Саат. Город боли и мостов

Как сон, всё это начиналось

и обернулось вдруг судьбой.

– Р. М. Рильке

СТРАНИЦА ПЕРВАЯ. Рыбёшка

20 день Заката, 299 г. от ВП1

Окраина острова Ржавых Цепей

Лето в этом году умирало долго.

Цеплялось за жухлую траву, за острые края черепичных крыш, топило солнце в лужах и качалось в гамаках из паутины. Оно хотело жить. Как и все в Клифе.

Простое желание.

Проще только воды принести.

– Тебя за смертью посылать – быстрее вернёшься, – бросает Сом, когда Ёршик приходит с полупустым ведром. Расплескал по дороге, причём половину на себя. Рубаха мокрая. Русые вихры взъерошены на макушке. Глаза двенадцатилетнего мальчишки – ни в чём не повинная синь.

– Там плеснявка вернулась, – говорит он, ставя ведро на землю рядом с Сомовым котлом, – в колодце сидит.

С пирамиды ящиков доносится вздох. На подстеленной рогоже – чтобы заноза не ужалила – лежит Горчак и лениво покачивает ногой. Свою работу он на сегодня выполнил: принёс в жестяной банке мальков, выловленных в протоке, и на этом полномочия всё – закончились. Готовка в их Верёвочном братстве ложится на плечи Сома – сегодня, завтра и всегда, по праву старшего и «кухонной мамки», о чём не устаёт напоминать Карп, называя его уху хлёбовом внаготку. Без ничего, то есть. Раньше Сом жарил рыбу над костром, позволяя мясу пропитаться запахом дыма и сухих трав, а теперь всё чаще бросает наспех в кипящую воду. Если повезёт – с клубнями батата и шляпками грибов, очищенными от гнили. Овощами или хлебом не разжиться: в городе пусто.

На улицах. В людях.

Везде пусто.

Только набат слышен дважды в день: на рассвете и в вечерних сумерках. Над Уделом Боли тянутся нити хоровых песнопений. Отчаянно тонкие, они сплетаются в клубок, опутывая храмовый шпиль, и бессильно тают. Молитвы не лечат миножью хворь.

– Чего вздыхаешь? – говорит он Горчаку. – Иди да прогони.

– Пробовали.

Нога в запылённом ботинке взлетает вверх и опускается, как маятник. Горчак гоняет между зубов сухую травинку. Угольная чёлка закрывает лоб. Весь он угольный и угловатый в свои пятнадцать лет: от грязных подошв до колючих глаз. Локти и колени острые, как у сверчка, плечи узкие, а скулы, наоборот, широкие, и ямочка появляется на щеке, когда он улыбается едко. По-другому не может. Всегда бьёт словами в цель, но чаще – бережёт силы. Карп поначалу шутил, мол, языком ворочать не больно, парень, хочешь, мы тебе по медному холу2 будем платить за каждое слово, а потом смекнул, что к чему. Теперь у них идиллия: один молчит, другой не затыкается.

– Значит, пробуйте ещё раз. – Сом непреклонен. – Нам нужна чистая вода, а не эта муть. – Он кивает на ведро.

Ёршик поджимает губы: зря тащил, что ли?

– Ясно же как день, – заговорщицким шёпотом вступает Карп, молчавший до сих пор, – жертва ей нужна, плеснявке вашей. По-другому не сгинет. Бросим в колодец Мало́го, и делу конец.

– Себя туда брось! – Малой сразу щетинится. Ершится. – Ей надолго хватит.

Карп смеётся, хлопая себя по впалому животу. Среди братьев он самый рослый, на полголовы выше Сома, шире в плечах, и отдувается всякий раз, когда нужна сила. Впрочем, легче всего он мелет языком: сказывается опыт.

– Не станет меня жрать. – Сидя в тени, Карп вырезает рукоятку для будущего ножа. Он любит дерево почти так же сильно, как Горчак – узлы и сети. – Я для неё слишком жёсткий. Подавится, слюной изойдёт… Воду вам отравит.

