Чёрный язык

Однажды она спросила у Марена:

– Почему тебя до сих пор не арестовали? Дерсы должны вычислить все эти встречи. Твои… выступления.

Марен повернул к ней свою неподвижную маску.

– У меня есть покровитель, Лина. Кто-то наверху. Тот, кто считает, что система… нуждается в определенной степени хаоса для поддержания истинного равновесия. Или преследует свои цели. Неважно. Эта "крыша"– причина, по которой я жив. И причина, по которой ты еще не мертва, общаясь со мной.

Он не стал называть имен. Это была тайна, завесу над которой Лина лишь приоткрыла. Но это знание давало ей странное чувство безопасности. Она была пешкой в большой игре, правила которой только начинала постигать.

Перед уходом он вручил ей тонкий, рукописный листок.

– Твое домашнее задание. Не читай здесь. Прочтешь, когда будете готова и помни: каждое слово – это взведенный курок. Целься точно.

Лина вышла из подземелья на стерильные улицы ночного города. В кармане ее униформы лежал листок, жгущий кожу. Химическое спокойствие окутало ее вновь, погасив дрожь в руках и вернув лицу бесстрастное выражение. Но внутри, глубоко в подкорке, где тлела та самая искра, теперь жило нечто новое – знание. Знание о том, что под белыми улицами и идеальными фасадами бурлит другая жизнь. Темная, опасная, болезненная. И бесконечно, до мучительности, живая.

Она шла домой, и тишина вокруг была уже не комфортной. Она была зловещей. Признаком глухоты. А в ее ушах, под слоем Калморина, эхом отзывался бархатный, ядовитый голос наставника, шепчущий единственное, что теперь имело значение: "Слушай. Всегда слушай".

Затем последовали еще встречи. А потом еще, и еще, и еще. Практически ежедневные с утра до вечера.

Он учил ее не только слушать, но и отвечать. Сначала – мысленно, направляя свой собственный, тихий Шепот навстречу чужому хаосу. Утешать испуганного ребенка в толпе, чьи мысли были одним сплошным воплем. Остужать ярость клерка, готового мысленно растерзать своего начальника.

– Ты – камертон, – объяснял Марен. – Хаос ищет резонанса. Дай ему не разрушительную частоту, а гармонию. Не гаси эмоцию. Преобразуй ее.

Как-то раз он привел ее на старую смотровую площадку, с которой открывался вид на весь Сияющий Город – идеальный, залитый светом организм.

– Смотри, – сказал Марен. Его лицо в лунном свете было похоже на маску бога из античной трагедии. – Они верят, что построили рай. Но рай – это статичность. Это смерть. Жизнь – это хаос и боль, и борьба, и восторг. Наш Черный Язык – это не болезнь. Это иммунный ответ. Попытка организма исцелиться от смертельного спокойствия.

Лина смотрела на огни города и слушала. Теперь она не просто слышала гул. Она различала в нем отдельные мелодии. Пульсирующую, темную симфонию миллионов душ. Это было ужасающе. И бесконечно прекрасно.

– И что мы можем сделать против всего этого? – тихо спросила она.

Марен повернулся к ней. В его глазах плясали отражения городских огней, словно зарницы.

– Все, что может сделать вирус, маленький переводчик. Заражать. Одна трещина приводит к появлению другой. Одно искреннее слово, произнесенное в нужное время и в нужном месте, может разнести их идеальный фасад в пыль. Они боятся не бунта. Они боятся правды. А твой дар… твой дар – это ключ к самой главной правде. К правде, которая спрятана в их собственных головах.

Он положил руку на ее плечо. Прикосновение было легким, но она почувствовала, как по ее телу прошел электрический разряд.

– Теперь ты знаешь, как слушать. Пришло время научиться говорить. Так, чтобы они услышали. Вскоре ты познакомишься с такими же, как ты, как я. Вместе мы сможешь встряхнуть этот город.

– Ты хочешь революции. – Она не спрашивала. Она констатировала.

– Миру давно необходима встряска. Начинаем с малого ради достижения великого. Именно поэтому хочу еще раз спросить…. Когда ты планируешь выйти на работу? Сколь бы ценным сотрудником ты не являлась, две недели больничного в нашем мире это очень серьезный проступок. Я уверен, что тебя ждет внеплановая проверка на дозу Калморина. Какие мысли на этот счет?

– Через четыри дня. Я перед выходом на работу выпью тройную дозу. Так как пропущено не так много приемов, за четыре дня возможно выровнять.

– Это угробит все, чем мы занимались все это время. – Он скептически поднял бровь.

– Это просто ненадолго заглушит мои способности. На сколько я поняла из пройденного материала, люди часто жертвовали малым, ради достижения чего-то большого. Поэтому не вижу проблем в том, чтобы немного откатиться назад.

– Как знаешь.

– Что, напутственной речи не будет?

