М.Ю.Л.

19 сентября 2019 года, в славную доковидную эпоху, доживающую, впрочем, свои последние денечки, из неизвестности в Петербург шел самый обыкновенный поезд, в одном из купе которого коротали время три не совсем обыкновенных пассажира1. Один из них был роста высокого, другой – среднего, а третий так и вовсе маленького. Лицо высокого дышало энергией и властностью, хотя проскальзывало в нем и что-то задиристо-мальчишеское. Лицо невысокого было неопределенно – одно из тех лиц, которые мы мельком видим и тут же забываем каждый день. Самым же замечательным было лицо пассажира среднего роста. Как бы получше описать его? Во-первых, это несомненно красивое лицо и даже несколько женственно-красивое. Во-вторых, это лицо человека, прекрасно знающего себе цену. В-третьих, цена эта, в свое время несомненно высокая, в настоящее время была неопределенной. Представьте себе золотой слиток в тот день, когда цена на золото по каким-то неведомым причинам резко упала. Да, цена упала, но золото остается золотом – таким вот слитком упавшего в цене, но все же при любых условиях остающегося ценным золота и было лицо пассажира среднего роста.

Итак, три разноростных человека, вместе со своими лицами2, сидели в купе. Довольно долгое время троица сидела молча, не вступая друг с другом в беседу, но наконец одному из них, а именно высокому, надоело повисшее в купе неловкое молчание, и он обратился к «золотому» пассажиру среднего роста (в дальнейшем именуемым «средним»):

– Не возражаете, если я, выражаясь литературным языком, вступлю с вами в общение. Деваться-то нам некуда – все равно ведь познакомимся.

– Совсем не возражаю, – с охотою поддержал разговор средний, хотя, по-видимому, он с такою же охотой сидел бы и в полном молчании. – Всегда приятно поговорить с человеком, выражающимся литературным языком.

Следующий вопрос высокого, однако, был скорее бесцеремонно-кратким, а вовсе не изысканно-литературным:

– Зачем в Питер едете?

– По делу, – в тон ему ответил средний.

– Какому?

– По важному.

– Очень важному? – несколько насмешливо спросил высокий, как будто бы не верил в существование очень важных дел – во всяком случае для других.

– Очень, – спокойно и серьезно ответил средний и, в свою очередь, спросил:

– А вы?

– Зачем в Питер еду?

– Да.

– По делу. По важному. По очень важному делу в Питер еду. Так что мы оба едем в Питер и оба – по очень важным делам, с чем я нас и поздравляю.

– А я так просто из отпуска домой возвращаюсь, – вклинился в разговор человек маленького роста (в дальнейшем именуемый «маленьким»), которого, впрочем, никто ни о чем не спрашивал и чье замечание, таким образом, повисло в воздухе. Высокий же продолжил разговор со средним:

– Вы иностранец?

– Нет, – с улыбкой ответил средний. – А что – говорю неправильно? Или с акцентом?

– Вроде без акцента и не то, чтобы неправильно, но как бы немного через силу – как будто нужные слова подыскиваете.

– Понятно. Просто я очень долго не был в России, наверное, лет десять, – за границей обретался. Вот, навыки живого общения на русском и подрастерял.

– А что за границей делали?

– Лечился.

– Лечились? От чего лечились?

– Трудно сказать – меня потому за границу и отправили, что не могли точный диагноз поставить, а в Швейцарии как раз открылось заведение, где собирали таких вот «странных» пациентов, про которых не скажешь, что они в своем уме, но и сумасшедшими не назовешь.

– Ну, этак про любого можно сказать, – опять встрял маленький, но снова был проигнорирован.

– И что, вылечили в итоге? – продолжил вопрошать высокий.

– Вылечили, а точнее я сам вылечился, да я, впрочем, и не совсем болел3. Мне просто надо было успокоиться, а лучшего места для успокоения, чем Швейцария, не найти.

– Так же как и худшего места, чем Россия.

– Пожалуй, вы правы. Мой врач активно не советовал мне возвращаться на Родину – говорит, может быть рецидив. Но я в последнее время сильно тосковать стал.

– Ностальгия, что ли?

– Она самая. Прямо хоть в петлю лезь. Ну а чем в петлю, лучше уж домой, в Россию.