Он откидывается назад. За спиной Карпа высится гора мусора, который он собственноручно перетаскал из Крепости, расчистив проход на третий этаж. В заброшенном особняке нашлось много хлама: часть осела в западном крыле, часть отправилась на растопку, и несколько жилых комнат – бывших палат военного госпиталя – превратились в уютные спальни.

Теперь холмик высотой с человеческий рост состоит из пружинных матрасов, осиротевших две́рец и оконных рам. В его утробе прячутся колёса инвалидных кресел, ножки стульев и останки носилок. Вместе они образовывают на переднем дворе живописную свалку, но, как заверяет Карп, очень нужную. Ценно-ресурсную. Источник полезных деталей и древесины.

– Хоть соломинку тяните, – отзывается Сом, помешивая варево в котле. В непогоду их полевая кухня переезжает под крышу: там все чинно сидят за столом, не то что теперь – кто на ящиках, кто на коряге, кто просто на земле, поджав под себя ноги. Каждый из пяти братьев сидит по-своему. – А лучше вместе ступайте, чтоб наверняка.

Карп фыркает. Видно, ему лень подниматься и топать за ограду. Не хочет выпускать из рук деревяшку.

Горчак по-прежнему качает ногой.

Ёршик пинает ведро.

Оглоеды.

Сом зачерпывает уху и подносит к губам, дует. Пробует. Сплёвывает в траву и бросает половник. Разворачивается и шагает к Крепости. Стёкла очков в металлической оправе горят отражённым светом.

– Куда ты, капитан, мой капитан? – доносится за спиной. Карп окликает его строкой из моряцкой песни, но Сом молчит.

Ясно куда. За якорем.

Они отвоевали Крепость два года назад.

Стояла промозглая, гнилая зима. В лодочном сарае на берегу, где ютились мальчишки, падал снег. Сквозь прореху между балками виднелось небо. В тот год их стало шестеро: Верёвочное Братство обрело название и пустило корни. Все они понемногу врастали друг в друга. Привыкали, слушали, потом говорили – каждый о своём.

О жизни до.

И о том, как.

Об уличных подвигах – с напускной весёлостью; о боли – осторожно и скупо, как если бы она могла вернуться. Догнать. Отнять нечто важное.

Пиявки попытались.

Банда этих бродяг облюбовала коридоры первого этажа ещё-не-Крепости: там, вдали от окон, было проще сохранить тепло. Печи вышли из строя, но костры продолжали жечь, и главный корпус утонул в пожаре. Вместе с аркой, лепниной, балконами… Горевали недолго. Радовались, что спасли восточное крыло – пусть не такое красивое, зато новое. Оно было достроено позже, когда особняк зажиточного торговца мона Фе́рро после смерти хозяина перешёл во владение городского совета. Началась война за независимость колоний, и Клифу понадобился госпиталь: мест не хватало, так что красота в этом месте – штука весьма условная, как сказал однажды Карп, перешагнув порог.

Это был своего рода ритуал. Каждый замирал на миг, прежде чем оказаться внутри.

Крепость принимала их, одного за другим: оборванцев, не имеющих за душой ничего, кроме упрямой веры в то, что завтра будет лучше. От пиявок, которые спали под мостами и клянчили милостыню на площадях, Братьев отличало кое-что важное: те самые корни, в сплетении которых рождалась семья. Странная, местами буйная и шумная, иногда колючая и способная ранить до крови, но всё-таки целая.

Стая из пяти братьев. И одной сестры.

Свет застревает в стёклах и льётся внутрь не белым или жёлтым потоком, а зеленоватым, как речная тина. Стены, покрытые чешуйками краски, отражаются в дверных витражах.

«Это голубой», – сказал Ёршик в самый первый день, перешагнув порог.

«Зелёный», – заявил Скат.

«Бирюзовый». – Горчак не спорил, он сообщал миру очевидную истину.

