Наследники Византии. Книга вторая
- -
- 100%
- +
© Александр Ранцов, 2025
© Ольга Ранцова, 2025
ISBN 978-5-0060-1604-0 (т. 2)
ISBN 978-5-0060-1605-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1 Выборг
«Помирать – не лапти ковырять. Лёг под образа,
да выпучил глаза»
русская народная пословица
Державный поставил щит против шведов на межень лета 1495 года. Передовые отряды русского войска вошли в Карелию, вели разведку, громили шведские пограничные заставы. А на святого Стефана (2 августа 1495 года) из Москвы выступил Большой воевода Даниил Васильевич Щеня – Патрикеев с великокняжескими полками.
Стояли последние летние жары, солнце сыпало с неба спелый овес – ни ветерка, ни крика птицы. Но уже взглянешь на березу, и выхватит глаз золотую ветку в темноватой кружевной зелени. Осень не за горами.
Чем дальше шли на север, тем становилось холоднее. Но войско шло легко, весело: в тороках запасных лошадей теплая сряда, и обоз за ратью идет нешуточный.
Наливковский отряд был приписан к полку, возглавляемому Иваном Суботой из знатного рода бояр Плещеевых. Иногда мимо ратников проезжал и сам Большой воевода – Данила Васильевич Щеня, в неряшливом порванном киндяке, из прокушенного рукава которого торчал лохматый мех. Щеню неизменно сопровождала его любимая сука Лайка, бежавшая у ног княжеского коня. Воины приветствовали воеводу криками, выхватывали сабли из ножен, потрясая ими в воздухе, кричали татарское «Хурра!».
Восьмого сентября Даниил Щеня привел войско к Выборгу. Вскоре сюда подошли из Новгорода полки воеводы Якова Захарьевича Кошкина, из Пскова – князя Василия Шуйского.
Наливковцы издалека, не спешиваясь, оглядывали иерихонские стены крепости, стоящей на островке посреди водной глади.
– Приметов тут не поставишь, – сказал Палецкий – Хруль, единственный из всех, кто ходил на войну и не по байкам знал бранный вкус.
Михаил тоже выезжал с отцом в Поле в ратных объездах, и несколько раз кровавил саблю в сумасшедших стычках с кочевыми татарами. Он и сейчас с нетерпением ждал, когда же начнется взятие крепости, когда можно будет, выхватив саблю, лезть на эти неприступные стены, или нестись галопом на коне в отверстые ворота или в пролом, рубить направо и налево. Михаил весь этот месяц жил в каком-то полусне. Иногда ему явственно вдруг казалось, что все случившееся только ночной бред, помутнение ума. Он изгой. Он изгнан отцом из дома. Если бы он только не поехал в эту отлучку, если бы не взял с собой Намина, если бы отец выслушал его…
Но что он мог сказать отцу? Чем оправдаться? Разве не по своей воле он пошел в наливковцы, разве не пьянствовал, не развратничал… Ехать ли надо было к крестному за помощью? Вспоминался прежний тот разговор в монастырском саду: «Все так творят, а мне нельзя?» и прежним будет ответ отца Алексия. Не лучше ли и отцу и себе доказать, что он прав?! Искать ратной чести или смерти.
* * *
Началась осада крепости. Вот что говорится об этом в шведской рифмованной хронике: «Русские показали свою мощь. Столь много тысяч расположилось перед Выборгом, большое пространство они заняли палатками. На три мили вглубь и в ширину расселились русские. У них были пищали большие и в большом числе. Они хотели стену Выборга пробить большими и малыми пищалями…».
Пушки беспрестанно палили по крепости, разрушая выборгские башни. Весь ратный стан заволокло едким дымом, что колыхался как кисель в непроницаемом густом тумане и валившем уже несколько дён снегу.
– И хочется, и колется, и кровь текёт. Молодая девка первый раз дает.
Из Урванца, видно со страху, загадки сыпались трескучим горохом.
– Ну, и шо. Ну, целка девка того…
– Да не целка! Уши прокалывают девке. А вот ишо: «Прибежал к девке Омеля, захватил девку в бремя: девку стоя, девку лежа, девку поваля, девку оголя». Что такое?
– Заткнись, – цыкнул сквозь зубы Бельский.
Полк Ивана Суботы уже четвертый час стоял в готовности, ожидая своего череда идти в бой. На стенах Выборга уже четвертый час шла злая сеча. Русские, приставляя длинные штурмовые лестницы, лезли вверх, под град камней, под льющийся кипяток. Иногда шведам удавалось оттолкнуть лестницу шестами, и тогда хорошо было видно, как маленькие фигурки, будто куколки, летят вниз, на острые камни.