Все трое на минуту задумались: как можно интерпретировать данную фразу и стоит ли ее считать комплиментом России? Наконец, высокий бросил мысленные интерпретации и продолжил разговор:

– Мы, кстати, так и не познакомились. Вас как звать-то?

– Михаил. Михаил Юрьевич Лев.

– И чем же вы, Михаил Юрьевич, заниматься в России собираетесь?

– Я не собираюсь, я уже и так занимаюсь. Я – писатель.

Тут маленький засмеялся, высокий же посмотрел на среднего испытующе-соболезнующим взглядом, как будто желая убедиться в его все же не до конца залеченном сумасшествии, – с тем, чтобы уже более с ним не разговаривать. Тот, однако, совершенно спокойно выдержал этот взгляд, как бы еще раз проговорив: «Да, я – писатель, не сомневайтесь даже». Но высокий сомневался:

– Лев, Михаил Юрьевич… Не слышал о таком писателе.

– Мудрено было бы услышать. Я ведь писателем по-настоящему только в Швейцарии и стал – во время лечения. Лечение творчеством – распространенная практика; знаете ведь, например, как душевнобольные любят рисовать.

– Да, но на этом основании вовсе не всякий душевнобольной может назвать себя художником.

– Вы правы, хотя согласно современным представлениям, с вами могли бы и поспорить. Лично со мной спорят постоянно, без устали воспроизводя один и тот же вопрос: «Кто определит – художник перед вами или нет?»

– Кто разбирается в искусстве, тот и определит, – безапелляционно ответил высокий на этот, признаться, совсем не простой вопрос4.

– Замечательно. А вы, к примеру, разбираетесь? – в свою очередь не без насмешки спросил Михаил.

– Разбираюсь, можете не сомневаться. Правда, в живописи не особо, а вот как раз в литературе – вполне прилично, – по-прежнему уверенно заявил высокий, проигнорировав или вовсе не заметив насмешливости. Надо сказать, что хотя изначально здесь и подчеркивалась властность и энергичность высокого пассажира, а также его некоторая бесцеремонность, но лицо его при этом несомненно можно было назвать еще и лицом интеллектуала. Представьте себе гиперактивного мальчишку, волею судеб запертого в библиотеке – с большой степенью вероятности его неуемная энергия уйдет в чтение, хотя ни по темпераменту, ни по складу характера он и совсем не похож на читателя. Вместе с тем сама его неуемность служит гарантией, что, став читателем, он прочитает очень много – если же библиотека будет подобрана со вкусом, то это почти является гарантией, что мальчишке будет привит и отменный вкус. Таким вот гиперактивно-вынужденным читателем, запертым в хорошей библиотеке, а потом выпущенным из нее на волю и казался высокий (скоро он и сам расскажет о себе, в целом подтвердив наши предположения), – отсюда его заявление о том, что он, мол, разбирается в литературе, не выглядело чрезмерно смешным или абсурдным (разве что несколько неуместным мог показаться его безапелляционный тон). Сделав это пояснение, возвращаюсь к диалогу:

– Разбираюсь, можете не сомневаться. Правда, в живописи не особо, а вот как раз в литературе – вполне прилично, – уверенно заявил высокий.

– Вот как! Так может, вы имеете какое-то отношение к издательскому бизнесу? Это было бы весьма кстати.

– Может и имею… А скажите, у вас папка на коленях лежит – это не рукопись случайно?

– Рукопись.

– Ваша поделка?

– Моих рук творение.

– И никаких других вещей я что-то у вас не вижу.

– Никаких других вещей у меня и нет. В одной этой рукописи вся моя суть и заключается5. А иногда мне даже кажется, что я перестал быть собой и превратился в придаток к написанному тексту. Так что есть я или нет – теперь не так уж и важно, а вот рукопись – она должна существовать.

– Разрешите взглянуть?

Михаил охотно передал высокому папку, в которой обнаружилась скрепленная кипа бумаг – страниц этак в четыреста. Высокий с удивлением заметил:

– Это что же – всё от руки написано?

– В Швейцарии нам не разрешалось пользоваться компьютерами. Поначалу это довольно сильно напрягало, но, поверите ли, привыкнуть к отсутствию компьютера можно довольно быстро.

– Отчего не поверить. И все же это удивительно: читать – сегодня! – от руки написанный текст! Всамделишная рукопись. Правда, почерк у вас, надо сказать, прекрасный.

– О, в этом у меня настоящий талант, я прямо-таки каллиграф, прямо-таки Лев Мышкин.

