ответил, что письмо привёз какой-то таксист, который сразу же уехал. В ту минуту Линдберг не придал услышанному особого значения, но впоследствии, вспоминая с Брикенбриджем события того вечера, он неожиданно поймал себя на мысли, что около 20:00 такси к дому Кондона не подъезжало и никто в дверь не звонил. Адвокат полностью подтвердил показания Чарльза Линдберга. Сказанное ими, при условии правдивости и точности, могло означать одно: Кондон не получал в 20:00 письменных инструкций от преступников, он их имел на руках загодя.

Джон Кондон, появившийся в «деле Линдберга» в роли эдакого доброго и бескорыстного самаритянина, в какой-то момент превратился в подозреваемого. Причём метаморфоза эта обосновывалась настоящим букетом разнообразных и весьма убедительных доводов. Хотя Кондон старательно придерживался образа старичка-добрячка, в действительности это был человек малоприятный и грубый, ихз числа тех, о ком говорят с камнем за пазухой.

Сотрудники ФБР, собирая информацию о Кондоне, сделали и иные любопытные и совершенно неожиданные открытия. Уже в середине 1920-х годов благообразный дядечка демонстрировал неприятную привычку облачаться в женские наряды; в школьных спектаклях он неизменно играл женские роли. Учитывая наличие кустистых усов и далеко не юношеский возраст – а Кондону тогда было уже далеко за 60! – это увлечение выглядело неуместным и совершенно не смешным.

Другое увлечение оказалось связано с интересом седовласого дедушки к детским спортивным мероприятиям. Он сам объяснял это тем, что когда-то в далёкой молодости – ещё в 1880-х годах! – тренировал школьную команду по американскому футболу и знает толк в спортивной педагогике. Кондон не просто сидел на трибуне, наблюдая за игрой чужих детей, но пытался под каким-нибудь благовидным предлогом проникнуть в раздевалки, в том числе и девичью. Это поведение до такой степени раздражало родителей детей, что они при появлении Кондона на стадионе вставали на пути к раздевалкам и не позволяли учителю физики приблизиться к дверям.

Более того, при попытке проникнуть в девичью раздевалку Кондона задерживала охрана «Мэдисон-сквер гарденс»! Охранники этой спортивной арены знали Кондона в лицо в числе некоторых других известных им фетишистов.

Как оказалось, почтенный учитель физики вышел на пенсию совсем не добровольно. Он был готов работать и дальше, но… после очередного увольнения – а увольняли его обычно после 2—3 лет работы – он попросту никуда не смог устроиться. Его уже слишком хорошо знали в нью-йоркских школах и репутация Кондона была столь отвратительна, что даже при наличии вакансий администрации учебных заведений отказывались иметь с ним дело. Лишь убедившись в том, что работу преподавателя в Нью-Йорке он уже не получит, Кондон в 1928 году, в возрасте 68 лет, обратился к администрации учебного округа за назначением пенсии. Если бы не явный бойкот, объявленный педагогическим сообществом, Кондон без сомнения продолжал бы проявлять свои таланты на учительской стезе.

Вся эта информация вкупе с нелогичными действиями Кондона во время передачи выкупа и странными обстоятельствами его первоначального появления в этом деле совершенно неожиданно превратило добровольного посредника в одного из наиболее перспективных подозреваемых. Со второй половины апреля домашний телефон Кондона был поставлен на прослушивание, а вся корреспонденция «мистера Джафси» стала подвергаться перлюстрации. Все люди, с которыми он контактировал, немедленно попадали под полицейскую проверку. В мае полиция Нью-Йорка получила ордер на обыск квартиры Кондона. Детективы надеялись найти деньги, выплаченные похитителю, те самые «золотые» сертификаты, к передаче которых Кондон имел прямое отношение. Обыск был столь дотошен, что в квартире Кондона были сорваны со стен обои и вскрыты потолочные перекрытия. Обыск, однако, ничего не дал.

Между тем, когда стало ясно, что попытка выкупа, предпринятая 2 апреля, потерпела полное фиаско, до Линдберга дошли слухи о появлении нового посредника – на этот раз якобы «настоящего».