«Это морская волна, камрады. – Карп довольно зажмурился, раскинув руки. – Стоишь на берегу и чуешь солёный запах ветра. И веришь, что свободен, и жизнь только началась…»

Сом тогда промолчал. Его ждали насущные дела: раздобыть ужин, поставить ловушки для непрошеных гостей, устроить ночлег на новом месте. Становилось не до размышлений о цвете стен. Хотя сейчас он понимает: лазурные. Были когда-то, пока не начали линять. Выцветшие хлопья то и дело падают на бетонный пол первого этажа и деревянный настил второго. За ними видна кожа стен, шершавая, коричнево-серая.

Коридоры Крепости почти всегда сумрачны и неприветливы – на первый взгляд. Но стоит приложить ладонь к трещине и пойти наугад, следуя за изгибами артерии, как вскоре почувствуешь под пальцами биение пульса.

У Крепости есть сердце.

Но об этом – после.

Сейчас Сом идёт за якорем. Сворачивает направо и взлетает по лестнице на второй этаж. Ступени серые, в мраморных прожилках, а перила – лазурь. Затёртые и поблёкшие от времени. Над высоким арочным проходом висит немая лампа.

Третья по счёту дверь с изображёнными на ней очками принадлежит ему. Ниже кто-то пририсовал сомьи усы, и вряд ли этим художником был Ёрш.

Обалдуи. Мешали краску с чернилами и кислотой: въелась так, что не отмоешь. Потом кашляли, втягивая запах, пока не выветрилась без остатка, и ходили довольные.

На двери Ската красовалась летяга с длинным хвостом и ушами. «Ты их в глаза видел, этих скатов? То-то же!..»

У Горчака – канатная петля, напоминающая виселицу. Он знал тридцать семь узлов и продолжал придумывать новые: пальцы ловко продевали петли в восьмёрку, зовущуюся в простонародье заячьими ушами, и затягивали, проверяя на крепость. Он говорил, они ему снятся: кому-то сокровища и дальние страны, а Горчаку – верёвочные узоры.

Вход в спальню Ёршика и Карпа – ещё до того, как Малой перебрался в «одиночку» – сторожили таинственный глаз с полуприкрытым веком и блуждающая улыбка. Она, видно, получилась со второй попытки: первую замазали кляксой.

Только дальняя дверь осталась нетронутой. Умбра ничего не сказала, но расстроилась. Зря. Её не обошли вниманием: наоборот, побоялись обидеть.

Сестра нашла где-то тонкую кисточку – она в то время обходила все палаты, осматривая шкафы и тумбы в поисках личных вещей, которые могли стать якорями, – и нарисовала веточку таволги. Не едкими чернилами, а смолой. Янтарной, пахнущей сладко и горько, как сама Умбра.

Художники с честью признали поражение, а рисунки с тех пор служат напоминанием. Дотронешься, потянешь на себя створку и входишь – в малый дом внутри большой Крепости.

В обители Сома – аскетичный порядок. Зимние вещи свёрнуты и лежат аккуратной стопкой в платяном шкафу. Сменная куртка с потайными карманами висит на спинке стула. На столе поблёскивает кареткой сокровище: тяжёлая, как гроб вместе с покойником, пишущая машинка с отсутствующей буквой «н». Рядом – пачка зернистой бумаги и остро наточенный карандаш для пометок. Чернила он не любит: от них остаются кляксы.

Сом достаёт ключи из-за ворота рубашки. Он всегда носит их с собой. Не в кармане, а на крепком плетёном шнурке. Отперев ящик стола, он достаёт жестяную коробку. Под крышкой хранится всё ценное: слева – его собственные вещи, справа – чужие. Те самые якоря, найденные Умброй: они принадлежали когда-то солдатам, офицерам, врачам и медсёстрам. Оставленные, забытые, брошенные. Всё, что «светилось», как говорил Ёршик. Он делил вещи на просто хлам и то, что светится. Такое нельзя вынести и сжечь вместе с мусором. Это всё равно что память вытравить, человека стереть.