– Несомненно. Ну а сам-то роман кто-то уже читал?

– Мой лечащий врач хотел прочесть, но он просил меня писать по-немецки или по-французски, а по-русски, сами понимаете, он не читал, как и другие пациенты. А по-немецки я писать пробовал, но у меня плохо получалось.

– А по-русски – хорошо?

– По-русски – хорошо.

– Вы, как я вижу, о своем романе довольно-таки высокого мнения.

– Какой же писатель будет невысокого мнения о собственном произведении? Иной еще только первые пробы пера делает, а туда же – напечатайте, говорит, меня тиражом не менее чем в миллион экземпляров, да еще нобелевскую премию вручить не забудьте. А не вручат или даже не напечатают – зажимают, значит, гения. Другой – еще хуже. Годами пишет, ничего не выходит, отовсюду одни щелчки получает; уже ото всех, от кого только можно услышал, что он графоман, а все равно надеется, что раздастся звонок, книгу его напечатают все тем же миллионным тиражом и вручат все ту же вожделенную нобелевку. Нет, писатели – народ в своем самомнении упорный. Непробиваемый в своем самомнении народ, – среднего, то есть Михаила, казалось, немного потешали все эти горе-писатели, хотя можно было уловить в его словах и сочувствие к ним. Высокий же продолжал смотреть на среднего с нескрываемым скепсисом, вероятно не отделяя его от требующих сочувствия горе-писателей.

– И вам тоже нобелевку подавай? – прямо издевательски спросил он.

– Нет, без нобелевки я обойдусь, а вот напечатать рукопись в каком-нибудь приличном издательстве надо.

– И приличным тиражом, конечно? – продолжил издеваться высокий.

– И приличным тиражом, – спокойно подтвердил Михаил. – Впрочем, с этим я особых проблем не предвижу.

– Это почему же?

– Да уж такой я человек: что другим с трудом дается, у меня как-то само собою выходит, – веско, без всякой рисовки сказал Михаил. Ни издевательский тон высокого, ни его резкость ни на секунду не смутили его.

– А у меня прямо наоборот: что всем легко дается, у меня никак не получается; случись мне что написать – ни в жизнь никто не напечатал бы, – грустно заметил маленький. – Я, наверное, даже самиздатом умудрился бы не издаться, – совсем похоронил он себя. Средний посмотрел на маленького с любопытством, но высокий снова его проигнорировал. Он весь погрузился в чтение рукописи.

– Так, первая фраза: «Начну с самого важного». Ишь ты, с самого важного он начнет. Интересно, что там у нас самое важное? А, вот оно что… Хм… Впрочем, сейчас, в поезде все равно вердикта не вынесешь… Писать вы, конечно, умеете, но кто сейчас не умеет писать? Всеобщее бедствие всеобщей грамотности. А это единственный экземпляр романа?

– Единственный.

– Какая любопытная ситуация… Кстати, я так до сих пор и не представился. Александр. Александр Сергеевич Томский.

– Постойте-ка… – снова зашевелился малорослый собеседник, которого, впрочем, до сих пор отказывались принимать в собеседники. – Постойте-ка, да не может же быть, чтобы…

– Может быть, – сурово и брезгливо прервал его высокий.

– Неужели вы тот самый Томский – сын того самого Томского – нефтяного миллиардера, который умер две недели назад и оставил вам всё свое неслыханное состояние? Журнал «Форбс» оценивает его в 10 миллиардов долларов! И всё теперь ваше. С ума сойти!

– Ну чего ему, скажите пожалуйста! – раздражительно кивнул на маленького Томский. – Ведь я тебе ни копейки не дам, хоть ты тут неделю предо мной пляши.

– И буду, и буду плясать6. Вы думаете, я каждый день с миллиардерами встречаюсь? Денег-то ваших, мне, конечно, не потрогать, но, так сказать, лично прикоснуться…

– Только попробуй прикоснись – вмиг в окно вылетишь!

– Я фигурально…

– А я – буквально. Так и знал, что кто-нибудь привяжется… Писатели никому не интересны, а вот актеры, миллиардеры и всякие прочие президенты – прямо медом намазаны. Тьфу… Кругом одни сумасшедшие… Извините, Михаил Юрьевич.

– Не извиняйтесь, Александр Сергеевич.