К Чарльзу Линдбергу обратился известный на Восточном побережье США католический епископ Х. Добсон-Пикок, сообщивший о том, что один из его прихожан имеет контакт с похитителями. По версии епископа, дело выглядело следующим образом: в похищении Линдберга-младшего участвовали две банды киднэпперов, действовавшие автономно. Одна из них осуществляла похищение непосредственно, другая – обеспечивала размещение и питание похищенного младенца. По словам епископа, честный прихожанин поддерживал контакт именно со второй бандой. Самих преступников упомянутый прихожанин никогда не видел, поскольку имел выход на них через некую женщину по имени Хильда.

Епископ Добсон-Пикок был хорошим знакомым семьи Морроу и потому заслуживал особого к себе отношения. Достоверность сообщённых им сведений подкрепил адмирал Гай Хэмилтон Баррадж, личный друг Чарльза Линдберга. Адмирал и лётчик познакомились еще в 1927 г., когда Баррадж на флагманском корабле Атлантической эскадры перевозил Линдберга из Франции в США после триумфального перелёта последнего в Европу. Минувшие с той поры пять лет только сблизили этих людей. Линдберг знал Барраджа как честного и бескорыстного человека и не имел ни малейших оснований не доверять ему.

Взвесив все эти соображения и проконсультировавшись со своим адвокатом, Чарльз Линдберг заявил, что готов встретиться с посредником, о котором рассказывали епископ и адмирал. Оказалось, что речь идет о судостроителе Джоне Хугесе Куртисе, владельце судоверфи из г. Норфолк. Линдберг впервые увиделся с ним 18 апреля 1932 г. и заявил, что согласится на передачу денег лишь при условии немедленного возращения ребёнка. Куртис обещал довести эту информацию до сведения киднэпперов, с которыми он якобы в течение апреля несколько раз встречался в разных городах на Атлантическом побережье США.

Так закончился апрель, и миновала первая декада мая 1932 г.

Утром 12 мая 1932 г. шофёр 1,5-тонного грузовичка Уильям Аллен остановил свою машину на обочине дороги из небольшого посёлка Вертсвилл в Хоупвелл в лесной зоне, на удалении приблизительно 1,2 км от поместья супругов Линдберг.

Шофёр вышел из машины, дабы справить малую нужду – и эта понятная и вполне простительная слабость обессмертила имя этого обычного и ничем не примечательного человека. Возле телеграфного столба B62574HW Уильям Аллен увидел нечто такое, что принял поначалу за муравейник.

Современные фотоснимки того самого столба под номером B62574HW, подле которого 12 мая 1932 г. У. Аллен обнаружил останки неизвестного ребёнка.

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что под телеграфным столбом рядом с дырявым холщёвым мешком лежит сильно разложившееся, изъеденное муравьями тело ребёнка.

В этом месте следует заметить, что автор не раз вставал перед дилеммой: следует ли помещать в текстах фотографии жертв преступлений или этого не следует делать в силу этических соображений? Разрешение этого вопроса отнюдь не столь очевидно, сколь это может показаться на первый взгляд. В данном случае автор, скорее всего, воздержался бы от воспроизведения фотографий детского трупа, обнаруженного Уильямом Алленом, но логика повествования требует, чтобы некоторые из этих фотоснимков были всё же предъявлены. Читатель должен сам составить представление о том, в каком состоянии находились найденные останки, поскольку этот момент окажется существенно важным для понимания дальнейших коллизий «дела Линдберга».

Этот план местности позволяет составить представление о взаимном расположении дорог в районе резиденции Чарльза Линдберга. Рисунок выполнен в условно аксонометрической проекции и не масштабирован, то есть расстояния на нём отображены некорректно. Цифрами обозначены: 1 – дорога из Вертсвилла в Хоупвелл; 2 – частная дорога Линдберга от шоссе к его дому; 3 – небольшая просёлочная дорога Физербед-роад (Featherbed road) к юго-востоку от земельного участка Линдбергов. Расстояние от резиденции семьи Линдберг до места обнаружения трупа ребёнка составляло около 1,2 км.

Сильно разложившийся детский труп был доставлен в городок Западный Трентон (столицу штата Нью-Джерси), где к его освидетельствованию приступил официальный патологоанатом службы окружного коронера Чарльз Х. Митчелл.

Первоначально было проведено официальное опознание трупа. На эту процедуру были приглашены Чарльз Линдберг, медсестра Бетти Гоу и педиатр Филип ван Инген, лечивший Линдберга-младшего; мать похищенного – Энн Морроу-Линдберг – решили не приглашать в морг, дабы не наносить ей психологической травмы. Троица подписала протокол официального опознания тела на основании совпадения числа зубов у трупа и Линдберга-младшего.