Выборг штурмовали с трех сторон. Рати воевод Кошкина и Шуйского взбирались на южную и западную стены, Щени – на северную. И у шведов не везде хватало сил для обороны.
– А парень девушку в бане ереперил, да ереперил, – опять не выдержал Урванец, – на девушке вспотел…
Протяжный гул сурны подал сигнал полку Ивана Суботы к бою.
Наливковцы почти все благополучно поднялись на стену. Деревянный помост, склизкий от крови, трупы и русских, и шведов, каменные зубцы… и за ними головокружительная высота. Бились яростно. Скрежетала сталь рыцарских лат, звенела русская броня под ударами шведских мечей. Михаил только рубил, колол, мало что соображая. С ним все время рядом бился Иван Бельский. И вдруг раздался оглушительный взрыв, потрясший прясло, взметнулся столб огня, вздымая обломки камней, и Воронцов, падая, накрыл собою княжича Ивана.
Едкий пороховой дым забивал гортань. Бельский открыл глаза, приподнял голову, но ничего не мог рассмотреть из-за густой пыли. Воронцов мешком лежал на его плечах.
– Слышишь, Мишка, сурна? Отбой?
Действительно, снизу явственно доносился сигнал отступления. Бельский высвободился из объятий Михаила, отплевываясь горькой пылью, стал трясти спасшего ему жизнь Воронцова. Михаил дышал, но в себя не приходил: разбитая обрушившимся градом камней сталь брони врезалась в его спину, вспоров кожу и мясо; и это страшное месиво сочилось грязной кровью.
Надо было уходить. Со стороны взорванной шведами башни огонь лез на деревянные переходы. Где-то из пыльного тумана вылез ратник, свой, русский, перекинул ногу через каменный зубец стены и исчез – значит вот она, спасительная лестница, рядом… У Ивана гудело в башке. Он поднялся, шатаясь, пошел посмотрел вниз, стал стягивать с себя дорогую бронь с зерцалом – отцов подарок, бросил её без сожаления – так будет легче тащить Михаила.
* * *
Молитва матери о сыне
«К кому возопию, Владычице? К кому прибегну в горести моей? О, Матерь Бога моего, не отринь мене грешную. Видишь мою беду, видишь мою скорбь. Укрой Своим святым Покровом моего сына, да будет он чист от мирских искушений и плотских похотей, и злого действия злых духов. Пожалей сына моего, и обрати его на покаяние, да не сократит сам себе жизни».
* * *
25 декабря 1495 года русское войско возвратилось в Новгород. Выборг не был взят. При штурме крепости полегло много воинов, а еще больше было увечных, раненых, которых размещали по новгородским монастырям. Княжич Бельский привез Михаила в Юрьевскую обитель, богатый монастырь, возведенный еще Ярославом Мудрым. По праву царского племянника, Иван просил самого архимандрита Кассиана позаботиться о Воронцове.
Войско стояло станом неподалеку, и проведать раненого приезжали и Севка Юрьин, и князь Палецкий – Хруль, и иные наливковцы. Каждый хотел помочь, собрали серебро. Инок Филофей, в келье которого положили Михаила, и которому архимандрит повелел ухаживать за раненным, недобрым черным глазом посмотрел на разномастное серебро в большой калите (тут были и рубленые гривны, и московские деньги с надписью Aristoteles, и полновесные новгородки), буркнул:
– Зачем ему теперь? На панихиду разве.
– Не умер еще! – Бельский угрожающе приступил к монаху, который с первого погляда не понравился ему, – Я деньги эти архимандриту отдам. Коли что понадобится, коли что, только мала малость… Чтоб ни в чем нужды не имел!
– Помрет он завтра, – сказал неприятный угрюмый монах Филофей.
Воронцов метался в жару. По белому обескровленному лицу текла испарина, губы выворочены в страдном1 оскале. Михаил лежал все время на животе – инок травник смазал развороченную спину чем-то вязким, но кровь все одно сочилась, стекала мутной жижицей на солому.