– А что же вы едете как обычный смертный – в обычном купе? – продолжил маленький. – Я бы на вашем месте или уж целое купе себе выкупил, а лучше так и в своем собственном вагоне разъезжать. Средства позволяют.

– Но тогда бы я лишился удовольствия общения с тобой, а заодно вот и с Михаилом Юрьевичем не пересекся бы. А вообще я еще «не вступил в права наследования» – так это, кажется, называется. Вот, еду вступать.

– Кажется, у вас с отцом был какой-то конфликт…

– Ну не знаешь ведь…

– Ан вот и знаю. Глупов всё знает. Меня, кстати, Василием Глуповым зовут, хотя никто и не спрашивает. Конечно, невелика птица, а тоже имя-фамилию имею. Хотя как можно жить на свете с фамилией Глупов!7 Ну да живу как-то. Хотя…

– Поближе к делу.

– Правильно, не про себя же говорить – никому сие неинтересно. Не миллиардер ведь и даже не писатель… А вот представьте себе писателя Васю Глупова – купили бы вы книгу такого автора? Миллиардера Васю Глупова, может, еще и скушали бы… С деньгами всё скушают. Деньги, как известно, даже и таланты человеку сообщают8. Такая уж волшебная вещь.

– Деньги – вещь неплохая, но ничего волшебного в них нет. Деньги – это сила, но почти никто с толком этой силой не пользуется. Деловые люди всех мастей любят повторять: «На деньги дело надо делать». Оно верно, так и надо, но что они имеют в виду? – что на деньги надо сделать еще больше денег. А разве это дело? Нет, не дело. Совсем не дело. А уж что касается трат… Дальше покупки высокотехнологичных игрушек, пользования моделей или швыряния пачек в камин дело не идет. Особенно все эти рогожинско-швырятельные жесты меня бесят. Это, конечно, верх оригинальности – спустить всё в унитаз и считать себя на этом основании человеком с широкой душой! Просто Эверест оригинальности! Бесит!

Александр проговорил всё это с жаром – он явно повторял наболевшие и уже многократно произнесенные про себя слова, – теперь же слова эти вырвались наружу подобно лаве. Извергнувшись, вулкан-Александр обратился к Васе Глупову:

– Вот тебе сколько денег нужно для счастья?

– О, отчего бы и не помечтать в компании миллиардера! Да, пожалуй, много денег мне и не надо. Пятьдесят тысяч долларов меня вполне устроили бы.

– В месяц?

– На такие пряники судьбы я не рассчитываю. С меня хватит и единовременной выплаты.

– Получишь миллион.

– Что-что?

– Миллион, говорю, получишь9.

– Вы это серьезно?

– Серьезно, и при свидетеле к тому же. Что, думаешь, осчастливил я тебя?

– Если только это не шутка. Знаете, пока деньги не в руках, всё как-то…

– Ладно, ладно, будут и в руках. Ха-ха, забавно получилось: только что осудил рогожинско-швырятельные жесты – и тут же миллион на ветер выбрасываю.

– Я – не ветер. Как говаривал Тартюф: «Я оборот деньгам похвальный дам».

– На благо ближнему?10

– На свое собственное, если разрешите.

– Собственное благо всегда иллюзорно.

– Это почему же?

– Долго объяснять, да и место неподходящее, да и не поймешь ты.

– Куда уж нам! Мы, как говорится, в университетах не учились…

– Не обучались11, – поправил не совсем точную цитату Томский.

– Мы в университетах не обучались… – послушно поправился Василий.

– Оно и видно. Хотя Мольера и Булгакова при этом цитируешь; образование, значит, приличное имеешь, придуриваешься больше.

– Что еще остается придурку как не придуриваться?

– Ну и придуривайся, раз сам себя придурком считаешь, а я тебя переубеждать не стану, – раздражительно отрезал Томский.

– Переубеждать не надо; дайте мне только миллион, – вот я уже и не придурок.

– Дам, не волнуйся. Хм, мне и самому интересно, что ты с миллионом сделаешь. Впрочем, именно что ничего интересного. Нет у людей фантазии. Насмотрелся… Так что ты там про меня с отцом якобы знаешь?

– Да говорят, а точнее показывают (я по ящику сюжетец видел) – так вот, говорят, что женщину вы с ним не поделили.

– Тьфу ты, мерзость какая… Желтизна на желтизне.

– Неужели неправда?