Разрушения внешних покровов тела было таково, что о сохранении иных признаков идентичности не было и речи.

Так выглядели останки ребёнка на месте их обнаружения и на секционном столе в морге.

Патологоанатом Чарльз Митчелл удовлетворился опознанием и приступил к аутопсии. Однако официальный протокол вскрытия на 6 машинописных листах не даёт представления о том, как же именно была организована эта процедура. А между тем это весьма немаловажно. Поскольку доктор Митчелл страдал артритными болями в суставах пальцев, он не полагался на крепость рук и поручил взять скальпель… шерифу Уолтеру Свейзи. Последний, строго говоря, врачом вообще не являлся и никакого опыта манипуляций с мёртвыми телами не имел. Сам патологоанатом при этом сидел на стуле позади коронера и подавал ему команды, какие манипуляции надлежит проделать. Когда педиатр Филип ван Инген, приглашённый для участия в аутопсии, заявил протест по поводу происходящего и потребовал остановить вскрытие, его попросту проигнорировали.

Протокол вскрытия зафиксировал отсутствие у трупа левой ноги от колена вниз. Также отсутствовали левая и правая руки. Разложение тканей было таково, что пол ребёнка не поддавался определению. Сильное разложение тканей, пострадавших к тому же от лесных насекомых, не позволяло прийти к заключению об обстоятельствах потери конечностей и прижизненности этого. Внешний осмотр трупа привёл к обнаружению некоторых несуразностей, зафиксированных в протоколе. Так, после обмера тела выяснилось, что погибший имел рост 82,5 см, т. е. был на 10 см выше Чарльза Линдберга-младшего. На темени трупа была найдена область, не закрытая костями черепа (так называемая парантральная (parantly) зона). Её диаметр составлял 2,5 см. Такого рода незакрытые участки наблюдаются у ранних младенцев и обычно к 12-у месяцу жизни они уже затягиваются костями. Филип ван Инген, педиатр, наблюдавший за Линдбергом-младшим, в числе примет исчезнувшего ребенка не сообщал о сохранении на его темени не заросшего костями участка (другими словами, педиатр считал, что развитие костей черепа шло нормально и к 20 месяцам его парантральная область должным образом была уже сформирована). Эти странные факты заставили всех присутствующих серьёзно усомниться в том, что найденное тело действительно принадлежит ребёнку Линдберга.

Этим казусы аутопсии отнюдь не были исчерпаны.

При исследовании черепа в его височной доле было найдено отверстие диаметром около 1 см, которое первоначально было принято за входное пулевое отверстие. Однако ни выходного отверстия, ни пулевого канала в черепе не было. Отсутствовала и сама пуля. Патологоанатом Чарльз Митчелл был поставлен сделанным открытием в тупик.

После долгого обсуждения природы найденного отверстия присутствовавший на вскрытии детектив Уолш смущённо сознался в том, что он, будучи в лесу… потыкал палкой найденный труп. Ещё один штрих, выразительно характеризующий уровень криминалистической подготовки подчинённых полковника Шварцкопфа.

В качестве причины смерти Митчелл назвал тяжёлые раны головы, причинённые тупым предметом либо падением с высоты. Череп младенца имел 4 пролома и обширную гематому. Митчелл авторитетно заявил, что обнаруженный кровоподтёк свидетельствует о том, что кровь из пробитого черепа не вытекала. Смысл этой декларации (весьма, кстати, спорной с научной точки зрения) сводился к тому, чтобы объяснить, почему в спальне похищенного ребёнка не оказалось следов крови. Фактически такого рода объяснением Митчелл косвенно защищал теорию, будто найденное тело принадлежит именно ребёнку Линдберга. Между тем в ходе аутопсии не было сделано ни одной фотографии. Тем самым Митчелл не оставил независимых свидетельств, с помощью которых могли быть проверены результаты его работы. Может показаться удивительным, но в этом сенсационном расследовании власти умудрились провести аутопсию таким образом, что сразу же исключили всякую возможность альтернативного исследования. Нельзя отделаться от ощущения, что делалось это преднамеренно.