* * *
Прошел еще день, и другой. Михаил пришел в себя, но это, возможно, было еще хуже для несчастного, ибо от страшной боли он начинал грызть дерюгу, постланную на соломе, выл и метался. Инок травник, пришедши поглядеть на страдальца, велел всунуть ему в рот оструганную палку, «ибо может заглотнуть язык свой в крике и от того сам убить себя» – сказал он Бельскому. Иван отвернулся, не мог больше глядеть на муки друга. Вчера Севка вдруг ни с того ни с сего рассказал Бельскому о том, что Михаила выгнал из дома отец. Мысль об этом беспрестанно крутилась у Ивана в голове. Он теперь и не знал – должно ли сообщать на Рязань о ранении Михаила. Такие вещи, как изгойство, семейная распря, были столь серьёзны, что даже вскользь не следовало касаться их.
Иван зябко передернул плечами и вдруг увидел, что Михаил ясно, молящее глядит на него. Бельский бросился к умирающему, вытащил палку изо рта, спросил смятенно:
– Что? Пить… Сейчас…
Кинулся за водою.
– Причастия…
– Да, я уже просил архимандрита, сейчас… скоро, после литургии…
Михаил уронил голову. Его стал бить озноб. Он что-то опять хотел сказать Ивану, Бельский не понял враз, потом догадался, принес молитвенник.
* * *
Великокняжеское войско возвращалось в Москву. Перед самым отъездом в Юрьев монастырь заехал Большой воевода Данила Васильевич Щеня. Через святые ворота завалила его свора из лизоблюдов и собак. Щеня отстоял молебен «во одержание победы над нечестивыми шведами» и обошел кельи, где лежали недужные ратники. Архимандрит Кассиан, сопровождавший Щеню, юрил перед племянником московского наместника, словеса книжные высказывал. Повздыхал над Воронцовым, притворно сожалея:
– Страшные мучения приемлет. Вельми моление душ чистых ангельскою бо сутью спасает и держит грешные души в юдоли сей.
– Да, – Щеня нахмурил лохматые брови, – видно, кто-то молится за него крепко. Помрет, схороните с честью. Ратным подвигом и мужеством бо отмечен.
Глава 2 В Юрьевом монастыре
«… ибо страдающий плотию перестает
грешить…»
Первое Послание апостола Петра 4,1
Всю зиму пролежал в тяжелой горячке ратник Михаил Воронцов. То становилось ему легче, и он шептал молитвы, просил Причастия; запрокидывая голову, глотал жидкую купеню; то вновь впадал в глубокое забытье, выл и бредил.
…Не погуби мя, еси со беззаконьями моими…
Страшно было умирать без отцова прощения. Ибо Бог заповедал: «почитай отца и мать» и «злословящий отца или мать смертию да умрет». Смертию да умрет. Так и сталось… Смертию да умрет. Он явился в дом отца своего – развратный, смрадный, и лгал с легкостью. В глаза отцу глядел!
Во всей скверне предстал перед Михаилом его грех. Он нарушил первейшую заповедь о почтении к родителям. Чего же ждать? Смертию да умрет…
«Зима эта вельми лютая была, морозы были великие и снеги» – читаем в летописи под 1496 годом. Русское войско, предводительствуемое князем Василием Патрикеевым – Косым за два неполных месяца прошло более девятисот верст по южной Финляндии до самого Тавастгуса. Шведское войско в семь тысяч человек было истреблено, взята на шит крепость Нишлот. Шведский правитель Стен Стур собрал войско в Або, но русские смогли удачно уйти и возвратились в Росию, груженые добычей и пленниками.
В апреле Василий Косой вновь повел рать к Выборгу, а другая часть войска под началом князей Ушатых на судах пересекла Белое море и разорила землю шведов от Карелии до Лапландии, присоединила к русским владениям берега Леменги.
* * *
Вздыбленный лед на Волхове скрежетал безумным грохотом, устремляя льдину на льдину. Весна чуялась уже везде. И вот пришел день, когда Михаил проснулся. Истинно проснулся, как встает утром человек после доброго отдыха, ибо до этого обыденье сливалось для него в один нескончаемый поток бреда, боли, малого прояснения, молитвы, страха и раскаянья. Спина жгла, пылала, но все это уже можно было терпеть. Высвободив руку – боль резанула все тело насквозь – Воронцов вытащил палку изо рта, почувствовал, что он лежит в мокроте, в собственной моче и жиже. Пришел инок Филофей с другим монахом. Они стали переносить раненого на сухую солому. Михаил попытался сесть, но тут же упал и опять потерял сознание.
И все же с этого дня началось выздоровление.
Превозмогая боль, волей и упрямством, Михаил заставлял себя вставать, падал. Вновь полопалась тонкая наросшая кожа на спине и началась кровотеча.