– Про все эти сюжетцы уместен другой вопрос: «Неужели хоть что-нибудь из этого правда?» Конечно, неправда. Знаешь, какая любимая поговорка всех этих желтушников?

– Дыма без огня не бывает?

– Конечно. Они именно что напустят дыма, а потом и говорят: раз столько дыма, не может быть, чтобы и огонек где-то под ним не теплился. Тем и живут.

– Но ведь была женщина, даже интервью с ней показывали.

– Ну, раз интервью, значит, всё! Впрочем, успокойся, женщина такая была и даже стычка у нас состоялась по ее поводу…

– А говорите – вранье.

– И говорил, и говорю. Не из-за нее мы с отцом поссорились. А там история банальная – олигарх на крючке у охотницы за олигархами. Ты, кстати, это интервью-то сам видел?

– Видел.

– Ну и что скажешь про мадам?

– Красивая мадама.

– И этот туда же. Вот скажи ты мне – ну что в ней красивого?

– Прямо как с обложки журнала сошла. Гламурная женщина – мечта фотографа12.

– Гламурного фотографа. Вы не представляете, Михаил, какие они страшные, когда с ними хоть немного в общение войдешь. Буквально тела без душ, я не преувеличиваю, именно такое впечатление многие из них производят. А всё, что проглядывает в них от души – они всё это мгновенно душат. Боятся всякого проявления живого. Ну да это отдельный разговор.

– История такая есть, – неожиданно сказал Михаил.

– История?

– Да, история о возникновении пластической хирургии. Не слышали?

– Нет.

– Так я вам ее сейчас расскажу.

История о возникновении пластической хирургии

Жила на свете барышня – всем пригожая барышня, но сама она считала себя дурнушкой, а ей хотелось быть распервейшей на свете красавицей. Что делать? Обратиться к исполнителю различного рода суетно-тщеславных человеческих желаний, конечно – к самому дьяволу, то есть. Обратилась. Дьявол согласился помочь, но, как водится, под залог души. Девушка тоже согласилась. Тут-то, при передаче души и возникла загвоздка, потому как души у барышни не оказалось. Уж искали они душу-душеньку, уж как искали, – но даже и намека не нашли. Задумался дьявол, крепко задумался, а придумщик он все же большой, так что месяца через два нашел-таки выход из ситуации. «Грешники, – говорит, – обычно расплачиваются душой, ну а у кого нет души, пусть расплачиваются телом. Согласна ли ты изуродовать свое тело, но при условии, что окружающим будет казаться, что оно стало красивее?». «А им точно будет так казаться?» – спросила девушка. «Точно», – пообещал дьявол. Девушка согласилась и во мгновения ока была располосована скальпелем и накачана силиконом, так что из милой барышни превратилась в настоящего крокодила – ну да окружающие девушку люди в своем большинстве считали, что она превратилась-таки в красавицу – их взоры туманил дьявол, любой же человек, от дьявола хоть сколько-то отдаленный, прекрасно видел совершенную подмену. Так родилась пластическая хирургия, штампующая гламурных крокодилов; правда, обман слишком часто выходит наружу и для самых затуманенных глаз (так что только слепой не увидит, что нормальное тело безнадежно изуродовали) – ну да ведь не может же дьявол не обманывать и в мелочах. Такая вот история.

– Сами придумали? – вопросил Александр Высокий.

– Конечно, сам, – не без ехидцы ответил за среднего Михаила маленький Василий.

– Тебя, кажется, не спрашивали, – одернул его Александр.

– Зачем вы так грубо? – вступился за Василия Михаил. – Ни к чему это.

– Пожалуй, что и ни к чему, – согласился Александр. – Да он сам виноват – как будто и рад, что его свысока третируют. А, Вася, не прав я?

– Правы, как же вы можете быть неправы? Десять миллиардов раз правы.

– Видите, Михаил. Он сам напрашивается.

– Он напрашивается, а вы не ведитесь. Человека третируют, он привыкает и начинает вести себя так, как будто напрашивается на третирование – вот его и дальше третируют, причем всё больше и больше, – а он всё больше напрашивается.

– Это уже как будто новая история начинается, – снова не без ехидцы заметил Вася. – Жил на свете человек, которого все третировали…

– Видите – таких персонажей не третировать, так они враз распускаются.

– Ничего, ничего… Жил на свете человек, которого все третировали. Это он меня хорошо поддел… Славно поддедюлил, если уж литературным языком выражаться.

– Поддедюлил – словцо-то какое! Где-то я его встречал, но так сходу не вспомню – где. У Достоевского где-то, – призадумался Александр.

– Какое – у Достоевского. Гоголевское словечко. Типично гоголевское, – выразил свое мнение Василий.

– Достоевское, достоевское, – стоял на своем Александр. – Михаил нам сейчас подтвердит, что достоевское – он-то наверняка помнит.

– Подтверждаю, что гоголевское13, – улыбнулся Михаил. – Но я со своими историями и словечками влез, а вы нам так свою историю и не дорассказали.

– Я уж и забыл, где остановился, – сказал немного раздосадованный своим поражением в споре Александр.

– Как же, как же, – снова напомнил о себе победитель Василий. – На гламурной красавице с обложки и остановились. Той самой, на которую смотришь – она вроде красавица, а на самом деле – испеченный диаволом крокодил. Вы еще из-за этого крокодила с отцом разругались.

– Да не из-за нее, я же сказал. Разругались мы совсем по другим причинам, а тут еще эта история с гламурной «красавицей»; ну, я ему и высказал пару слов.

– А он?

– А он мне пинка под зад. Проклял, лишил наследства и выбросил на улицу. Звучит, как в романе девятнадцатого века, но и в двадцать первом веке такое случается.

– А из-за чего вы изначально поссорились-то, вы нам так и не рассказали.

– Верно, не рассказал, хотя это самое главное и есть. Я хотел свой собственный бизнес открыть, а из отцова бизнеса, соответственно, уйти. Он и не то, чтобы сильно возражал, но его взбесило, что именно за бизнес я хотел открыть. А хотел я замутить (ужасное слово – и совсем не гоголевское!), так вот, хотел я организовать свое издательство.

Здесь Михаил, несмотря на всё свое величаво-непоколебимое спокойствие, заметно оживился и почти воскликнул:

– Издательство!

– Именно. Давняя моя мечта. Тут придется небольшую предысторию рассказать – о том, как моя жизнь складывалась. Отец всегда деньги зарабатывал – такой, знаете, купчина настоящий, разве что без бороды. Заработал, прогулял, – и опять на заработки. Заработал, прогулял – на заработки. Романтика!14 Но это я шучу, хотя гулякой он был и отменным – как и зарабатывальщиком, впрочем. Крепкий мужик и одновременно рубаха-парень. Но, как часто бывает с такими грубоватыми гуляками, жену он себе нашел почти полную противоположность – образованную и тихую «хорошую» девушку, библиотекаря.

– Каким же ветром его в библиотеку занесло?!

– О, это часть семейной легенды. Полагаю, что ложь, ну да легенда как сложится – опровергать ее уже бесполезно. Как сказали, что Менделеев увидел периодическую таблицу, когда ему во сне упало яблоко на голову – всё, значит, так оно и есть. Да и мать говорила, что это правда – не про Менделеева, а про отца. Якобы он редкую книгу искал – хотел подарок кому-то там сделать; надеюсь, хоть, деловому партнеру, а не постельной партнерше. Книгу ему насилу выдали (редкая книга), а он ее и подарил – возвращать и не подумал. Безумный штраф еще заплатил. Вообще, отец вокруг любого дела умел какой-то нездоровый шум и возню устроить – есть такие люди. А параллельно он в мою будущую мать влюбился, если только можно назвать его темную страсть столь чистым именем15. Произвести впечатление он умел, в этом ему не откажешь. Хвост распушил – и давай очаровывать. В общем, скоро и свадьба состоялась, а через какое-то время и я на свет божий выплыл. Отец был из тех отцов, которые детьми (пока они маленькие) интересуются мало, так что я больше на материнском попечении находился. Мелкая, но характерная деталь: отец настоял, чтобы мать бросила работу. Ну а что остается женщине без работы? Дом и ребенок. Домом она почти не занималась, готовить не умела и не любила (да отец и редко когда дома ел) – в общем, занималась она почти исключительно мною. А больше всего любила она мне читать. Жюль Верна и Конан Дойля – пока я был маленький, а как чуть подрос, так и более серьезную литературу, вплоть до Толстого с Достоевским. Очень любил я эти чтения, особенно ласково-баюкающий материнский голос. Любящие мамы – лучшие аудиокниги на свете.