– … – Марен с долей скепсиса и недовольства посмотрел на Лину. – А я что, отправляю тебя на долгую и кровопролитную войну с подушкой и одеялом в твоей квартире? Мы не увидимся всего неделю, к чему эти прощания.

– А что на счет совета?… – Искосо посмотрела в сторону наставника.

– Совет примерно такой – меньше пререкайся. – Сложил руки на груди, и повернулся всем корпусом к Лине.

– Благодарна за важную информацию.

Так они стояли еще какое-то время, буравя друг друга взглядами. Лину, так же как и остальных, после прерывания курса Калморина, прорывало на разговоры. Освобождаясь от контроля над нейронными соединениями мозга, люди начинали показывать свой характер и спорить будто дети. Этот этап означал, что доза яда в организме значительно снизилась и можно начинать полноценную работу.

Марен сдался первым.

– Повторю по десятому кругу. Слушай не содержание, а интенцию, – его замаскированное лицо было непроницаемым. – Гнев – это энергия, направленная вовне. Страх – вовнутрь. Отчаяние – это гнев, обращенный на себя. Учись управлять этим. Иначе это сожрет тебя. На документах не экспериментируй. Еще рано.

***

Четыре дня. Девяносто шесть часов тотального, методичного самоотравления. Лина следовала своему плану с дисциплиной, достойной ее прежней жизни. Каждое утро она принимала тройную дозу Калморина. Химический лед сковывал ее изнутри с удвоенной силой. Краски мира не просто тускнели – они выцветали до состояния призрачной акварели. Звуки доносились как из-за толстого слоя ваты. Черный язык, тот самый гул, что стал звуковой дорожкой ее нового существования, стих, превратившись в едва уловимый, назойливый звон в самой дальней комнате сознания.

Но это был не покой. Это была камера сенаторского класса. Она ходила по своей стерильной квартире, и каждая поверхность, каждый угол казались ей декорациями в чужой пьесе. Она была актрисой, играющей саму себя – ту, прежнюю Лину. Играла блестяще. Она тренировалась перед зеркалом – не перед настоящим, их не было, а перед черным стеклом терминала – отрабатывая предписанную улыбку, ровный взгляд, плавные, лишенные резкости движения.

Она думала о словах Марена: "Слушай не содержание, а интенцию". Теперь она применяла этот принцип к самой себе. Она слушала тишину внутри. И под толщей химического льда чувствовала едва заметную вибрацию – загнанную, но живую ярость, холодное, аналитическое любопытство и странное, новое для нее чувство – тоску по тому самому хаосу, от которого бежала всего несколько недель назад.

На четвертый день, глядя на свое отражение в темном экране, она поймала себя на мысли, что ее улыбка стала идеальной. Безупречной и абсолютно пустой. Она достигла цели. Она снова была исправной деталью. И от этого осознания по ее спине пробежал холодок, не имевший ничего общего с действием Калморина.

***

Выход на работу был похож на возвращение в сон после короткого, яркого пробуждения. Белые стены офиса, монотонный гул систем, безликие лица коллег – все было на своих местах. Ее встретили ровными, одобрительными кивками.

– Рады вашему возвращению, Лина. Ваша функциональность важна для общего баланса, – произнес начальник отдела, и в его глазах не было ни капли искренней радости, лишь удовлетворение от того, что механизм снова работает без сбоев.

Ей устроили внеплановую проверку, как и предполагал Марлен. Медработник в белом халате взял образец крови. Датчики на ее рабочем месте фиксировали малейшие изменения пульса и микровыражений. Она прошла все тесты что ей подсовывали. Идеально. Ее тело лгало за нее, выдавая химически выверенное спокойствие.

Она села за свой стол-терминал. На экране – очередная речь министра. "Мы ощущаем глубокую удовлетворенность результатами…"Ее пальцы привычно замерали над клавиатурой. Старая привычка – вытравливать, сглаживать, умерщвлять – снова подавала голос. Но теперь за ним стоял другой. Голос наставника. “Ты чувствуешь вес слова. Ты знаешь, как его можно убить. Значит, ты интуитивно понимаешь, как его можно оживить”

Она сделала свою работу. Безупречно. Пока что не рискуя изменять речь. Она доверяла Марену и ждала.

В перерывах между работой посещали мысли о тех “других таких же”. Представляла как это будет, представляла место встречи и что она им скажет. В голове репетировала речь. Ее привычки все контролировать просто не давали возможности отпустить ситуацию. Лина хотела подготовиться заранее на столько, на сколько сможет.

***

Неделя пролетела в ритме метронома. Работа, дом, прием Калморина. Внешне – полная стабильность. Внутри – напряженное ожидание. Она ждала знака. Ждала следующей встречи и постепенно уменьшала принимаемую дозу.