– Когда уж подохнешь? – орал инок Филофей, стегая недужного наотмашь по лицу, – Уж побрал бы дьявол тебя и душу твою.
Инок Филофей, в миру новгородский боярин Симеон Птишич, постригся в монахи не от благого желания отдать свою жизнь на пользу людям, а потому, что попал в опалу при Державном. Так делали многие, спасаясь от царского гнева. И в монастыре можно было богатому человеку прожить безбедно: бояре имели тут слуг, удобство в кельях, и ослабу телу. Преподобный Геннадий, став новгородским архиепископом, был возмущен таким беззаконием! Он ввел в подчиненных ему монастырях общежительный устав.
Лишившись всех своих боярских привилегий, Филофей взвыл от злобы, клял Геннадия, всех аскетов и подвижников. Пришлось ему теперь и воду таскать, и тарели мыть, и двор мести, и иное справлять, чего никогда боярин Птишич в своей жизни не делал! А тут бесовскою силою положили в Филофеевской келье сего ратника, что никак не хотел помереть! Израненный наливковец и так доставлял много хлопот бывшему боярину, а оклемавшись немного, стал просить отнести его в церковь слушать литургию.
– Храм Божий – весь мир, – буркнул Филофей, – лежи! Чего егозишь?!
Подумав, Филофей вытащил с поставца заскорузлый шуляк и сунул Михаилу.
– Ты прости меня, отче, – сказал слабым голосом недужный. Осторожно отломал малый кусочек от коржа, сунул в рот, – отче… ежели бы ты мне книгу какую принес…
– Чего?! Книги можно взять только с разрешения архимандрита! Спи.
Филофей задул лучину.
Но на другой день, поразмыслив, Филофей решил, что следует чем-то занять наливковца. Почуяв облегчение, тот не станет лежать смирно, будет пытаться вставать, а там и таскай его в церковь, да на ясное апрельское солнышко.
Кто ведает эту темную душу?! Из всех книжных сокровищ Юрьева монастыря Филофей отчего-то принес наливковцу книжицу на латыни с надписью «Рetrarch». Хотел ли злой боярин посмеяться над увечным или еще что… но к удивлению Филофея, Михаил смиренно поблагодарил его и стал читать книгу.
* * *
Трактат, так случайно попавший к Михаилу, назывался «О презрении к миру». Продираясь сквозь подзабытую латынь, Воронцов несколько раз откладывал сие повествование. Потом чтение увлекло его – вспоминались слова, что-то догадывалось по смыслу.
Три дня струится беседа Блаженного Августина и некоего человека по имени Франциск в присутствии Истины. Святой муж укоряет Франциска в неправедной жизни, а тот, человек с земными делами, страстями, не хочет отказаться ни от наслаждений, ни от боли своей, жаждет познания и славы.
Теперь к зуду спины прибавилась боль в шее – читая, Михаил все время держал голову, откинутой назад. Упав головою на солому и передохнув немного, Михаил вновь углубился в чтение. Этот Франциск (Михаил представлял его себе в виде фряжского купца с остриженными усиками в кургузом кафтане) как-то пленял своей несложной глупой логикой – «Хочу жить сейчас, а не потом – „вечно“!».
– Spurkus… – Михаил подумал, – мерзкий…
Потом стал читать слова Блаженного Августина: «У меня нет ничего общего с моим телом. Все, что считается приятным, мне мерзко, я жажду высшего счастья».
Высшего счастья!
Он, раб Божий Михаил, тоже стоял недавно на пороге этого высшего счастья или вечных мук. Но теперь его молодое тело, это тело, которое, по словам Августина, нужно «истребить, изжечь, истлеть на себе» чувствовало пребывающие силы…
* * *
К середке лета Воронцов потихонечку, без сторонней помощи, стал выходить на монастырский двор и даже стоял воскресную службу, отлеживаясь потом до вечера. Он был еще очень слаб. Но тут Господь прислал нежданное утешение – в Новгород с поручением от Великой княгини Софии к архиепископу Геннадию приехал Афоня Яропкин. Имея полдня сроку, он примчался в Юрьев монастырь навестить Михаила. Наливковцы обнялись сердечно. Яропкин качал головой удивленно:
– Госпожа Пречистая Дева! Ведь живехонький. Рядили – гадали, сколько протянешь, ан…
Михаил улыбнулся. Он был бледный, белый аж весь, худой-прехудой, будто упыри из него кровь высосали. Отросшие по-монашески волосы длинными жирными прядями свисали по плечам, борода топорщилась свалянными клоками.