Ощущение странности действий полиции усиливается, когда узнаёшь, что сразу после аутопсии тело ребёнка было сожжено в местном крематории. От момента обнаружения трупа до его уничтожения прошло менее 24 часов. В высшей степени странная поспешность! Особенно если иметь в виду, что выводы медицинского эксперта, сделанные на основе весьма спорного по своему качеству вскрытия, грешили очевидными изъянами.

Так, Митчелл посчитал доказанным факт принадлежности найденного детского тела Чарльзу Линдбергу-младшему. Между тем он даже не смог сколь-нибудь внятно ответить на вопрос о предполагаемом времени наступления смерти, ограничившись утверждением, что смерть имела место «более месяца назад, а возможно, гораздо раньше.» Факт отсутствия должным образом развитых парантральных костей Митчелл в своём заключении никак комментировать не стал, хотя для 20-месячного ребёнка несформировавшееся темя представляется чем-то явно аномальным. Несоответствие найденного трупа росту похищенного ребёнка Линдберга окружной анатом объяснил довольно казуистически, мол-де, трудно предположить, чтобы годовалый младенец оказался больше ростом, чем Линдберг-младший.

Смерть ребёнка, по мнению окружного анатома, выглядела следующим образом: преступник, проникший в спальню, засунул ребёнка в мешок и попытался пролезть с ним в окно. Возможно, он бросил мешок вниз, в руки сообщника, поджидавшего его внизу. Именно на этом этапе похищения ребёнку было нанесено ранение, оказавшееся фатальным. Похититель (или похитители) это, видимо, заметили не сразу и несли ребёнка в мешке на руках до самой дороги (а это больше 6 км!). Лишь при посадке в автомобиль они увидели, что ребёнок мёртв. Не желая терять время на захоронение тела, преступники бросили его рядом с дорогой, сняв напоследок ночную рубашку и страховочный поясок.

Чтобы закончить рассказ об аутопсии, следует заметить, что эта процедура оставила более вопросов, нежели ответов. Абсолютное большинство историков признают вскрытие «ребёнка Линдберга», произведённое Чарльзом Х. Митчеллом, неудовлетворительным. По этому поводу у криминалистов с течением времени накопилось столько вопросов, что Уолтеру Свэйзи (который, собственно, и держал скальпель в руках) в 1977 г. пришлось согласиться на то, чтобы повторить на манекене все те процедуры и манипуляции, которые он фактически выполнил. Такого рода реконструкция была призвана помочь оценить достоверность заключения доктора Митчелла.

Линдберг был чрезвычайно расстроен событиями мая 1932 г. Его горечь усугублялась сознанием того, что разного рода негодяи стремились мошеннически нажиться на преступлении. После 12 мая Линдберг встретился с Джоном Куртисом и потребовал, чтобы тот выдал полиции Хильду, через которую, якобы, поддерживался контакт с киднэпперами. Куртис какое-то время запирался, но потом признал, что «Хильды» не существует и вся история с передачей выкупа затеяна им сугубо с целью выманить у Линдберга поболее денег. Верфь в Норфолке не приносила Куртису дохода, и он стоял на пороге банкротства. Это и толкнуло его на попытку мошенничества.

Чарльз Линдберг не пощадил негодяя. Он подал заявление в полицию. Это привело Куртиса под суд, которым он был приговорён к 1 году тюремного заключения условно.

Обнаружение 12 мая 1932 г. детского трупа подстегнуло и без того высокую активность полиции Нью-Джерси. Самой перспективной была признана версия мафиозного похищения, совершённого при содействии некоего пособника в доме Линдбергов. О том, что подозрение в такого рода пособничестве падало на Виолет Шарп и Бетти Гоу, уже упоминалось в настоящем очерке. Но с середины мая психологическое давление следователей на обеих женщин заметно усилилось. Были проведены допросы подозреваемых, и полученные объяснения следователи сочли неудовлетворительными.

Сам Линдберг пытался умерить пыл местных шерлоков холмсов, но из этого ничего не вышло. Нельзя не признать, что подозрительность полиции отчасти питало и неправильное поведение на допросах самих женщин. Последнее в особенности касается Виолет Шарп. Она кричала на детективов, бросалась на них с оскорблениями, уничижительными репликами комментировала их действия, что никак не способствовало росту доверия к ней. Детектив Уолш прямо заявил полковнику Шварцкопфу, что считает приживалку соучастницей киднэппинга, и предложил официально арестовать её. По мысли Уолша, заключение под стражу и жёсткий продолжительный допрос позволили бы сломить упорное запирательство Шарп и заставили бы её дать признательные показания. Самой Виолет детектив заявил без обиняков, что добьётся её ареста любой ценой.

Шварцкопф колебался (речь всё-таки шла о члене семьи крупного политика и бизнесмена!) но, в конце концов, согласился устроить инсценировку ареста. Сие надлежало обставить строго и официально, чтобы убедить всех в серьёзности происходящего. Для этого помощник Шварцкопфа позвонил в дом Морроу, где проживала Виолет Шарп, и заявил, что начальник полиции штата с минуты на минуту прибудет для личного участия в неких важных процессуальных мероприятиях, и предложил никому не покидать дом. В это время Норман Шварцкопф в сопровождении детективов и целого отряда полиции в самом деле направился в дом Морроу, вот только постановления об аресте он при себе не имел.

Полицейский блеф неожиданно завершился трагедией. Когда Виолет Шарп услышала, что скоро прибудет сам начальник полиции штата, который лично займется каким-то важным расследованием, она закричала, что не позволит себя арестовать, и бросилась в свою комнату на втором этаже дома. Там она извлекла из трельяжа склянку с жидкостью для чистки серебра и выпила её содержимое. В состав жидкости входили цианиды, и их концентрация оказалась достаточной для того, чтобы вызвать смерть в течение нескольких минут. Никто из домашних не смог помочь самоубийце.

Когда Шварцкопф и Уолш прибыли в дом Морроу, их встретили потрясённые только что свершившейся трагедией члены семьи Морроу и Линдберг. Тут же, над ещё тёплым телом отравившейся женщины получила разгадку и та тайна, которую до последней минуты хранила Виолет Шарп. Заплаканный Оливер Вателли, дворецкий Линдбергов, их шофёр, «дядька» похищенного ребёнка, признался, что состоял в интимной связи с погибшей. Именно для того, чтобы уединиться с ним, Виолет отправилась вечером 1 марта 1932 г. в гостевой домик, прихватив две бутылки вина из бара. Она не могла признаться в этой связи, не скомпрометировав себя и женатого мужчину, но после её смерти дальнейшее молчание теряло смысл. Оливер Вателли принял мужественное решение и своим признанием снял все подозрения в адрес покойной, восстановив её честное имя.

Нельзя было не признать, что неумелые, бестолковые и беспардонные действия полиции довели невинного человека до самоубийства. Поразительно, что такая очевидная гипотеза, как любовная интрига Виолет Шарп с кем-то из домашних или обслуги, не пришла в голову детективам. То есть, может быть, она и приходила, но должной проверки не получила. Результат оказался чудовищным: полиция Нью-Джерси потеряла своё лицо. Практически все крупные американские газеты написали о случившейся трагедии, и комментарии журналистов оказались одинаково уничижительны. Шварцкопф, возглавлявший расследование, дискредитировал себя окончательно и бесповоротно. И чем более он оправдывался, тем глупее выглядел.

Линдберг открыто выразил своё возмущение действиями полиции. Отныне он демонстрировал полное пренебрежение полицейскими версиями. Когда полиция заявляла о подозрениях в адрес Кондона и устраивала в доме последнего обыски, Линдберг приглашал его к себе в гости. Когда детективы желали поговорить с Бетти Гоу, Линдберг вызывал личного адвоката и поручал ему присутствовать при этих беседах. После июньской 1932 г. трагедии самыми нежеланными гостями Линдбергов и Морроу стали полицейские; их фактически перестали пускать за порог.

Все почтовые и банковские отделения страны получили списки номеров золотых сертификатов, выплаченных кладбищенскому «Джону» 2 апреля 1932 г. В общей сложности было распространено более 250 тыс. экземпляров этих списков; это число характеризует размах розыскных мероприятий. Считается, что мошенники долгое время не пускали сертификаты в оборот, но это не совсем верно. Уже в 1932 г. были зафиксированы случаи платежей посредством золотых сертификатов из «списка Линдберга», но ни в одном из этих случаев полиции не удавалось установить даже приблизительные приметы их предъявителей. Банковские служащие слишком поздно – как правило, в конце дня или на другой день – обнаруживали сертификаты, и восстановить их обратный путь ни разу не удалось.