Но иногда приходится.

Сом перебирает медальоны и пожелтевшие квадраты фотокарточек. В его маленьком реликварии хранятся покрытые эмалью значки и катушка ниток, ножницы, напёрсток, игральные карты, кости, вышитый цветами платок и даже обручальное кольцо. Не золотое, а медное. Но он ищет брошь – стальную ласточку с хвостом-булавкой… и не находит.

Плохо дело.

Плеснявка, как они её прозвали, на самом деле была плакальщицей. Чья-то мать при жизни, медсестра или санитарка, не вернувшаяся домой. Единственная из неживых обитателей Крепости, кто появлялся снаружи, за стенами, облюбовав колодец и заросли у ограды.

Почему? Кто её знает.

Может, любила небо – теперь не спросишь. Духи не разговаривали. Они передавали послания через знаки и образы, как немые.

Ёршик говорил, что плеснявка страшная. Скрюченная и с гнилым ртом. Когти, как у птицы, и хребет выпирает. Её видел только он – прошлой весной, когда птичьи гнёзда облепили стены Крепости.

За водой стали посылать Горчака, но тот приносил муть на дне ведра, пожимая плечами. Стали думать, не рыть ли новый колодец, и если рыть, то где.

Сом ошибся: отнёс не тот якорь. Подумал, что если она показывается только Ёршику, стало быть, на сына похож. Но нет, фотографию десятилетнего мальчугана вернул обратно ветер. Потом был шторм: лёжа в кроватях, они слушали, как ярилась гроза, налетевшая с моря, а наутро Малой увидел на земле гнездо. Птенцы погибли. Взрослые ласточки улетели. Ёршик возьми да и отнеси то, что осталось, к колодцу.

Договорился чудом, без слов.

В тот день плеснявка пропала, а Сом запоздало вспомнил о броши.

Он опускает крышку коробки. Если не здесь, то где?

Это может значить только одно: в Сомовых вещах кто-то рылся. Переступал порог без разрешения. Нарушил кодекс.

У каждого в Братстве есть права: право на голос и неприкосновенность имущества.

Все смеялись, когда он записывал эти пункты. Конечно, мол, руки прочь от добытого честным трудом!.. Не все из членов Братства умели читать, и уж конечно под рукой не нашлось печати, чтобы заверить документ. Они просто позволили ему «маленькую дурь, как у всех», пообещав соблюдать кодекс, написанный от руки карандашом.

Карп поклялся первым, плюнув на ладонь и протянув руку.

«Фу!» – выдохнул Ёршик. Но тоже плюнул. За первым рукопожатием последовали другие, пока круг не замкнулся.

Умбра плевать не стала, но по очереди обняла каждого. Ската – последним.

«Ну всё, камрады, – весело заключил Карп, – мы с вами повязаны судьбою. Кодексом!.. Всё по-серьёзному. Отныне объявляю стул у окна моим».

Никто не возражал.

Стул развалился под Карпом на вторую неделю.

Обещание не нарушали до сегодняшнего дня. Спорили из-за дележа добычи, и до драк доходило – обычное дело, – но чтобы втихую, не спросив…

А ключ? Он ведь не снимал его с шеи. Всегда при себе.

Створка хлопает о дверной косяк. Сом сбегает по лестнице во двор.

– Где Малой?

– Пошёл на берег, к коряге своей драгоценной. – Карп пожимает плечами. Горчак делает вид, что дремлет. Уха в котле дымится. – Сказал, надо сети проверить. Тайник у него там, дураку понятно.

Сом кивает. Не дурак.

У Верёвочного братства много схронов. Почти все они находятся за пределами Крепости, по ту сторону кованой ограды, где не рыщут чужаки. Место за протокой глухое, вдали от городских улиц и жандармов: даже от Латунного квартала, окоёма Внешнего круга, придётся долго шагать. Дорога до госпиталя, укрытая щебнем, за годы развалилась, просела в середине, ушла под воду змеиным брюхом. Надо знать тропу, чтобы не зайти в болото на радость трясине.