– Бельский только всем твердит, – говорил Афоня, – выдюжает, мол, поглядите еще! Бронь твою златокузнецу отдал – теперь как новехонькая. Тебя дожидается. Ой! Что ж это я! Самое-то наиглавнейшее и забыл, – Афоня, будто танцуя, озорно тряхнул рыжими кудрями, – царевич Василий-Гавриил за храбрость и ратную доблесть пожаловал тебя сотником! Вот какова милость царская!
Михаил, растроганный услышанным, не сразу сообразил, переспросил Яропкина:
– Царская? Ты же сказал – царевич Василий-Гавриил…
Афоня приметно смутился, потом оглянулся – не подслушивает ли их кто здесь на прогретом солнцем бревне у пустой кельи.
– Державный… стар… вельми годами… болен… – пояснил он невразумительно, не глядя Михаилу в глаза, – так что одно… царем скоро быть Василию-Гавриилу. Так что смекай! – Афоня наигранно оживился, – Одюживай быстрее, да в Москву, а то как бы не опоздать к лобному столу!
«А Дмитрий Внук?» – хотел спросить Воронцов.
– Может тебя в Новгород перевезти? – неожиданно предложил Яропкин, – На архиепископское подворье?!
В Москве об Кассиане, игумене здешнем, говорили, что он еретик, ставленник Курицына и Патрикеевых, что в Юрьевом монастыре проходят сборища еретиков и надругательства над святынями.
– Да я уж думаю недолго тут. Господь даст…
– Ну, гляди…
Яропкин уехал. Михаил постоял, опершись на верею, у ворот, глядя в серую бесконечную даль Волхова. Не похож старый ворчун Волхов на красавицу Оку. Изгибаясь возле Переяславля Рязанского, Ока, широкая, огромная, искрится и брызжет, веселя взор. А Волхов мутен, сер. Болезненное чувство тоски по родным краям заныло в душе Михаила.
Вороны, кургузо вздымая крылья, дрались на берегу за кусок дохлой рыбины. Одна ворона потешно всё приволакивала и кривила ногу, но тоже лезла в сумятицу, чая ухватить себе добычи. Михаил и не понял сразу: на лапке хромавшей было что-то привязано. Быть не может! Крестик! Медный тельник на гайтане, какие можно купить в каждой церковной лавке. Неужто освященный?! Михаил бросился схватить птицу, да где там! Вспорхнула, улетела волочить святыню по нечистотам.
«Прости, Господи, грешных, ибо сами не ведают что творят».
Глава 3 Помни три дела: молись, терпи, работай
«Кто ходит непорочно, тот будет невредим;
а ходящий кривыми путями упадет на одном
из них»
Притчи 28,18
Михаил возвращался в Москву с обозом, везшим митрополичьи дани. Дорога была уже стылая, укатанная – на дворе конец ноября. Гудели смолистые сосны, лес громадной стеной возвышался окрест. Михаил чутко дремал в санях, ощущая под рукою саблю. Его конь шел рядом с обозом в поводу. Вечерело…
Вдруг сани замерли, и Воронцов тут же открыл глаза. Новгородцы о чем-то спорили, махали руками.
– Эй, чего стали, мужики! – закричал Михаил.
– Повертатца надоть. На яме заночуем до утра, – сказал один возчик.
– Да ницто не будец, – нерешительно мяукнул другой.
– Ницто черту в лапы!
– Так что сталось, мужики?!
– Оглох, ратный?
Со стороны реки и вправду несся не то стон, не то лай.
– Русалки ишь балуютца! – уверенно сказал возчик, – под водицей хороводы водять и маток своих клянут, что некрещеными их погубили.
Все закрестились на эти слова.
– Щас лед еще не крепок, затянут нас… в ночь! Заворацивай, ребята! – гаркнул сильно, – завтрева переправлятца будем!
Михаил усмехнулся про себя, натянул на голову ряднину. Какие там русалки! Ничего ему теперь не было страшно – тело чувствовало выздоравливающую силу, и всё радовало: и лес этот оснеженный зимнею красою, и круглая луна, и даже зуд спины, что, заживши, чесалась неимоверно. Михаил открыто не думал о том, но в тайных души был уверен, что все же поступил верно. Если бы не служба в Наливках, разве смог он удостоится такой царской милости?! Сотник! Франциск Петрарки в конце диалога согласился-таки с суждениями Блаженного Августина и обещал «бросить кривые стежки и выбрать просторный путь спасения». Михаил тоже не собирался больше ходить «кривыми стежками». Он поостережется теперь и от пьянства, и от распутства, поедет к отцу – уже сотником! – расскажет ему все, объяснит, покается…
А там…
Михаил держал в уме гордый московский двор – что ж! Он жив, он возвращается в Москву, сумев много достичь в Выборгском походе. Отец его простит. Приехал уже давно, конечно, дядька Иван Никитич с Белоозера… Да что Иван Никитич! Он сам, он смог! А дальше будет война с Литвою! Отец, наверное, сразу его женит – мысли перескакивали с приятного на хорошее – было любопытно глянуть и на жену Федора. Мать баяла красавица. Ему выберут не хуже!