Она сидела на своем стерильном диване, глядя на безупречно чистую стену, размышляя о ее новом темпе жизни, когда в дверь постучали. Не резко, не настойчиво, а ровно три раза – отмеренные, уверенные удары.

Сердце на мгновение екнуло, нарушив предписанный ритм. Никто не приходил к ней без предупреждения. Протокол. Она подошла к двери, посмотрела в глазок. За дверью стоял он.

Марен.

На нем был простой серый плащ, скрывающий фигуру, но его лицо… Лицо было другим. Грим был нанесен с ювелирной точностью, делая его похожим на рядового клерка средних лет – ничем не примечательного, одного из тысяч. Но глаза… Глаза цвета грозового неба были теми же. В них читалась та же опасная уверенность и легкая, почти издевательская усмешка.

Она медленно открыла дверь.

Он вошел без приглашения, окинул взглядом стерильное пространство, и его губы скривились в гримасе, которую Лина с трудом идентифицировала как брезгливость.

– Уютное гнездышко, – произнес он, и его бархатный голос, приглушенный, казалось, резал идеальную тишину квартиры, как нож – шелк. – Пахнет… ничем. Идеально для могилы.

– Как ты нашел меня? – спросила Лина, закрывая дверь. Она старалась, чтобы ее голос звучал ровно, но небольшая трещина все же просочилась наружу.

– Милый ребенок, – он повернулся к ней, снял плащ и аккуратно повесил его на вешалку, как будто был здесь сотни раз. – Ты оставляешь след. Энергетический. Эмоциональный. Даже под этой… химической пленкой. – Он провел рукой по воздуху, словно стирая паутину. – Для того, кто умеет видеть, ты светишься, как маяк в тумане. Особенно если пробить тебя по внутренней базе представителей правопорядка. Принесла себя в жертву на алтарь стабильности, я смотрю.

– Это была необходимая мера, – парировала Лина, скрещивая руки. – Я прошла проверку.

– О, не сомневаюсь. – Он подошел к столу, взял ее капсулу Калморина, лежавшую на блюдце, и покрутил ее в пальцах. – Ты всегда была отличницей. Вопрос в том, чьи уроки ты усваиваешь лучше. Их… – он кивнул в сторону капсулы, – или мои.

Он бросил капсулу обратно на блюдце с легким, презрительным щелчком.

– Зачем ты пришел, Марен?

– Соскучился по твоему острому языку, – он улыбнулся, и на этот раз улыбка была настоящей, ядовитой. – И принес тебе подарок. Новое упражнение. Практическое.

Он подошел к окну, смотрящему на город.

– Завтра. Центральный архивный терминал. Твое начальство направляет тебя туда для работы с историческими документами. Официальная причина – повышение квалификации. Реальная – проверить твою устойчивость в среде, где концентрация… нестабильных данных… выше обычного.

Лина замерла. Она ничего не знала об этом.

– Как ты…?

– У меня есть свои источники, – перебил он. – Так вот. Там, в подвале третьего уровня, есть один конкретный сервер. Он числится списанным. Но он жив. В нем хранятся неотцензурированные пре-Умиротворенческие тексты. В основном, технические мануалы. Скучная ерунда. Но вшитые в код… кое-какие стихи.

Он повернулся к ней. Его глаза горели.

– Твое задание – найти их, скачать на этот чип, – он протянул ей крошечный кристалл, – и вынести. Не мысленно. Физически. Под носом у стражей и биометрических сканеров.

Лина почувствовала, как у нее перехватывает дыхание. Это было не упражнение. Это было настоящее преступление. Диверсия.

– Это безумие. Меня поймают.

– Возможно, – согласился он, его голос снова стал тихим и интенсивным. – Если ты будешь действовать как испуганный кролик. Но если ты вспомнишь все, чему я тебя учил… Если ты будешь не Линой-переводчицей, а проводником… ты станешь невидимой. Они ищут отклонения. Покажи им идеальную сотрудницу. Спрячь бурю за маской спокойствия. Ты же мастер этого, не так ли?

Он подошел к ней так близко, что она почувствовала исходящее от него тепло.

– Это твой экзамен, маленький переводчик. Теория закончилась. Время практики. Покажи им, что значит по-настоящему слышать. И… – он сделал паузу, и в его глазах мелькнула искра чего-то, похожего на гордость, – покажи себе.

Он развернулся и направился к двери.

– Марен, – остановила она его. – А что, если я откажусь?

Он обернулся на пороге. Его лицо вновь стало непроницаемой маской.

– Тогда ты так и останешься здесь, – он кивнул в сторону стерильной комнаты. – В своей идеальной, бесшумной могиле. Выбор, как всегда, за тобой.

Дверь закрылась за ним. Лина осталась одна в центре своей безупречной квартиры, сжимая в руке крошечный, холодный кристалл, который весил больше, чем вся ее прежняя жизнь. Завтра. Экзамен. Игра началась по-настоящему.