Но пиявок ноги кормят; настырные они. За два года возвращались не раз: хотели поселиться в западном крыле, а когда не вышло – попытались договориться. Обмен предлагали. Тряпьё лежалое и рухлядь, которой везде полно. Уж на что не оскудеет Клиф, так это на доски и обрывки цепей: все подвесные мосты в городе сделаны из этого добра.

А сделка – любая – должна быть выгодна обеим сторонам.

«Чепуха на рыбьем жире», – отмахнулся на совете Карп. Горчак только хмыкнул. Скат покачал головой. Всё было решено.

Сом не просил бы их проголосовать, не будь у пиявок с собой ребёнка. Остроглазый мальчуган, младше Ёршика на пару лет, жался к боку худой девицы – наверняка сестры. Переминался с ноги на ногу, слизывал снежинки с обветренных, покрытых болячками губ. Когда уходили, схватился за камень и бросил. Понял, что не пустят.

Камешек не долетел. Упал у Сомова ботинка. Но взгляд мальчишки запомнился: хорошо знакомая злость.

Сом знал, что на следующий день Умбра ходила в город; унесла под мышкой тёплый свёрток. Должно быть, искала бродяжку с братом – и нашла. В Крепость вернулась с пустыми руками. Она не рассказывала, он не спрашивал. Верил, что общее решение было правильным: пустишь одних, следом явятся другие. Где дюжина, там и сотня.

Сначала пиявок остерегались, искали отходные пути. Ждали, что те приведут жандармов – сдадут Братство за десяток медных холов. Но нет, то ли смирились, отыскав другое место, то ли у гиен, прозванных так за пятнистые мундиры и бляшки-клыки на погонах, нашлись заботы поважнее: Клиф – не мирный город, в нём всякое случается. Карманные кражи, драки, убийства, эпидемии… Всего не перечислить.

От колодца до ограды – рукой подать. Оголовок3 стоит на месте, которое называют Заплатой: когда госпиталь обносили чугунным забором, что-то не сошлось в расчётах, и угол остался пустым. Ни ворота, ни калитка здесь были не нужны; пришлось заделать простой металлической сеткой, которая до сих пор смотрится, как если бы кусок мешковины пришили к свадебному платью.

Вокруг – заросли бузины и безымянных сорняков. Сухие стебли бьют по коленям, репейные колючки цепляются за штанины. Колодец половинчатый: с северной, городской, стороны камни покрыты лишайником, а с южной, обращенной к морю, – чисты и серы.

Сом подходит и решительно ставит ведро. Плеснявки нет. Только на крышке, отодвинутой в сторону, лежит мёртвая птица размером чуть меньше ладони, с переливчато-синими крыльями и раздвоенным хвостом.

– И что это значит? – Сом не ждёт, что ему ответят, но спрашивает громко. Твёрдо. – Чего ты хочешь?

Тишина. Холод. Осенний, стылый, будто лето осознало, как сильно задержалось, и решило умереть сейчас – в этот самый миг.

Мурашки бегут от шеи к затылку: под кожей ютится тревога. Недобрый знак.

– Эй! – долетает от Крепости голос Ёршика. – Вставайте! Там такое!..

Вернулся, предатель. Стащил ведь ключ! Умудрился как-то. Ещё год назад его ловили за руку, говоря, что не готов. Что рано идти на дело с остальными. Но уже тогда стало ясно: толк будет. Неугомонный, любопытный, но при этом глазастый и смекалистый Ёршик умел терпеть, – и дождался. Карп первым из братьев согласился взять его в напарники.

Но только не Сом. Сегодня он мог бы похвалить Малого, хлопнуть по плечу как равного, но нет… Соберутся вечером, проголосуют, когда вернётся Скат.

Оглянувшись, Сом достаёт из кармана носовой платок и заворачивает в него птицу. Тело мягкое, остывшее. Позвоночник сломан. Похоронят у стены – там, где было гнездо.

Ведро остаётся стоять на земле.

– Не томи. – Тон Карпа становится нетерпеливым. Тропа выводит Сома обратно, к полевой кухне, доживающей последние дни. – Где пожар?

– Не пожар! – Ёршик почти задыхается. Щёки горят от быстрого бега. – Вам туда, скорее!

– Давай-ка отдышись. Не части, пока язык не прикусил.

Даже Горчак поднимает голову, а потом стекает с горы ящиков целиком. От него пахнет соломой и гнилыми яблоками.

– Я на ходу расскажу! Ей помочь надо!

– Ей, значит? – Карп мигом веселеет и откладывает в сторону деревяшку. Взгляд сияет лукавством. – Никак, у Малого невеста появилась? Ну, веди, знакомь.

– Дурак! Вы же не слушаете.

– А ты не говоришь толком. – Сом повышает голос. На миг воцаряется молчание. Слышно, как булькает варево в котле и надрывается в небе чайка. – Если кто-то помер, считай, мы опоздали. А если нет…

– Жива она! Дышала… вроде. – Он тащит за собой Карпа, как маленькая вагонетка – тяжёлый паровоз.

– Вроде? Так то не девица, а никса из глубин, чудовище древнее. Притворяется живой, чтобы моряков топить, дивными песнями заманивает… – Карп говорит как по писаному, хотя и малограмотен. Зато умеет слушать – и слышать. Память у него отменная, как и талант жонглировать словами, подобно фокуснику. На каждый случай вспомнит легенду и даже не одну.

– Или ревера вай, – не унимается он. – Так тамерийцы зовут водяных демонов. На вид девчонка, а вместо ног – рыбий хвост. И водоросли на голове.

Ёршик передёргивает худыми плечами. Всё, что связано с народом та-мери, насылает на него суеверный ужас.

Вчетвером, огибая Крепость, они спускаются к кромке воды – туда, где береговая скала образует укромное место, напоминая сложенную полукругом ладонь. Она защищает от посторонних взглядов со стороны Клифа и оставляет вид на морской простор.

Одно время, прошлым летом, Ёршик забавлялся тем, что играл в одинокого выжившего, представляя, что остров Ржавых Цепей принадлежит только ему. Сначала затею поддержал Горчак, но тот был старше на три года, ему быстро надоело, а для Малого берег стал своим.

– Так что насчёт хвоста?

– Нет у неё никакого хвоста!

– Под юбку заглядывал?

– Или юбки тоже нет? – В разговор вступает Горчак.

– Издеваетесь?

– Пытаемся понять.

– Оценить возможную опасность.

Братья беззлобно потешаются, но Сом-то видит, как сжимаются кулаки Малого.

Он вспоминает про ключ и послание плеснявки. Птичий труп лежит в кармане. К этому они ещё вернутся, но сперва – взглянут на никсу.

На берегу – узоры из водорослей, выплюнутых приливом. Обрывки рыболовных сетей и щепы от досок; треснувшие раковины, глядящие в небо перламутровым зевом. Всевозможный мусор и гниль.

И она. Никса.

Лежит на боку в позе спящей, подтянув колени к животу; плечо ходит вверх и вниз. Дышит.

Хвоста действительно нет, чешуи тоже. Волосы вполне человеческие: волны тёмных прядей, припорошенных песчаной пылью, закрывают лицо.

Ёршик, всю дорогу подгонявший братьев, замолкает, будто воды в рот набрал. Только пальцем показывает. Вот, мол, находка, а что с ней делать – решайте сами.

Карп и Горчак переглядываются. Оба замирают в нескольких шагах, и только Сом обходит лежащую к ним спиной фигурку. Садится на корточки рядом. Чуть подумав, снимает через голову рубаху, поводит лопатками под растянутой и посеревшей от времени майкой, укрывает никсу. Проснётся – перепугается. Заорёт на всю округу. Девчонки, они такие. Даже выброшенные на берег незнамо откуда.