Михаил мысленно ощутил в руках хрусткость бабьего спелого тела и сладко вдохнул всей грудью колючего ноябрьского воздуха! Так захотелось какую-нибудь молодку на гачок!
Женитьба означала раздел отцовых земель, самостоятельность. Теперь уж он приедет на Москву не «сыном боярским», а сыном Великого рязанского боярина, личным знакомцем Василия-Гавриила, отличившимся при штурме Выборга!
* * *
Обоз въехал в Москву северной дорогой спозаранку, в потемнях. Стряхнув с себя сонную одурь, Воронцов вылез из-под заиндевевшей вотолы, отвязал коня, простился с возчиками, и поехал своей дорогой. До Наливок тут было рукой подать. Валил легкий снежок. Посадские бабы привычно хлопали дверями, спеша задать корма скотине, подоить коров; брехали лениво собаки.
Но городок за Яузой встретил Михаила непривычной тишиной. Было, конечно, еще очень рано, но… У Воронцова мелькнула мысль, что ежели умер Державный, то все наливковцы, конечно, в Кремле. Михаил проехал по пустынным улицам к своей избе, завел каурого в конюшню и насыпал ему овса, оставшегося в тороках с дороги. Заглянул в дом. Увидал свою бронь: починенную, новую – новехонькую… Нет, нужно было сходить хоть к Севке. Гречанка его должна быть дома.
Нанебный мрак клубился рваными тяжелыми комьями и все сыпал колючий снежок. Михаил не успел еще выйти из конюшни, как мимо, по улице проскакали галопом несколько всадников.
– Здесь был! Вертай!
Услыхал он крик. И почти сразу из-за дома, прямо на Воронцова выскочил человек с разверстым ртом и ошалевшими глазами. Хотел бежать. Замер. Он был без шапки, в тулупе с оторванным рукавом.
– Урванец?! – Воронцов, прихмурившись, глядел на обезумевшего наливковца, – Ты что?
Тут с конца улицы вновь послышался конский топот, и Урванец с неимоверным проворством неожиданно прыгнул на Воронцова, толкнул его за конюшню – оба повалились в снег. Урванец вскочил на ноги, оглянулся дико, и кинулся бежать задами изб куда-то к Яузе.
– Стой! Стой ты!
Михаил вскочил на ноги и помчался вслед за Урванцем. Настиг его у самой мельницы. Урванец остановился, оперся рукой об обледенелый сруб и дышал часто, будто при смерти. Вдруг его стало рвать. Дверь у основания мельницы отворилась, вышла Сашка, гулящая девка, которую имели все Наливки, хотела, видно, завести Урванца вовнутрь, но тут увидала Воронцова. Девка всплеснула руками, потом потешно замотала головой, завыла и даже кинулась Мишке на шею:
– Говорили – то помер! И целой весь, – щупала Воронцова бесстыдно и нашла, что хотела, обрадовалась, – Целой!
– Да погоди ты, – Михаил оторвал от себя тетешку, – что тут сталось? Знаешь что?
Урванец, отблевавшись, заполз в дверь, Михаил и Сашка пошли за ним.
Под мельницей было что-то вроде погреба – темно, сыро. Лавку у стены, да ряднину на ней освещала лучина. Урванец, обессиленный, испустошенный, приткнулся в углу на корточках, опустил руки промеж колен и глядел на Воронцова тупыми бездумными глазами.
– Похватали всех, – безмятежно сповестила Воронцова Сашка, – этот вот у меня здесь укрылся. А это нарыпался – пойду, пойду тишком… деньги из избы своей хотел забрать.
– Как похватали? – Михаил поверить не мог, – за что?
– За что?! – Урванец вдруг взвился, заорал пронзительным криком, – За что? Они там… А я, я, за что?
Он прыгал перед Воронцовым балаганным Петрушкой, махал руками. Михаил развернулся, да охлобыснул его по морде: